Русская пропасть

Только березки и цветочки. Сделай русский патриотизм спокойным. Фото Евгения Лесина

– Меня обманули! – говорил я Кате. – Мне говорили, что все будет хорошо! Что имеет смысл не жалеть себя ради литературы! Что в итоге все образуется! Ни фига не образовалось, и никакого смысла!

– Надо все начать сначала, – успокаивала меня Катя. – Забыть про амбиции, про постмодернизм, про эту несчастную литературу, про то, что все профукали, про вечный сон русского социума, про реванш русской бюрократии, про новый бесконечный застой, про возраст, про алкоголь, про замкнутый русский круг, да вообще про все, – и начать сначала.

Она была права. Все закончилось, все долбанулось, полетело, ушло, уехало, растворилось. Литература умерла. И на этот раз навсегда. Все, связанное с литературой, осточертело. Социальная жизнь тоже долбанулась. Надо было начинать все совсем в другой плоскости.

– Можно уехать в деревню, – продолжала Катя. – Свежий тургеневский воздух, народный дух, загнивающая красота русской природы, всякая другая деревенская фигня – разве это не прекрасно?! В конце концов, импортозамещение – это утопия, но ведь можно же своими руками вырастить огурец или там какой-нибудь долбаный помидор!

Я задумался. Тут есть доля истины. Именно сейчас, когда литература умерла, литературные мифы могут внезапно ожить. И этот тоже – миф единения с природой и народом, единения с русской деревней, которая там, на природе, все еще могла сохраниться. Не будет цивилизации с ее компьютерами и банкоматами, гламурными ресторанами и ночными клубами, только природа, народ и здоровая энергетика сельского труда. И где, возможно, все еще прячется русская идея.

Возможно, в деревне можно еще встретить литературу. Литература много раз писала о деревне и наверняка оставила там какие-нибудь свои следы. Деревня может напомнить литературу. Может быть ее эхом и тенью. Но заменить литературу или стать литературой деревня все равно не сможет.

– Хватит напиваться и бесконечно пересматривать французское кино шестидесятых–семидесятых годов! Хватит, – продолжала Катя. – Есть еще и религия, и мистика, и харизма духа! Почему бы тебе не поехать в Тибет?

И она снова права. Где-то там, среди буддийских колокольчиков и желтого халата далай-ламы, заунывных мантр, тай-цзы и палочек для еды, как раз и найдется то, что заменит и навсегда умершую литературу, русские амбиции и застой.

Тибет лучше литературы. Намного лучше. Литература не стоит одной тропинки Тибета. Ведь это же Тибет! Тибет! О Тибет!

Но и Тибет не сможет заменить собой литературу.

– Русский патриотизм, – продолжала Катя, – надо освободить от агрессии и вечного русского недовольства всем миром. Патриотизм пора сделать нейтральным – без империализма и милитаризма. Только березки и цветочки. Только квас, водка, щи и пирожки с мясом. Только Чайковский и Левитан – и никаких там Жуковых и Сталиных! Прóклятые русские вопросы должны прозвучать тихо и душевно – как романс. Займись этим. Сделай русский патриотизм спокойным.

И снова она права. Пора уже вдохнуть в русский патриотизм новую энергию, сделать его безопасным, помирить с ним Украину и Европу. Но сначала надо сделать русский патриотизм более объемным. Надо соединить его с западной коммерцией, Голливудом и криптовалютой. Русский патриотизм слишком одинок. Его уже пора вписать в большой и сложный мир, где бы он чувствовал себя уютно. Хватит уже ему одному быть против всех.

Но даже если русский патриотизм будет безопасным и нейтральным, и даже если он будет состоять только из кваса, водки, шопинга и криптовалюты, он все равно не сможет стать литературой. Он почти дотянется до литературы, но потом все же не дотянется, сорвется и покатится обратно в пещеру патриотизма.

– В конце концов, – продолжала Катя, – пора разбудить Арктику. Почему бы тебе не заняться Арктикой? В Арктике можно убрать снег и лед. Не весь, конечно, но много. Пустить в Баренцево море и море Лаптевых теплую воду и сделать их похожими на Гольфстрим. Литература же умерла? Умерла! Вот Арктика и заменит тебе литературу.

И снова все так. Хотя Арктика без льда и снега, с вечнозеленой травой и с теплой водой Баренцева моря напоминает большевистскую утопию с ее мировыми революциями и яблонями на Марсе.

Арктику не разбудить. Большевистской утопии никогда не было. Ее не было даже тогда, когда о ней говорил Ленин, писала газета «Правда» и ее знала наизусть каждая советская дура. Но все же она была, хотя ее уже все забыли. Но ее еще можно вспомнить и разбудить ею Арктику. И даже не только Арктику. Ее можно использовать, чтобы вложить новый смысл в русскую жизнь.

Арктику уже можно сравнить с литературой. Арктика такая же холодная и бескрайняя, как и литература. Но все же Арктика не литература и никогда ею не станет.

– А гей-парад? – не унималась Катя. – Гей-брак – еще рано, но хотя бы гей-парад! Гей-парад уже можно вставлять в русскую жизнь. Среди патриотов России немало гомосексуалистов. Им вполне могут разрешить гей-парад без ущерба для русской идеи и духовных скреп.

И опять она права. Патриоты России не стесняются гомосексуализма, хотя и не выставляют его напоказ. Им разрешат гей-парад. Но им тоже не разрешат гей-парад. Им не разрешат гей-парад другие патриоты России, которые стесняются гомосексуализма и прячутся от него за стеной закона о гей-пропаганде.

Гей-парад ближе всех к литературе. Ближе Арктики и русского патриотизма. Ближе даже Тибета. Гей-парад может заменить литературу. Но не заменит. Все равно гей-парад не литература и никогда ею не будет.

– А что ты сделал для русского феминизма? – продолжала Катя. – Ни фига ничего не сделал. Для тебя русский феминизм – это только Ксения Собчак! Но феминизм – это не только Ксения Собчак! Русская женщина вовсе не кончается на Ксении Собчак! Ксения Собчак – это только начало и только этап в развитии русской женщины! Если Ксения Собчак уже все сказала и через все прошла, то русская женщина еще через многое сможет пройти и многое сказать.

С Катей невозможно спорить. Мы действительно на пороге взрыва феминизма. Мы уже много раз были на пороге взрыва феминизма. Но взрыва все не было. Вместо взрыва была только Ксения Собчак. Но теперь до взрыва феминизма уже недалеко. Феминизм взорвется русской женщиной, которая устала и от патриотизма, и от духовных скреп, которая уже не выдержит всего этого и взорвется феминизмом.

В феминизме все хорошо. Тем более в феминизме, который взорвется русской женщиной. Но даже русская женщина во взрыве феминизма не сможет заменить литературу, которая умерла.

– Почему бы тебе не пойти к Прилепину во МХАТ? – Катя уже не могла остановиться. – Вы знакомы, он к тебе хорошо относится. Он к тебе относится плохо. Он никогда не предложит тебе пойти к нему во МХАТ. И ты сам никогда не пойдешь к нему во МХАТ. Но точки пересечения найти можно.

Я снова согласился с Катей. Театр, как и Арктику, не разбудишь. Театр, как и литература, тоже навсегда умер. Но точки пересечения должны быть.

Но только не между литературой и театром. Ведь они умерли. Точек пересечения между теми, кто умер, уже быть не может.

– Коррупция! – не успокаивалась Катя. – Ты можешь заняться и коррупцией. Пора уже очистить коррупцию от мифа воровства и стагнации. Коррупция – двигатель русского прогресса. Коррупция – лучший русский танк и самый главный русский ангел. Коррупция – основная русская граница. С коррупцией нам ничего не страшно. Без коррупции нас трижды съедят. Сначала нас съедят китайцы. Но всех не съедят. Китайский рот не сможет съесть всю Россию. Но потом, что не съели китайцы, съедят узбеки. Но и узбеки тоже всё не съедят. Но потом придут американцы и доедят всё, что не съели китайцы и узбеки. Коррупция их не остановит. Они в любом случае съедят всю Россию. Но все-таки коррупция их остановит и не даст им съесть всю Россию.

Все так и есть. Коррупция – лучшее русское изобретение. Лучше таблицы Менделеева и граненого стакана. Коррупция для врагов России страшнее ракеты «Авангард». Коррупция сама съест любого врага России. Через границу коррупции не перейдет никто.

Но и коррупция тоже не всесильна. У коррупции есть предел – коррупция не может оживить литературу. Коррупция при всей своей силе может дать только имитацию литературы. Но оживить литературу уже не может даже коррупция.

– Еще оппозиция! – продолжала Катя. – Ты совсем забыл про оппозицию! Впереди новый восход оппозиции. Начинается пенсионная реформа. Растут цены и тарифы ЖКХ. Русский социум уже не может слышать про наш Крым. Он пока еще делает вид, что может, но на самом деле уже не может! И скоро перестанет делать вид. Мы еще увидим другую Россию! Как ту, что была в девятьсот семнадцатом. И как ту, что была в девяносто первом. Или даже как ту, что была в две тысячи одиннадцатом! Социум уже готов к подъему, оппозиция – к новому восходу. Но в оппозиции есть лакуна – между Навальным и Ксенией Собчак. И ты вполне можешь занять эту лакуну! Ты не можешь пройти мимо этой лакуны!

Всё правда. Безнадежная русская правда. Другая Россия совсем рядом. Но никто не увидит другую Россию. Потому что ее не будет. Она будет. Но это будет все та же самая Россия. Русский социум навсегда запутался в самом себе и поэтому будет терпеть все удовольствия патриотизма. Русская бюрократия будет метаться между Путиным, санкциями Запада, страхом русского социума и тенью Гаагского трибунала. Русская экономика будет катиться вниз, пока не скатится туда совсем. Русская оппозиция будет метаться между популизмом прямого действия и русской метафизикой и застрянет между ними навсегда.

Все застрянет, будет метаться и катиться вниз.

В оппозиции есть лакуна. Но эту лакуну может занять только литература. Но литература умерла. Поэтому лакуну в оппозиции не займет никто.

– Умерла литература – и фиг с ней! – устало сказала Катя. – Но ты же не хочешь в русскую пропасть! Поэтому и нужно что-то делать. Хотя бы на уровне имитации.

Я не хочу в русскую пропасть. И туда никто не хочет. Но уже поздно. Уже все покатилось в русскую пропасть – и Тибет, и Арктика, и оппозиция. Русская пропасть бесконечна, как космос. Там не за что зацепиться. Там невозможно удержаться. Из русской пропасти уже не выйдешь наверх. Но из нее вполне вероятно выбраться наверх. Даже, если умерла литература.

Если литература умерла, то придумать уже ничего нельзя.

Но все же что-то придумать еще можно.