Mea culpa

Праправнучка рослых датчан… Фото Вячеслава Коротихина

Перебравшись из Ленинграда в Москву, я оказался соседом Тани Бек по Розовому гетто – шутливая кликуха аэропортовского писательского коопа: розоватый кирпич, из которого сложены дома, и этнический состав населения, не знаю, как сейчас, а тогда на добрую половину, наверное, состоящий из евреев, полукровок и четвертькровок, и породненных – ну да, шикс обоего пола. Преувеличение, конечно, в самой Тане Бек было намешано разных кровей под завязку, включая экзотическую скандинавскую, датскую; шутила, что из викингов. Один свой сборник она так и назвала – «Смешанный лес»: по стихотворению о своей родословной:

Родословная? Сказочный чан.

Заглянувши, отпрянешь в испуге.

Я, праправнучка рослых датчан,

Обожаю балтийские вьюги.

Точно так же мне чудом ясны

Звуки речи, картавой как речка.

Это предки с другой стороны

Были учителя из местечка.

Узколобому дубу назло,

Ибо злоба – его ремесло,

Заявляю с особенным весом:

Я счастливая. Мне повезло

Быть широким и смешанным лесом.

Между прочим – российским зело.

Странноватая для русского слуха фамилия принадлежала ее отцу, писателю Александру Беку («Волоколамское шоссе», «Жизнь Бережкова», «Новое назначение», «На другой день»). Таня осталась ему верна на всю жизнь, после его смерти занималась его литнаследством, а при жизни во всех семейных баталиях становилась на его сторону. Когда я приехал в Москву в начале 90-х, застал ее в однокомнатной в том же подъезде, где жил Фазиль Искандер. Как будто я не уезжал и не прошло с наших «похорон» – так называлась отвальная – 13 лет: насквозь папина дочь. Как и прежде, ее разум все еще кипел возмущенный, как и тогда, я не очень вник в причину конфликта. Если бы она дала прорваться своей злости в стихи! Нет, не посмела. Стихи благостные, христианские, есть хорошие, умные и трогательные. Ее крестил о. Александр Мень, она ходила в церковь, пусть и нерегулярно.

Как поэт Таня, несомненно, превзошла своего отца как прозаика, а ее все еще воспринимали как папину дочку.

В литературном мире, где я вращался и где все знакомые были старше меня (иногда намного), одна Таня была младше и вызывала чувства не только дружеские, но и не очень сильные мужские: выше меня ростом, плечистая, спортивная, угловатая. Однажды в какой-то компании у нее в гостях погас вдруг свет, кто-то физически тяжеловато, но с девичьей грацией плюхнулся мне на колени и впился в губы. Свет так же неожиданно включили, но наш с Таней поцелуй еще некоторое время длился как ни в чем не бывало, пока мы не отлепились. До сих пор помню вкус ее слюны. Дальше этого поцелуя не пошло, и Таня, прочтя мой московский полумемуарный роман с живыми персонажами, справедливо, наверное, писала, что любовь к Лене Клепиковой выела все остальные чувства, высосала всё без остатка, и стал я урод уродом – осталось одно холодное любопытство к людям и событиям. Коли начал цитировать, процитирую полностью.

«Страницы, посвященные отношениям Вашего персонажа с Леной, несравненно и невыгодно выше окружающей их прозы... Тут я уже, наверное, вторгаюсь за пределы «литературного текста», в Вашу личную личность, но все существо этого повествования читателя на такое вторжение провоцирует... Изображенное Вами чувство, вероятно, настолько сконцентрировало, оттянуло в себя то лучшее, что в Вас есть (образовалось уродство, которое, впрочем, и составляет красоту, ибо – единственность личности), да настолько, что остальному миру осталось лишь Ваше любопытство. Страстное, жадное, но холодное любопытство, которое – хоть и однокоренной, но антоним любви.

Настоящий роман это особенно обнажает. В страницах о любви голос чистый, несчастный, прекрасный, а в рассказе об «остальном мире» – не обижайтесь, но праздный.

Люди для Вас – лишь потрошительный материал, лишь сырье для тонкой, точной, наблюдательной сплетни, а она от литературы столь же далека, как любопытство от любви».

Вот здесь Таня как раз и ошиблась круто, пальцем в небо, потому что вся настоящая литература, включая «Горе от ума», «Братьев Карамазовых» или «В поисках утраченного времени», есть сплетня, замешанная на метафизике и развернутая в метафору. С Таниного подсказа я так и назвал свой «манифесто», неоднократно напечатанный – «Апология сплетни». Так мне понравилось Танино определение, что я выпросил у нее разрешение цитировать ее письмо. Что и делаю сейчас – увы, после ее смерти.

Таня росла исключительно в литературной среде. Бывала резка, всегда независима и бескомпромиссна, характер колючий, доверчива и обидчива, восторженна и скептична, перепады настроений, что испытал на себе, весьма разборчива в знакомствах, что, однако, не уберегло ее от горчайшего разочарования под конец. Требования к жизни – архизавышенные, девичьи: если максималистка, то прежде всего к самой себе, отчего другим не легче. Об этом ее лучшие стихи:

Пожелтел и насупился мир.

У деревьев осенняя стать.

Юность я износила до дыр,

Но привыкла – и жалко снимать.

Я потуже платок завяжу,

Оглянусь и подумаю, что

Хоть немного еще похожу

В этом стареньком тесном пальто.

Мне тоже пару раз от нее досталось. Виноват я – у меня мало с кем складываются ровные отношения, даже с Леной Клепиковой (с ней прежде всего). А здесь и вовсе нашла коса на камень.

До нашего отвала из России оставалось меньше года, и наши с Таней отношения развивались бурно. То, что возникло между нами, можно назвать короткой вспышкой дружбы, чуть даже больше – о чем так смутно написано у Ахматовой:

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти...

Я мало кому давал свою горячечную исповедь «Три еврея» – из страха быть обнаруженным. Тане – дал. Роман ей пришелся, но сентиментальную фразу о моем сыне осудила за слащавость. Думаю, сказалась здесь ее собственная бездетность. Тем не менее согласилась хранить мои рукописи – вдруг провалится оказия, и они пропадут. Выругала меня за дружбу с одной поэткой, объявив ее монстром в юбке и сославшись на Цветаеву: была Психеей, стала Валькирией.

Мы могли познакомиться где угодно: в писательской клинике, в Тимирязевском парке, у общих знакомых-соседей, которых была тьма, но свел нас Володя Войнович – его квартира была тогда штаб-квартирой диссидентствующих литераторов, а я как раз пытался найти зарубежного издателя для своих непечатных в России и опасных в случае обнаружения книг. Таня же близко дружила с Войновичем в его опальный период – и до самого конца, он пытался успокоить ее, да и в некрологе написал, что «нелепо, ведь на самом деле не было по-настоящему серьезной причины». Таня думала иначе, и у Войновича, чья короста потолще моей, осталось тем не менее чувство вины: «Прощай, Танечка, и прости». Его дочь позвонила ему из Германии и сказала, что этого не случилось бы, будь жива мама (жена Войновича).

Автошарж Татьяны Бек. Из ее письма Владимиру Соловьеву в Нью-Йорк. Рисунок из архива Владимира Соловьева

Младший шестидесятник, Таня – типичный аэропортовский представитель: сызмала здесь, дочь полка, впитав с молоком матери (точнее, отца) все достоинства и пороки чернильного племени, пусть в компьютерный век сие выражение – безнадежный анахронизм, а тем более по отношению к Тане, раньше других приспособившей свои немного старомодные стихи к современной чудо-технике.

Семейная жизнь не сложилась у нее никак: замужество с прозаиком Сергеем Калединым продлилось рекордно короткий срок – месяц, больше ни с кем она матримониально свою судьбу, насколько я знаю, не связывала, если не считать литературу, которой осталась предана до конца. Выпустила несколько книг стихов, освоила пару журналистских профессий – литературного комментатора и интервьюера, преподавала в Литинституте, студенты ее любили. И вот смерть – из-за обширного инфаркта, как гласит официальная версия, но – по неофициальной – из-за передоза снотворного. Ничто в ее балованной судьбе дочери литературного полка не предвещало такого ужасного конца. Жизнь ее достала, решив показать своему баловню трагическую изнанку.

Ее смерть напрямую связана со скандалом «Туркменбаши». Танин бунт против товарищей по цеху и друзей по жизни был возвращением к Тане прежней – юной, отчаянной, бескомпромиссной. Что бы ни случилось в русской истории в дальнейшем, но жившие тогда в России еще опишут

...те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла.

Таня была чистой, порядочной. У нее, несомненно, был выработан иммунитет на удары со стороны государства, и, займись ею, к примеру, гэбуха, она бы сумела устоять, но когда удары посыпались от своих, она растерялась.

Никто не может так травить, как свои. Бывшие свои. Таня Бек, это типичное порождение «Аэропорта», «Аэропортом» и была убита. Прецедентов – множество. От Сатурна, пожирающего своих детей (см. офорт-капричос Гойи), до гениальной формулы Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью».

Аэропортовские сатурналии.

Ловушка для Золушки.

Таня угодила в собственную западню – по крайней мере в западню, которую сотоварищи сооружали для идейных врагов. Эволюция, точнее, деградация сказочного образа: из принцессы обратно в Золушку, в парию, в изгойку. Своей смертью Таня доказала, что лучше быть Золушкой, чем принцессой, что поэту лучше жить впроголодь, чем кормиться с царского стола, – она ушла от своих, которые стали чужими, от клановых друзей, которые превратились в лютых врагов. Из жизни – в смерть. И смертью воспарила над премиально-тусовочной литературой, которая относится к настоящей литературе разве что по касательной. Смерть как ultima ratio.

Увы, других аргументов в этой смертельной схватке с круто меняющимся временем у Тани не осталось.

Снова о нашей последней встрече и моей вине перед Таней Бек. Я принес ей бутыль молочного цвета ирландского виски в железной коробке. «Сохраню навсегда!» – восторженно сказала Таня. Уже из Нью-Йорка попросил Таню посодействовать в издании моих книг в Москве, а гипотетические гонорары делить пополам. В ответ получил письмо-отповедь – резкое, обидное письмо с отказом быть моим литагентом: одно – помогать по доброте душевной, другое – брать на себя обязательства, да еще на коммерческой основе. Ну и досталось мне! Что на нее нашло? Я долго гадал, чем вызвал ее раздражение, искал причины в себе, упрекал себя в бестактности. Мне казалось справедливым, если мы поделим мои московские гонорары – до чего я измеркантилился в Америке! Короче, наша дружба дала трещину, отношения похолодели, я это сильно переживал через океан и слал Тане через Колю Анастасьева и других общих знакомых подарки, которые она благосклонно принимала. И на том спасибо! Кругом виноват был я. Как сказала мне одна близкая женщина: «Умный, да не тонкий». Я отшутился, сославшись на Ницше: «У нас, немцев, нет пальцев для нюансов».

И еще одна моя вина. Таня прислала нам с Леной свой новый сборник стихов с автографом – «...Близким сквозь даль...», я мгновенно откликнулся, не вчитываясь, пролистав, был чем-то занят. Хотя книга, несомненно, заслуживала самого внимательного чтения. Отчасти виной тому подвернувшаяся оказия, с которой я торопился послать ответ. Таня, с ее обостренным чутьем на фальшь, написала мне, что я ее книгу не читал вовсе. А теперь вот мне уже не сказать ей, как понравились мне позднее ее стихи – и какие именно. Непростительная вина – как друга, как литературного критика.

Вот я и пишу эту мою эпитафию Тане Бек, чтобы хоть как-то смягчить укоры совести.

Mea maxima culpa.   

Нью-Йорк