Людмила Поликовская
Мамлеев на церемонии вручения премии «Нонконформизм-2014». Фото Екатерины Богдановой
Он умер известным писателем и философом, членом американского, французского и российского Пен-клубов, Союза писателей, Союза литераторов и Союза драматургов России. Произведения Мамлеева (о присуждении ему посмертно премии издательства «Русский Гулливер» см. на с. 3 этого номера «НГ-EL» – Ред.) переведены на многие европейские языки. Но на родине до его отъезда в эмиграцию в 1974 году не было напечатано ни строчки.
* * *
В Советском Союзе конца 50–70-х годов существовали две культуры, два искусства, два мира, два быта. В мире официальном художественные круги, как могли, изворачиваясь, старались приспособиться к прихотям советских чиновников. Но был и другой мир – изломанный, быть может, юродивый, «даже бесовской», но невероятно живой и интересный мир непризнанных литераторов и художников. Мир, где – пусть и не всегда в житейских делах, но уж в искусстве наверняка – царили искренность и стремление к Истине. Мир, где люди собирались, чтобы говорить и читать, что хотели, ни у кого не спрашивая на то разрешения. Места таких сборов почему-то называли салонами, хотя меньше всего они походили на дворянские салоны XIX века.
Рассказывает Илья Бокштейн (1937, Москва – 1999, Яффа, Израиль) – поэт, художник, эссеист, пять лет проведший в советских лагерях. До своего отъезда в Израиль в 1972 году – частый гость «салона» Мамлеева, в Южинском переулке. Вот как ему запомнился первый визит:
«Коммунальная квартира, на двери шкура, то ли медвежья, то ли собачья. Холодная, неотапливаемая комната. Какой-то колченогий стол. Шпротики. Огрызки огурчиков. Больше ничего – даже хлеба. (Хозяин пил зверски.). Закуской к водке служило обсуждение проблем бытия человеческого.
Посреди комнаты стоит сам Мамлеев. Глаза – Блока. Он меня о чем-то, видимо, спросил, я ему начал говорить какие-то глупости, уж не помню какие. На что Юрий Витальевич сказал: «Все это несущественно, молодой человек. Существенно умереть и хотя бы один раз в вечности воскреснуть».
Большинство посетителей и сам Мамлеев увлекались в первую очередь эзотерическими проблемами. Их называли «замоскворецкими Сократами». Собиралось много всякого народа, но постояльцами были только Сократы. Остальные приходили и уходили, как-то исчезали, приходили другие.
Здесь можно было проговорить всю ночь. И не только на философские темы. Володя Ковенацкий читал свои стихи, пьесы – удивительно смешные, пел свои песенки, вешал картинки. Тут же рисовал Саша Харитонов – в духе русского Бердслея, – таких картинок (он их делал карандашом) я не видел ни на одной выставке. Молодые, непризнанные поэты приносили Мамлееву свои стихи – его одобрение было высшей похвалой. Вообще «замоскворцы» были мэтрами нового искусства, нового русского Ренессанса, третьего авангарда – называйте его бронзовым, если угодно. (Тогда, конечно, никому и в голову не приходило, что кто-то из Сократов прорвется, станет печататься и даже почивать на лаврах.)
Нельзя сказать, что Мамлеев был уж вовсе индифферентен к тому, что тогда творилось в России, большевиков он ненавидел люто. Как-то в минуту откровения сказал мне: «Сорок лет страной правит скотская банда. Перебила всех, кого только могла перебить. Бог сошел с ума». Он цитировал Белого: «Мать-Россия, о родина злая,/ Кто же так подшутил над тобой?»
Стукачей он не боялся. Они, по-моему, к нему не попадали.
Сам Мамлеев был оригинал, и та публика, которая к нему приходила, тоже была очень нестандартна. Он умел отличить нестандартность. Был у него некий тест: придет новый молодой человек, начнет исповедоваться, ругать советскую власть, а Юрий Витальевич говорит: «Вопрос не в этом. Вопрос в том, за что убили царевича Алексея». В зависимости от ответа и решалось, станет человек постоянным посетителем или нет.
Соседей по коммунальной квартире он тоже не боялся, хотя они были далеко не лучшие люди. Помню, он говорил: самый действенный способ застраховаться от стукачей – это разговаривать на том языке, которого они не понимают. Ведь советский обыватель просто не знал таких слов, как «кадеты», «совдепия», «Государственная дума», не догадывался, что стоит за фамилиями Милюков, Родзянко, князь Мещерский, Розанов.
Мне рассказывали такой случай. Сидит как-то Мамлеев в ресторанчике, рядом какая-то скотская морда кагэбэшного вида. «Ну что ты на меня смотришь? – говорит Юрий Витальевич. – Давай лучше выпьем за русскую народную героиню Фанни Каплан». И тот не мог сассоциировать эту «русскую народную героиню» с Каплан, которая стреляла в Ленина (если даже он и знал об этом факте).
К моменту встречи с Юрием Витальевичем я уже читал какие-то книги, над чем-то задумывался, но что-то во мне еще не поворачивалось, а тут все закрутилось в мозгу. Я понял: советское общество вытряхивает все, связанное с душой, духом, сознанием. Юрий Витальевич не оставил камня на камне от моей советскости.
День знакомства с Мамлеевым я считаю днем моего рождения как homo sapiens’a. Моя духовная биография началась с этого дня... Хотя его влияние было скорее все-таки литературным. Он писатель, экзистенциалист... Очень крупная фигура. Он влиял самой своей личностью. (Конечно, он был монархист.) И я решил внять совету моего Великого Учителя – пойти туда, где, как мне казалось, духовная жизнь процветает, – и я не ошибся.
24 июля 1961 года на площади Маяковского я взошел на постамент и начал что-то говорить о преимуществах монархизма.
Мамлеев, как всегда, выразился назидательно-афористически: «Не надо занимать уже занятые постаменты».
Я отлично понимал, что меня ждет после речей такого рода. И я действительно получил пять лет лагерей. О чем никогда не жалел. Уроки Юрия Витальевича не прошли мимо. Там я встретил много подлинно духовных людей, там начал писать стихи».
Запись 1995 года (Тель-Авив).
* * *
Из моих собственных воспоминаний.
После отъезда Мамлеева я не видела его почти 25 лет, до случайной встречи в Париже в 2000 году. И не сразу узнала... Я помнила опустившегося, грязного, тучного мужчину с огромном животом, с всегда расстегнутой ширинкой, от которого несло водочным перегаром. А тут передо мной стоял европейский денди, стройный, подтянутый, прекрасно одетый. И рядом с ним красавица жена. Было совершенно невозможно себе представить, что когда-то этот человек глушил водку стаканами.
И я поняла: и пьянство, и наплевательское отношение к собственной внешности, и «выпендрежность» – все было из-за того, что писать приходилось исключительно в стол, а зарабатывать на жизнь – преподаванием математики в школе рабочей молодежи. И мысль: так будет всегда.
* * *
Когда Мамлеев умер, я попросила еще одного человека, хорошо его знавшего, Аполлона Викторовича Шухта (математика, в юности писавшего гражданские стихи, которые он читал на площади Маяковского), вспомнить Мамлеева и как бы подвести итоги жизни и творчества этой незаурядной личности.
Вот что он написал:
«Возникло и существовало своеобразное явление – Южинка. Это и место, и сообщество знакомых и незнакомых людей, приходивших к Мамлееву послушать чтение хозяина квартиры, приобщиться к «особенному», а иногда – чтобы просто провести время, погреться, выпить или опохмелиться, пообщаться, раскрепоститься.
Замечу, что Большой Южинский переулок расположен в центре Москвы, где окрестности еще с XIX века заряжены энергией творчества писателей, художников, архитекторов, философов, политиков, инженеров.
Мамлеевская Южинка 60-х годов ХХ века для многих сыграла заметную роль в их становлении, а для самого Мамлеева была не только местом жизни и творчества, но и домашней лабораторией для наблюдений и даже рабочих экспериментов с человеческим материалом.
Раздражающе соблазнительное, вкрадчиво тихое авторское чтение Мамлеева на Южинке по своему общественному значению вполне сопоставимо с громкой Маяковкой, где непризнанные поэты читали свои стихи, но обладало пролонгированным действием, оказавшим влияние на многих писателей.
В творчестве Юрия Мамлеева человеческое бытие при философско-писательском подробном его рассмотрении (разглядывании) описано преимущественно так, что может вызвать у неискушенного читателя почти физическое отвращение. Но автор предельно мягко, постепенно, но настойчиво подводит продолживших чтение к приятию вуайеризма и эксгибиционизма как естественных, присущих природе человека составляющих получения эстетического наслаждения.
Потаенное воспитание толерантности к тому, что вызывает отвращение, – незаявленная, однако фактическая цель творчества Мамлеева. Эмигрировавший из Союза, а затем возвратившийся в Россию Мамлеев – это уже другой, вполне социализировавшийся, но по-прежнему осторожный автор и человек, ставший, однако, при всей своей самобытности и признанных талантах всего лишь «одним из выдающихся».
Об умерших либо ничего, либо хорошо.
Хорошо.
Земля пухом.
Москва. 27.10.2015».
Дарья Гармоненко