Александра Горячева Новый мир
# 10
В ОКТЯБРЬСКОМ номере "Нового мира" начата публикация романа Алексея Варламова "Купавна". "Волшебное, древнее, языческое слово" Купавна становится в романе символом младенческого рая - детские и отроческие годы, проведенные среди шестисоточной идиллии ягод, грибов, рыбалки, бабушкиной хлопотливой опеки, "младые игры первых лет и первые уроки". На ветвях некогда дворянского чудо-дерева развешаны щедро и густо ватрушки, кулебяки, фамильное серебро, иконы, пачка журналов "Проблемы мира и социализма", портреты Луиса Корвалана, Юрия Яковлева в роли Сальвадора Альенде и Веры Саввичны Мамонтовой, которая "изволит кушать персики, в то время как простой народ голодает". Чилийская грусть глубоко и прочно обосновалась в сердце медленно взрослеющего героя; о последствиях - в следующем номере.
Илья Фаликов ("За крепостной стеной┘") публикует своеобразный цикл посвящений; это фигурное стихотворение (скорее всего пара крыл) под названием "Даль", как всякое изделие такого рода, парадное, высокопарное, с перечислением заслуг и гиперболических уподоблений. Памяти Андрея Сергеева, памяти Луговского - тяжело зашифрованные реалии заставляют вспомнить не этих поэтов, а прославленные пародиями зауми символистов. "┘и Див темнит, прокыча дивно над площадными матюгами. / Снег летописью конспективной / белеет в коллективном гаме". "Москва не так еще тосклива, чтоб, долистав свои страницы, / под джипом на глазах у Склифа полечь от клюва вещей птицы┘" По правилам русского синтаксиса "полечь" относится здесь к Москве - это ли имел в виду стихотворец?
"Где моя радость и где моя родина?" - вопрошает Людмила Абаева ("На зов неведомой отчизны"). Утешительного ответа нет. "Подай же им, Господи, солнца на сырость и сирость, / на зябкую старость, на бедные игры детей".
Редакции обещан роман, но он не написан. Алексей Слаповский ("Второе чтение") предлагает близкородственное гениальности решение проблемы: хороший роман - нерожденный роман.
"Понемногу о многом" Фазиля Искандера - действительно "случайные" заметки, плод вошедшего в привычку философствования по любому поводу. Из множества притч и афоризмов каждый выберет себе что-нибудь по вкусу. Некоторые "максимы" хотелось бы рекомендовать всем. Например:
"Гражданственность - обязательно дойти до урны и выбросить в нее окурок.
Государственность - следить за тем, чтобы путь до урны был не слишком утомительным".
В отделе публицистики статья Натальи Савельевой и Дмитрия Юрьева "Первое лицо, единственное число" (грамматика президентства в России). Елена Ознобкина ("Тюрьма или ГУЛАГ?") - рассуждает о современных теоретических моделях исправительной системы на Западе и о соответствующей российской практике. Валентин Непомнящий вступает в полемику с Сергеем Бочаровым по поводу выражения "религиозная филология" ("О горизонтах познания и глубинах сочувствия").
Москва
# 10
В ЖУРНАЛЬНЫХ публикациях последнее время редко встречаются стихи - все больше рифмованная публицистика или раздумья нараспев. Александр Хабаров ("Посреди империи ночной") пишет стихи, сильно покалеченные философией и гражданственностью, но все-таки стихи. "Глянь в окошко: белые снега / черным снегом напрочь замело" - емкая метафора и хрестоматийная антистрофа. "Я, как волхв, тащу свои дары / волчьей мордой падая в сугроб" - образ, продиктованный именно стихом, только в стихе волхв-волк не требует объяснений, как и "пахнет золой зари / на окошке твоем герань".
Повесть Олега Слободчикова "Нечисть" - назидательно-фантастическая, а лучше бы сказать - затянуто аллегорическая. В деревушке, затерянной среди лесов и болот, живут "замороченные людишки", сильно смахивающие на всякую фольклорную нечисть ("родившая меня на этот свет ведьма", "моя невеста - кикимора"). Разгул, похмелье, свальный грех, страх перед неминучей расплатой - и новые бесчинства, уже со страху. Корень зла - ветер с юга, вся надежда на то, что когда-нибудь задует спасительный ветер с севера, и на древнюю силу брусового кедрового креста, оживляющего в памяти у переродившихся ублюдков их, временно вышедшие из обихода, человеческие имена.
"Сокровенное слово" Олега Хомякова в проверенных революционно-демократической традицией амфибрахиях, анапестах и дактилях повествует о нелюбви, безверии и покаянии маленького, "пуганого, стадного, слепого человека", тщедушного телом, нетвердого духом, обделенного талантом. "Только я в русской согреюсь земле / Даже в гробу" - это его упование, его "пылкая страсть".
Стихотворения в прозе Владимира Гусева ("Дробление кругов") тоже вполне традиционно сработаны из подробных описаний природы, рыболовецких священнодействий, "задумчивых наблюдений" над котами и собаками (автор открывает для себя, что, оказывается, кошки и собаки не так враждуют между собой, как приписано им народной молвой).
"Меж городом и селом" (чтобы не сказать: "Ни к городу, ни к селу") - шапка для двух рассказов Владимира Крупина ("Новорусская премия" и "Крыша течет"). Первый подкупает безыскусной достоверностью - как богатенькие Буратинки помпезно присудили, вручили с ловкостью циркового фокусника и - не заплатили денег. Второй - пространные сетования на то, как накладно не быть жлобом среди простецких отечественных жуликов и попрошаек. Впрочем, писателя здесь, в старинном селе у старинного тракта, не только доят, но и уважают - изливают душу и задают свои дурацкие вопросы. И золото, гроза, радуга, "четкая, широкая, как в детстве на коробке цветных карандашей". И радость жизни, незаслуженная, нечаянная радость.
Между прозой и публицистикой - очерки Валерия Хайрюзова "Думские сюжеты" - естественно, о депутатах, их буднях, биографиях, характерах.
Дружба народов
# 10
ПЕРВЫЕ страницы журнала отданы "Снам о Грузии" Беллы Ахмадулиной. Смешливый и прискорбный слог поэта соединяет церемонность речи с наивным своеволием, изображенные русскими буквами грузинские речения смешиваются с русскими, а те, в свою очередь, без различения времени, стиля, нормы слагаются в один литературный жест - доброй воли и доброй памяти. Это можно было бы с тем же успехом назвать танцами о Грузии.
Весь мой четырехстопный ямб -
лишь умноженья упражненье:
он простодушно множит явь
на полночи сквозняк и жженье.
"Те, коих девять" - на сей раз это, кажется, не Музы, а сказочные дэвы, в этой путанице снов "стенание машин", сострадательная Медея, роскошный Аид московского метро, хлеб и вино Грузии, ее расточительные гении, все заражающие своей грацией и красотой.
"Сумасшествие переписывать даже изданное" - недуг, знакомый немногим писателям, но многим читателям, - по собственному авторскому признанию, руководило Анатолием Королевым в его работе над романом "Змея в зеркале, которое спрятано на дне корзинки с гостинцами, какую несет в руке Красная Шапочка, бегущая через лес по волчьей тропе". Авторские сны на солнцепеке ведут его подсознание проторенными тропками "Сна в летнюю ночь" - античные мифы, средневековые народные преданья, библейские цитаты, историческая магия, магическая история - трудно быть ясновидцем, трудно быть Красной Шапочкой, трудно быть олимпийским богом. Апокалиптические катаклизмы громоздятся один на другой, но не беспокойтесь за автора (он же лирический герой) - он успеет на последний трамвай, протиснется в уже закрытую дверь, он неистребим, и этот опыт на пути к недостижимому совершенству, надо думать, не последний.
Сказки и присказки Владимира Жилина ("И ты мне ребра пальчиком считала") уложены в не слишком педантичные сонеты или что-то в этом роде. "Ведь, если честно, - жизнь чудесна, / а нечестно - хороша". С таким редкостным в наши дни оптимизмом автор преподносит свои зарисовки - тут бук и граб, растущие только в школьных учебниках по географии, и ад регионально-локальных войн - Чечня, Абхазия, и вообще, "я опять вернулся невредимым. Снял автомат" - брошенные сады, забытые на привязи псы, но, где "облако слезами изошло", там "яблоко на ветке покраснело", выходит, все к лучшему в этом лучшем из миров.
Рассказ Александра Хургина "Возвращение желаний" примыкает к жанру, открытому "Смертью Ивана Ильича". Федор Иванович Полухин умирает, он не христианин и вообще человек неверующий. Болезнь и старость делают свое дело, и, постепенно утрачивая желания и чувства, человек перестает цепляться за существование и остатками недобитой души - впрочем, души погибают зачастую намного раньше тел, как в случае с Федором Ивановичем. "Человеку не так важно, где быть, ему важно быть┘ Как быть - тоже не столь важно". Вероятно, в тон этому мотиву краски рассказа серы, безрадостны, анестезированы. Поневоле вспоминается "А если вы не живете, то вам и не умирать". Безличностность существования - залог бессмертия.
Начальная грузинская тема возникает еще раз в мемуарном эссе Владимира Огнева "Ностальгия по Грузии" и завершают номер заметки Льва Анненского о прозе Отара Чиладзе ("Дорога и обрыв").
Октябрь
# 10
САМАЯ объемная публикация "Октября" (около половины всего номера) - третья книга монументального труда Анатолия Ананьева "Призвание Рюриковичей, или Тысячелетняя загадка России". "Проунижавшись тысячу лет в условиях беспробудного крепостничества и церковных наставлений, мы и сегодня во многом продолжаем (во всяком случае, готовы продолжать, как мне кажется) унижаться перед потомками варяжских узурпаторов власти, не сознавая (по историческому невежеству, в каком держали и продолжают удерживать нас) того, что делаем". От правителей исходит хаос, а не от народа. Есть ли надежда на лучшее? Опять-таки от царей (к ним причисляются и большевики, и демократы, и любые власть имущие) ждать милостей не приходится, от народа - осознанного сопротивления, кажется, тоже. По крайней мере ученые историки могли бы говорить правду, "встать на путь искренности и реализма" - таков конечный вывод книги.
Заключительная часть романа в рассказах Григория Петрова "Родословное древо" содержит три новеллы - "Побочная ветвь", "Блажен муж" и "Взыскание погибших". Первая - о таинственном вмешательстве блаженной Ксении Петербургской в судьбу ее тезки, поэтессы Ксении Н. (писатель не называет фамилию Некрасовой, вероятно, у него есть на то причины, но связь угадывается). Вторая новелла сложной композиции со вставными псевдоисторическими письмами - злоключения Кирюши, сына Ксении Н. Действие третьей новеллы крутится вокруг перлюстрированных цензурой фронтовых писем, то спускаясь в прошлое, то подбираясь к сегодняшним проблемам. Общая идея - спасение России в вере и любви.
Эвелина Ракитская в "Новых стихах" через вереницы аллегорий, литературных персонажей, сказочных сюжетов и мотивов пытается выразить мироощущение современного аутсайдера, человека, не прилепившегося ни к делу, ни к идее, с недоверием и сожалением взирающего на то и тех, что и кто для других является предметом веры, обожания, поклонения, служения. Что Иисус, что Чацкий, что Аленушка с Аленьким цветочком, что Русалочка, "которой шаг по суше - в сердце нож", - ей все едино, это образы-символы, за которыми стоят разнообразные или однообразные грани разлада человека с миром.
Тут все вполне продуманно
и честно,
и есть у всех конторские столы,
а мне нигде не будет
даже места
в какой-нибудь конторе
мыть полы.
Повесть Михаила Левитина "Шинкиле" имеет подзаголовок "Еврейский Бог в Париже". Это взволнованный, высокого градуса монолог, сентиментальный и абсурдный, с вплетением нотных станов, записанных пошлыми и трогательными мотивчиками, пейзажных зарисовок, отрывочных воспоминаний о Рае, который был, и был невыносим, и стал невозвратим. Еврейский Бог - маленький флейтист на цирковом велосипеде, сладкоежка, болтун и зануда, "подозрительный тип", но - что поделаешь! - его власть, сливаясь с властью Парижа, оказывается сильнее всего, и кто остается с ним, тот покидает жену и детей и все, что было жизнью, ради бесконечности и легкости, без страданий и состраданий, в импрессионистском тумане красивых грустных слов и долгих молящих взглядов, молящих о прощении и больше ни о чем.
Старомодные идолы Вольтера и Руссо пытается оживить, чтобы вновь возлюбить и возненавидеть, Александр Мелихов в очерке "Между цинизмом и безответственностью".
Наш современник
# 10
В "НАШЕМ СОВРЕМЕННИКЕ" помимо допечаток начатого в прошлых номерах (Александр Сегень, Сергей Есин, Сергей Куняев, Александр Казинцев) проза представлена скорее исследованием, нежели воспоминаниями, как это обозначено в подзаголовке, Василия Белова о Василии Шукшине ("Тяжесть креста"). В поле памяти писателя попадают многие люди и события, книги и фильмы, документы и домыслы, отчасти с детективным налетом.
В поэтическом разделе - поэты разных поколений, от тех, кому за шестьдесят до недавних выпускников Высших литературных курсов.
Юрий Могутин ("Навязанная судьба") видит своего современника человеком жалким и униженным, "винтиком адской машины", при том - либо вполне довольным своей участью, либо в "рюмке горького" топящим свой страх и стыд унижения. "Спой-ка песнь, где нет ничего про нас". Только где же взять такую песню?
Евгений Семичев ("Я построил дом на своих костях") пишет о жизни в терминах фронтовых сводок, только не ясно, где "вернувшиеся монголы", на какой Калке-реке и кому придется биться насмерть за "Русскую Правду".
Когда я ехал на войну,
Был ближе к раю.
И знал, как мне спасти
страну┘
Теперь не знаю.
"Дерево в лесу" - и название, и центральный образ подборки стихов Владимира Кострова. Врастать корнями в родную землю, записывать на годовые кольца вместе с нею прожитые падения и победы.
Ничего я лучше не нашел,
Никуда я больше не уйду.
Иван Переверзин ("Дальняя поляна") тоже отдыхает душой среди родных просторов. Дороги по-прежнему плохи, но поэта радует, что возвращается на вечные ухабы-ямы старинная надежная кобыла. Сороки-белобоки в апреле дают поэту добрый урок оптимизма и вдохновенья. И под конец прямо хрестоматийно:
Звенит ручей, блестит оконце,
чиста воздушная струя,
и от восторга прямо к солнцу
душа возносится моя.
Знамя
# 9, 10
В СЕНТЯБРЬСКОМ номере "Знамени" (который мы не смогли включить в прошлый обзор по объективным причинам) две повести и два рассказа, пять стихотворных подборок - и в этом хоре один голос безрадостней другого. "Теория катастроф" Юлия Дубова повествует о том, как трудно теперь жить и насколько труднее, взяв на себя роль крутого вершителя чужих судеб или неумолимого мстителя, играть ее до конца. Дмитрий Рагозин ("Поле боя") и Роман Сенчин ("Африканские ночи"), каждый на свой манер, рисуют портрет современного молодого человека, который, как может, сопротивляется давлению обстоятельств, не имея за душой практически ничего, что могло бы его поддержать, направить его усилия, наполнить их смыслом.
Тяжкому минору стихов отвечает их, по большей части неряшливая, техника, блеклые тона колорита. (Сергей Гандлевский, Михаил Кукин, Борис Рыжий, Иван Волков, Александр Медведев).
Своего рода кульминация мрачного настроения номера - рассказ Василия Аксенова "Иван" (в рубрике non fiction) - о судьбе российского переселенца в Америке, мальчика, так бодро враставшего в землю Нового Света с восьми лет и так неожиданно выбросившегося из жизни, не достигнув даже тридцати.
В "Конференц-зале" - дискуссия о национальной специфике литературы (Лев Аннинский, Георгий Гачев, Виктор Голышев, Юрий Кублановский и др.)
В десятом номере "легкая лира" Тимура Кибирова на сей раз отозвалась на перманентную злобу дня: Русь - Россия - Russia ("Нищая нежность"). Как обычно, чувствителен, остер и не без памяти взыскателен, Кибиров воздыхает и ерничает, из потоков иронии и ругани выуживая, в конце концов, точные и проникновенные слова.
Роман-идиллия Александра Чудакова ("Ложится мгла на старые ступени") - скорее идиллия, нежели роман. Сюжет ежели и есть, то продвижение его незаметно для глаза, которому беспрерывно предоставляются, блюдо за блюдом, как сказал бы Стерн, то портрет, то биография, то массовая сцена. Середина века, зауральская провинция - каких лиц тут только не скопилось после революций, войн, судебных процессов и индустриальных начинаний. Пролетарии и дворянские недобитки, перемещенные народности и энтузиасты соцстроя, исконно российские инородцы и врастающие в безбожие поповские отпрыски. Автор пишет о них, а не о чем-то, во что они задействованы как фигуры, пишет доброжелательно, умиленно, но и по научному аналитически, его цель - определение, а не образ.
По контрасту в стихах Евгении Извариной ("Прожектор с котлована") письмо глухо зашифрованное, каждое слово хочет быть образом отдельно от других: "┘а нас-то никто не спасет / от уксусной пайки с жемчужиной / чужбинного счастья с куста" - ассоциаций множество, но в один образ не сливаются хотя бы соседние две.
Вереница коротких рассказов Людмилы Петрушевской ("Найди меня, сон") поначалу выдает за реальность (безумную, но это привычно) одну фантасмагорию за другой, пока дело не доходит до воскрешения мертвецов - тут-то и проясняется, что до сих пор нам морочили голову, но именно в эту последнюю, понятно, что выдумку - так хочется верить! Расчет точный и результат верный.
"Дежавю самурай" Алексея Денисова напоминает детскую картинку-раскраску: ставь цвета (знаки, заглавные буквы, управления-согласования) как хочешь, либо угадывая, как нужно, либо так, чтоб было весело. Новый вид услуг, читательский полуфабрикат, вырежи и склей сам. Ведь и Денисов сделал для себя стихотворение из разобранного на детальки Катулла ("будем машенька жить любя").
Имитировать слог Священного Писания - кощунство, но высокий строй ветхозаветного фольклора разве менее склоняет к благоговейному подражанию, нежели гекзаметры Гомера, шотландские баллады или русские былинные распевы? Вопрос очень сложный, требует ответа мудрого, тактичного, даже политичного. "Книга Ависаги" Юрия Волкова - опыт усвоения стилистической энергетики библейских переводов для текста новодельного, но "под старину", вполне личностно-индивидуалистичного, но под "оракулы веков". А что касается святотатства или такта, то здесь автору судьей Бог или совесть, лишь бы не синедрион.
Демонстрируя профессиональный класс, Елена Тиновская ("Медноголовый пожарник") "показывает" то хрестоматийную силлаботонику, то ультрапостмодерн без роздыху, то пригородный пейзаж, то пьяный монолог. Однако и там и там единая, искренняя интонация.
Посмертная публикация стихов Владимира Брусьянина ("Такие, как я┘") может считаться своеобразным творческим портретом - видно, как на протяжении без малого двадцати лет отрабатывалось письмо и таяли душевные силы.
Сунешься вправо-влево -
бред и вранье.
Не доконала клетка -
воля добьет.
Александра Горячева
Иностранная литература
# 9, 10
ХИТ НОМЕРА - пулитцероносный, 98-го года, роман Майкла Каннингема "Часы" (пер. с англ. Д.Веденяпина). Те же герои на фоне вялотекущего СПИДа, что и в "Доме на краю света", только много лет спустя и уже в Нью-Йорке. Плюс провалы в прошлое - где с булыжником в кармане бродит суицидальная Вирджиния Вульф. Но роман - не о ней, не о лесбийской-гомосексуальной любви и даже не о муках творчества, которыми страдают герои. Роман - как и все у Каннингема - о чуде настоящего времени: о редких часах, когда "наша жизнь раскрывается и дарит нам все, о чем мы мечтали". По части описания таких вот "озарений настоящего времени" писателю равных нет, за что ему прощаются сюжетные неувязки и занудство. Ну и отдельное спасибо за то, что автор сумел обойтись без проповеди однополой любви - она у него, слава богу, введена в рамки скучной обыденности: каковой и является.
В том же номере: Павич для бедных - Горан Петрович в переводах с сербского Ж.Гилевой, путешествие "вглубь стихотворения" "Падаль" Бодлера с безымянным (кто такой И.Б., да еще с бродскими инициалами?) предисловием и окказиональные эссе Чапека, переведенные В.Каменской и О.Малевичем.
А вот в десятом номере "Иностранка" оказалась действительно в ударе. Настоятельно рекомендуем вам бестселлер современного французского писателя Мишеля Уэльбека - убойный роман "Элементарные частицы" (пер. с фр. Г.Зингер и И.Васюченко: критика французских буржуазных ценностей - от весны 68-го до универсама "Монопри". Разоблачая все и всех, Уэльбек, однако, не предлагает никакого выхода из тупика и на вопрос о терапии отвечает честно: "Есть проблемы, для которых я просто не вижу выхода". Но кончать жизнь самоубийством - как его собственные герои - автор не собирается.
Впрочем, за подробностями обращайтесь к беседе с Уэльбеком, которая была опубликована в "Ex Libris НГ" 05.08.99.
Глеб Шульпяков
