Все оказалось из картона...

- Естественно, аннотация - заостренная форма. Задача издателей, чтобы книга расходилась, и каждый прибегает к своим методам. Про Пелевина пишут, что он самый загадочный писатель своего времени. Я, например, так не считаю, но с уважением отношусь к этому пиаровскому ходу - как и к самому писателю.

Но здесь вопрос более принципиальный. Традиционно отечественная литература достаточно дидактична, ориентирована на вопросы морали, нравственности. А в последнее время, видимо, в порядке полемики с этой традицией, хорошим литературным тоном считается подчеркивать абсолютную независимость от общественной морали и нравственных ценностей. Я считаю, что так не должно быть хотя бы потому, что литература многофункциональна. Функция нравственного индикатора общественной жизни особенно актуальна сейчас, при всеобщем падении морали, которое неоспоримо и признается всеми - от крайне правых до леваков, от дураков до умных. К тому же у меня - семейный роман, и за 25 лет семейного опыта я и сам что-то надумал и пронаблюдал.

- А роман вообще и не может ничего утверждать. Это попытка самоанализа, анализа общества, поколения. Русская литература тем и отличается, что в ней присутствует огромное внимание к морально-нравственной проблематике, и в то же время нет готовых рецептов. А если они предлагаются, то становятся потом предметом долгого и ехидного высмеивания - как в случае с Чернышевским...

Сегодня речь идет о базовых ценностях. Нравственно или безнравственно проводить реформы, в результате которых 5% людей стали жить гораздо лучше, а 95% - гораздо хуже, чем до того, включая возрастную группу людей, которые сами себя просто не в состоянии уже обслужить?

- Да, мой роман можно рассматривать и как фиксацию эволюции моногамного брака. Но я говорю не о половой морали и не о трансформации семьи, а об общем падении нравственности, с которым со страшной силой борются те же американцы. Понятно, и у них с этим проблемы - но, заметьте, все их фильмы, в которых "соцреализма" больше, чем во всем советском кино, все время на подкорковом уровне внушают, что честным быть выгоднее, чем нечестным. Что добросовестно трудится и быть хорошим семьянином - в конечном счете лучше.

У нас сегодня судьба человека, его благосостояние часто не зависят от профессиональных качеств, от его трудолюбия, чести и честности. Все это прослеживается на моральном уровне. Вот мой герой - Олег Трудович Башмаков. Это фактически Григорий Мелехов, но родившийся уже после колоссальных потерь генофонда - Первой мировой войны, 20-30-х годов, Великой Отечественной. То есть такой ослабленный, непассионарный Мелехов, также оказавшийся в революционной ситуации и тоже между двумя женщинами; и сам он ни от чего вроде бы не зависит, но при этом зависит от самого времени. Поскольку есть некие архетипические черты семейной эпопеи, которая вбирает в себя историю страны, семьи, отдельной личности, я и подумал: почему бы не написать такой "Тихий Дон" эпохи перехода от застоя, через перестройку, к нашему времени?

- Дело в том, что и Обломов - это утративший пассионарность русский дворянин. А Башмаков - такой же обессилевший советский человек, который месил бетон ногами, строил БАМ, пахал целину, искренне верил в идею... Но мы его застаем, когда он уже превращается в эскейпера - человека, принципиально не умеющего принимать решения, который пытается от них скрыться и убежать. Советский Союз потому и распался, что количество эскейперов превысило некую допустимую рисочку. Я думаю, что и предыдущая империя развалилась потому, что количество Обломовых стало "зашкаливать".

- Был у меня период, когда я был в большей степени эскейпером. Но события 90-х годов пробудили во мне активную половину. Хотя есть у меня в романе и противоположный Башмакову герой - по прозвищу Рыцарь Джедай. Человек, который, казалось бы, всегда активен и знает, что нужно делать. Но сам же справедливо замечает, что он - часть той силы, которая все время хочет совершить добро, а творит зло. Можно ведь быть эскейпером в том смысле, что не давать никакого ответа на вызов. А можно все время давать неправильный ответ - и попадать куда-то не туда.

- Да! Но мы сейчас и расхлебываем то, что в начале 90-х нагородили романтики. Это был чистейший революционный романтизм: в стране с по-своему сложнейшей экономикой, с особой духовной жизнью, где взаимопроникают полная закомплексованность и свободомыслие, полное крепостничество и невиданные технологические и организационные прорывы, взяли и двинули по всему этому романтической кувалдой рыночных реформ!

И мой герой Джедай, как многие, был обманут во всех своих лучших начинаниях - и социальных, и личных, любовных. Если вы заметили, у меня все время социальная проблематика перекрывается семейной драмой. Весь роман состоит из переплетения этих семейных драм. Центральная драма - Башмакова и его жены, драма его тещи с тестем, его матери с отцом, его любовницы, Джедая и его любимой. Даже некто Докукин, который стал богатым, но в результате его жену убили... Так что роман можно проанализировать и с этой точки зрения.

- Действительно, книга расходится очень хорошо, лучше, чем многие детективы. Везде продается с нашлепкой "лидер октябрьских продаж" - приятно, конечно.

- Потому что у нас сформировался такой тип писателя, который привык к тому, что читательское внимание для него завоевывает критика. Методом "внушения". И когда вдруг критика по каким-то причинам от этого писателя отворачивается, он исчезает.

- К сожалению, нет. Но все это тянется еще с советских времен, когда люди постоянно в газетах натыкались на статьи, писательские "круглые столы", то есть шла такая же реклама.

С другой стороны, раскрутить сегодня можно кого угодно. Но издатели очень хорошо знают этот принцип и хитро им пользуются. Есть авторы, в которых вкладываются большие деньги. Происходит резкая закупка книг, а потом идет по ниспадающей (ведь настоящая реклама происходит на уровне: я прочитал книгу и говорю другу - это классно, это надо почитать. Или: знаешь, увидел рекламу, купил книгу - ну такое дерьмо!..). Поэтому они и вынуждены писать по два, три романа в год - вброса рекламной информации хватает на три-четыре месяца продаж, пока люди все не поняли...

- Конечно, те, кто, как и я, успел сделать себе имя еще при советской власти, сегодня в выигрышном положении. Кое-что из моих прежних вещей - словечки, названия - до сих пор используются в разных слоганах. "ЧП районного масштаба", "Сто дней до приказа", "Работа над ошибками" - это все помнят. Слово "Апофегей" уже в словари какие-то включают... Одно время я даже собирал вырезки - с такими цитатами. С другой стороны, я помню застойный ЦДЛ: все сидели и говорили: вот мы откроем столы, вы увидите, что такое настоящая литература, а когда на Западе выйдет, вы вообще ахнете!.. Было очень смешно, когда все приоткрылось. Нас, тех, у кого в столе действительно что-то было, оказалось всего несколько человек. Причем не самых диссидентски настроенных. И мы вызвали общественный интерес.

- А кто ж с этим спорит? Ведь литература в России традиционно еще и индикатор устойчивости общественной жизни. И ведь вместо того, чтобы использовать импульсы, шедшие от нас, от молодой на то время литературы, власть бездействовала. Я, помню, отслужил срочную службу. Первое, что я сделал, когда пришел, сел и написал повесть "Сто дней до приказа". Шел 1980-й год. Видимо, внутри у меня что-то накопилось, и я должен был это написать, потому что то, что происходило в армии, то что я там увидел, это было очень хреново. Далее. Я вообще школьный учитель, и забрали меня, когда я уже работал в школе. Просто военной кафедры в институте не было, и забрали меня солдатом. А когда я вернулся, место в школе было уже занято - кто ж будет ставку для меня держать? И вот я попал на работу в школьный отдел райкома комсомола. Там я понял, что и об этом надо писать, потому что все это очень хреново кончится... Все эти импульсы, саму литературу можно было бы вполне использовать даже в идеологической работе, изменять как-то общественное настроение. Никто этим не воспользовался. По поводу "Ста дней до приказа" со мной с 81-го года вели разговоры: ну мы же понимаем, мы тебе можем и похуже вещи рассказать... И пора, мол, действительно, выводить тему из подполья. В 83-м году всех уже убедили, было даже решение ГлавПУРа, что повесть "Сто дней до приказа" должна быть напечатана, потому что надо открывать тему, начинать бороться с неуставными отношениями - для начала на уровне идеологем. Но тут встал один из замов ГлавПУРа, который сказал, что он как коммунист и политработник категорически против, что эта вещь не имеет права на существование, и если вы будете настаивать, он пойдет в ЦК и т.д. Фамилия этого генерала была Волкогонов...

Волкогонов, как мы помним, буквально через два года оказался совершенно на других позициях. И в этом запаздывании не вина, а трагедия нашей литературы. Юрий Трифонов говорил о том же. Герои "Дома на набережной", "Обмена" - те же эскейперы. Или Зилов из "Утиной охоты" Вампилова - классический эскейпер, правда, тогда он назывался "амбивалентным героем". И когда возвышалась, казалось, непоколебимая махина советского общества, на ее фоне такой человек вызывал чувство очень доброе, его хрупкость, неумение разобраться в себе и в мире вызывали сочувствие. А когда все оказалось из картона, стало заваливаться, выяснилось, что эти люди не просто несчастные, но и очень опасные: ни общество, ни их близкие не могут на них опереться. В результате пострадали все - и очень немногие выиграли.