"Нет на земле ничтожного мгновенья..."

В посольстве Швейцарии в Москве прошла презентация книги Ильмы Ракузы "Перечеркнутый мир" (Издательство Независимая Газета). Швейцарская немецкоязычная писательница, поэтесса, драматург, литературный критик, переводчик (Маргарита Дюра, Марина Цветаева, Алексей Ремизов и др.), является автором стихотворных книг: "Как зима" ("Wie Winter", 1977), "Жизнь. Пятнадцать акронимов" ("Leben. Funfzehn Akronyme", l990), "Слова/смерти" ("Les mots/morts", 1992), "Перечеркнутый мир" ("Ein Strich durch alles", 1997), сборников прозы: "Остров" ("Die Insel", 1982), "Мирамар" ("Miramar", 1986), "Степь" ("Steppe", 1990), сборника пьес: "Джим" ("Jim", 1993). Ильма Ракуза также опубликовала "Лекции о поэтике" ("Vorlesungen zur Poetik", 1994), исследование "Достоевский в Швейцарии" ("Dosto- jewskij in der Schweiz", 1981). Она является лауреатом нескольких литературных премий, в том числе премии Петрарки за переводы (1991), премии Шиллера (1998). Швейцарскую гостью представил гостям русский прозаик Михаил Шишкин, последнее время проживающий в Швейцарии. Приводим ниже текст его выступления, названного "Тварь время".

"Вавилонская башня была из слов. Карабкаясь по ним, люди хотели добраться до неба. Им оставалось совсем немного, но Бог смешал слова.

Похоже, это единственный способ туда вскарабкаться или хотя бы приблизиться. Просто нужно собрать те слова, рассыпанные по дорогам и языкам. Хоть горку слов, хоть пригоршню - только тех самых. Они мечены.

Первые рукотворения ребенка - куличи в песочнице - неосознанные дерзкие прообразы Вавилонского столпа. Девятистрочники Ильмы - Вавилонские куличи.

Смысл поэта - снова сделать мир Божьей тварью. Не пытаться сравниться, но просто помочь. Придать ему хоть немного человечности. Дать жизнь каблуку. На морозе стереть губы паром. Прочитать снег между строк. Преодолеть сопротивление времени, его материала.

Материал времени: цюрихский дом, заросший совсем по-русски лопухами. Взрослеющий сын, который вырастет и уйдет. Оторванная снарядом голова в телевизоре. Бродский, который, забыв о том, что умер, все пьет у нее за столом чай, дивясь подстаканнику - тому самому, с летящим к луне спутником, из уехавшего куда-то советского поезда.

Бог, смешав языки, дал ей от матери - венгерский, от отца - словенский. Она сделала своими - немецкий, английский, французский, итальянский, русский.

Детство в Триесте. В том мире не было Джойса, но была бора - ураган, налетавший с гор. Из окна - железнодорожный виадук, за ним море. Однажды ураган сорвал крышу с вагона. Повисшая на проводах, как летучий змей, крыша не успокоилась, пока не превратилась в написанные слова.

Где, собственно, Вавилон? В Триесте? Цюрихе? Нью-Йорке? Венеции? На Васильевском острове, на улице Шевченко, где прожила когда-то год? Корпус консерваторского общежития стоял рядом со Смоленским кладбищем, куда уходила читать. До двадцати лет хотела быть пианисткой. Потом бросила - страх зала. А слова хорошо искать в одиночестве.

Языки вроде мешались для непонимания, а оказалось, Бог создал разные наречия, чтобы сделать мир многозвучным. Богаче, радостнее. Непонимание живет не в разности языков, а в чем-то другом. Какая разница, на каком языке Маша любит Треплева, а Треплев не ее, а Нину, Нина - Тригорина, тот Аркадину. Отсутствие любви не зависит от грамматики. Одиночество живет в словах и иудея, и эллина. Важно лишь, чтобы слова были из обломков той башни, настоящие, как у Цветаевой или Дюра, Ремизова или Айги.

Ильма пишет рассказы и стихи о людях, а получается об одиночестве. У нее есть стихотворение о стареющей руке. Страшно стареть в одиночку. Книги ее стихов печатают в лучших издательствах, но кому теперь нужны стихи?

Ее русский поэт - Баратынский. Когда-то она защитила о нем диссертацию. За два года до смерти он написал: "Нет на земле ничтожного мгновенья". В девяти строках Ильма снова и снова пытается спасти от времени мгновение прощания, мгновение вторника, распахнутого шкафа, стареющей руки.

У каждого свое, сшитое по индивидуальному фасону, время. Время Ильмы безжалостно и покрыто шерстью. Уткнешься в грудь отца - оно заберет его. Ухватишься за руку любимого человека - выхватит и любимого. Времени можно противопоставить только одно. Уехать и писать.

Бергель - узкая долина в Альпах на границе с Италией. Это ее долина. Она делит ее с Джакометти и Рильке. И всеми ищущими рассыпанные слова или камни. Бондо - маленькая горная деревня, куда редко приезжают туристы. Люди здесь молчаливые, камней больше, чем слов, - даже крыши кроют сланцем. Летом она перевезла сюда урну с отцом - тот так хотел. Здесь ему будет хорошо. На урне - надпись. Человек превращается в слова.

Кто-то ищет слова на ощупь, Ильма - на звук. Она подбирает слова, как подбирают мальчиков в хоре.

Поэзия для Ильмы - бесконечный диктант. Писать, как слышится. Принимать услышанное как должное. Нечто сродни послушанию.

И еще что-то важное. В ее текстах среди звуков тотального человеческого взаимонепонимания - хруста обгоревшей корки, жирного шлепанья карт гадалки, посвиста крахмальной простыни на опостылевшем ложе - всегда чуть слышен шорох иронии. Именно потому, что она принимает этот мир всерьез.

Тексты Ильмы - просты. Она идет к простоте. От акронимов предыдущих сборников через терцины девятистрочников к простым вещам: любви до и после расставания, жизни до и после смерти.

Время вопреки Августину становится Божьей тварью, лишь став словом".