Ирина Цветкова У Каждого литературного архива своя судьба, как и у человека. Обычно архивы живут дольше своих создателей, что, разумеется, справедливо.
Мне же выпала доля получить в наследство большой литературный архив, судьбой которого, как мне кажется, я распорядилась по совести: три московских литературных музея стали обладателями и хранителями сокровищ, собранных не мною, а человеком, занимавшимся созданием архива профессионально.
Большая часть материалов досталась Государственному литературному музею, небольшая, однако не менее ценная, часть "поселилась" в Доме А.С. Пушкина на Старом Арбате, в том крыле, где открылся музей Андрея Белого, и наконец, многочисленные архивные материалы "перекочевали" из моей квартиры в уютный Дом-музей Марины Ивановны Цветаевой, которому правительство Москвы присвоило статус Культурного центра города.
Но перейду к главному - письмам, написанным рукой Бориса Пастернака, которые я обнаружила уже после того, как материалы архива обрели новое место жительства и новых хранителей.
Итак, первое письмо датировано 19 июля 1955 года. Привожу текст:
19 июля 1955
Жаль, что хотя бы внизу на конверте, вместе с Вашим адресом, Вы не раскрыли Ваших инициалов и сделали невозможным обращение к Вам по имени и отчеству, которые я не знаю.
Благодарю Вас за письмо и заботу, мне кажется и городская почта доставляет бандероль по адресу, или же во вторник, 24/VII я утром, часов в девять пошлю к Вам за книгой.
Вы очень меня обяжете, если на первых порах сами передадите мою искреннюю благодарность Илешу. Потом я, конечно, напишу ему, но это будет не скоро. У меня много спешных неотложных работ, я все время в трудах, напряженных и разнообразных.
Еще раз большое спасибо,
Ваш Б. Пастернак
Второе письмо, которое как раз и представляет собой интерес для нас, датировано 25 июля 1955 года.
25 июля 1955
Дорогая
Любовь Андреевна!
Большое спасибо за книжку. Я рывками начал читать Илеша. Я обязательно напишу ему, он именно то, что Вы о нем писали, и мне очень нравится. Того, что я Вам сейчас скажу, Вы ему не передавайте, да и Вас оно удивит. Представьте себе, если я и слышал его имя (должен был слышать, не правда ли, или даже видеть, я, участвовавший в Венг. антологии своими переводами из Петефи), если я и слышал его имя, то не обратил внимания или забыл: так много наносного, ложного, обязанного своим существованием торопливой, непроверенной потребности в зарубежной плохо понимаемой дружбе, так много державшегося и еще продолжающего держаться только благодаря политическим подпоркам связано с миром наших переводческих начинаний а в большинстве огульно казалось мне несуществующую. Так я и на Западе, не только дома у нас, усложнил и ухудшил свое положение роковым и не отвечающим требованиям времени распределением своих редких симпатий и многочисленных антипатий.
Илеш умница и прелесть, что сам проявил активность и избрал такой верный и замечательный путь для моего ознакомления, как себя в издании Autor du monde. Я и о Незвале, чешском поэте, не имел представления, пока он не сделал того же (# 17 той же серии).
Я ему обязательно напишу, и так хочу надеяться, что мое письмо займет его и доставит ему радость. Но давным-давно прерванную переписку с заграницей я в виде очень немногих попыток возобновляю, по некоторым принципам, только поздно осенью, и благодарность Илешу откроет эту цепь.
Я еще скажу Вам несколько слов, на которые не требуется ответа. Я только год назад кончил первую достойную действительного внимания работу, роман в прозе "Доктор Живаго", которая пока никому не известна. То обстоятельство, что побочные, взаимосталкивающиеся и никакого отношения к настоящей жизни сердец и идей причиной создало слабое подобие имени и мне, всегда покрывало меня стыдом и смущало. Роман, который я Вам назвал, первая попытка оправдать это вперед, впрок подаренное доверие чем-то до конца состоятельным, пережитым, стоившим труда, содержательного и додуманного до последних формулировок, точных и новых. Но мало надежд, чтобы он скоро у нас появился.
Но тогда чем же я мог привлечь Илеша или людей чувствующих, как он? Социального содержания, которым так по-настоящему, творчески, подлинно, олицетворенно полон он, у меня нет или в особенности не стало, когда выражению этой ноты стало выражение легко подхватываемой и такой страшной двусмысленности.
И в художественной форме он представляет искусство передового развивающегося и достиг в том направлении, которое было общим и для нас в двадцатых годах и от которого я стал сильно уклоняться сперва из собственных побуждений, а не под давлением борьбы с формализмом, из предпосылок скорее общерусских, чем революционных, чем горьковских.
Не пишите мне, пожалуйста, чтобы не склонять к ответам. Но как-нибудь сообщите в открытке # Вашего телефона, если он у Вас есть, и тогда позвоню Вам по прошествии времени, когда будет надо.
Серьезно, серьезно благодарю Вас, со всей сердечной теплотой, которую можно вложить в благодарность.
Ваш Б. Пастернак
Нo кто же такая Любовь Андреевна?
Информацию я получила от сына Бориса Пастернака - Евгения Борисовича: это журналистка Л.Воронцова. Он также сообщил, что эти письма были опубликованы с большими купюрами в книге Огнева о венгерской поэзии, а именно, самое главное во втором письме - упоминание о создании романа "Доктор Живаго" не нашло себе места в этой книге.
Евгений Пастернак готовит двухтомное издание писем своего отца и положительно отнесся к возможной публикации этих двух писем в газете, журнале или в другом издании.
В заключение считаю своим долгом сообщить имя собирателя всего большого литературного архива, судьбой которого мне выпала честь распорядиться.
Мариам Ароновна Торбин (1904-1987)
Мариам Торбин - уроженка Крыма (г. Феодосия). И, хотя в зрелом возрасте в основном жила в Москве, любовь к Крыму, своей родине, сохранила на всю жизнь. Начиная с 50-х годов, когда она в результате тяжелой болезни полностью лишилась слуха и не могла поэтому продолжать педагогическую деятельность, она уезжала в Феодосию на пять-шесть месяцев, с ранней весны и до поздней осени. Именно тогда, а может быть, и раньше, она начала собирать свой архив. Несмотря на полную глухоту (она пользовалась слуховым аппаратом), Мариам Торбин ездила по стране, завязала переписку со многими литераторами и художниками. В ее библиотеке много книг с автографами известных писателей. В ее архиве имеется ее личный экслибрис в большом количестве экземпляров. Вероятно, все это было своего рода самовыражением и желанием оставить после себя след. Ей хотелось быть причастной к миру литературы и искусства.
Мариам Торбин была очень красивой женщиной. Она рано вышла замуж за Николая Кузьмича Козлова, участника Гражданской войны, впоследствии находившегося на государственной службе. (Он занимал должность начальника Управления делами Президиума Верховного Совета СССР.) Николай Козлов работал с Калининым, Шверником и др. От этого брака у них был сын - Владимир Николаевич Козлов, трагически погибший во время пожара в Доме на набережной в 1987 году, через четыре месяца после смерти его матери. Урны с их прахом похоронены вместе на Химкинском кладбище. Николай Козлов, который был старше своей жены на 15 лет, умер в 1972 году.
Мариам Торбин была человеком с большим чувством юмора, очень эксцентричной, но не лишенной практической смекалки. Вокруг нее всегда было много людей, она была добрым, отзывчивым человеком, хотя и очень вспыльчивая и злопамятная. В последние годы жизни она разделила свою любовь между единственным сыном и единственной внучкой - Надеждой. Она постоянно повторяла, что работает ради своей внучки, так как на сына не очень рассчитывает. Она имела в виду собирание архивных материалов.
Москва, 13 марта, 1992 г.
Дарья Гармоненко 
