"Бог существует, но он слеп"

ПОПЕРЕЧНАЯ УЛИЦА

В ДЕТСТВЕ мне не давала покоя одна из городских улиц, называвшаяся Поперечной. Она брала начало в обычном мире, вблизи от нашего дома и школы, другим же своим концом уходила так далеко, что┘ Впрочем, само ее длинное название, как бы рассекающее пространство, не оставляло сомнений, что туда можно перейти именно по ней.

И я, вертя головой, смотрел во все глаза, если мы сворачивали на эту улицу или, бывало, проходили ее всю, как будто она ничем не отличалась от любой другой, - хотя под конец я уже валился с ног, и когда мы неожиданно вступали в затейливое пространство большого ботанического сада, засыпал на ходу. Так это здесь, спрашивал я себя на каждом шагу, начинается "там"? Здесь, в этом доме с закрытыми ставнями? Здесь, возле этого куста сирени? Может быть, кто-то из детей, играющих в серсо и в шары на растрескавшемся, поросшем травой тротуаре, пришел оттуда, может быть, я смогу его узнать по темным, похожим на тени, пальцам, которыми он касается рук здешних девочек? Мысли, что и говорить, противоречивые, сбивчивые. Тем более что эти домики, эти навесы над внутренними дворами были такими же, как и все в нашем городе, - от их длинного ряда, вплоть до последних ворот из крашеного железа, лишь веяло большей тишиной, оцепенелостью, свойственной любому предместью, с его вклинившимися в городскую черту огородами. Ах, как трудно разглядеть самое важное! Входя в сад, где под каждым деревом стояла табличка с надписью, где пахло совсем по-другому, чем на улице, я, внезапно очнувшись, пускался бежать, я хотел убежать куда-то далеко, но тенистые самшитовые аллеи, огороженные невысокими дужками, явно описывали круг и возвращались к своему началу; раз за разом повторяя свою попытку, я спустя недолгое время оказывался в исходной точке.

Скольким я обязан этому названию: "Поперечная улица", и этому саду сущностей, и этой растительной латыни, плывшей в жарком, влажном полумраке!

Пять лет назад, когда моя мать лежала в больнице поблизости от этого сада, мне довелось несколько раз, всегда в дневные часы, вновь пройти по нашей Поперечной. Вновь, после долгих лет отсутствия, я увидел почти забытый город моего детства и эту улицу, выходившую, как когда-то казалось, в иной мир.

По-прежнему здесь жили неторопливо, даже немного сонно; по-прежнему из палисадников пахло мокрым салатом, и у окон сидели старушки, латая все то же выцветшее белье; по-прежнему на узорных занавесках, висящих в столовой, стояли парами, лицом друг к другу, византийские павлины, один из которых время от времени шевелился и спустя мгновение опять застывал неподвижно. Те же стены из туфа, выкрошившегося на углах. Такие же молчаливые дети. Нет, Поперечная улица не изменилась. И все же┘

Как передать мое чувство? Мне казалось: "здесь", где я нахожусь, и "там", куда я шел, теперь, слившись в одно целое, стали тем, что когда-то я помещал только у дальнего, невидимого предела.

БЛУЖДАЮЩАЯ ЖИЗНЬ

Он уже несколько дней старался наслаждаться облаками, которые громоздил на своем холсте, в небе над каменистой дорогой. Но что ему теперь эта красота, если скоро нужно уезжать? Завтра корабль отвезет его на другой остров. Сюда он больше никогда не вернется, он больше не увидит этой дороги.

Внезапно задрожав от страха, он выронил кисть - и тут на нижний край полотна брызнула капля темной, почти красной охры. О, какая радость!

Что может сделать Шатобриан, пришедший после долгого странствия к берегу Иордана, как не набрать во флакон речной воды? Он пишет на ярлычке: вода Иордана.

Пятно, откровение чего-то непостижимого, не имеющего формы, смысла, - ты нечаянный дар, который я ревниво уношу с собою, не дописав бесполезную картину. Ты озаряешь меня, ты меня спасаешь.

Разве ты не подлинная частица этого места и этого мгновения, не крупица золота, доставшаяся мне там, где я в лучшем случае мог рассчитывать лишь на неверный отсвет, на щемящее воспоминание? У меня остался клочок платья, выскользнувшего, как сновиденье, из сжавшихся детских пальцев.

ВЫГНУТЫЕ ДОСКИ

Рослый, очень рослый человек стоял на берегу, около лодки. За его спиной, разливаясь по речной воде, блестел лунный свет. Ребенок, бесшумно приближавшийся к берегу, слышал негромкий шорох: это лодка, догадывался он, терлась, покачиваясь, о причал или о камень. Он сжимал в руке медную монетку.

- Здравствуйте, - сказал ребенок ясным голосом, который, впрочем, немного дрожал, потому что он боялся слишком настойчиво привлекать внимание этого человека, этого неподвижного великана. Но перевозчик, казалось бы, глубоко погруженный в свои мысли, уже заметил его среди камышей. - Здравствуй, малыш, - отозвался он. - Кто ты?

- О, я не знаю - ответил ребенок.

- Как это не знаешь? Разве у тебя нет имени?

Ребенок на мгновение задумался, стараясь понять, какая из знакомых ему вещей может быть "именем".

- Не знаю, - почти тут же повторил он.

- Не знаешь! Как можно не знать, что ты слышишь, когда тебя окликают, когда тебя зовут?

- Меня никогда не зовут.

- Тебя не зовут, когда нужно возвращаться домой? Когда ты заигрался на улице и наступает время ужинать, время ложиться спать? У тебя есть отец, мать? Где ты живешь, где твой дом?

Ребенок вновь задумался, спрашивая себя, что такое отец, мать, что такое дом.

- Отец... - сказал он. - Что это?

Перевозчик сел на камень, лежавший возле лодки. Теперь его голос, доносившийся из темноты, не казался таким далеким. Но, начиная говорить, он слегка усмехнулся.

- Отец? Ну как же: это тот, кто берет тебя на колени, когда ты плачешь, тот, кто вечером, когда тебе страшно засыпать, садится рядом и что-нибудь рассказывает.

Ребенок не ответил.

- Часто отца не бывает, это правда, - вновь заговорил великан, словно после некоторого раздумья. - Но я слышал, всегда есть эти молодые нежные женщины, которые разжигают огонь в печи, усаживают вас возле нее, поют вам песенки. А если отлучаются, то не дальше кухни, и тогда из нее пахнет растительным маслом, нагревающимся в чугунке.

- Этого я тоже не помню, - промолвил ребенок своим тихим хрустальным голоском. Он подошел вплотную к лодочнику, опять замолчавшему; он слышал, как ровно, медленно тот дышит. - Мне нужно на другой берег, - сказал он. - У меня есть чем заплатить.

Великан наклонился, поднял его своими огромными руками, посадил себе на плечи, распрямился и вошел в лодку, слегка осевшую под его тяжестью. - Так и быть, - сказал он. - Обними мою шею и держись покрепче. - Одной рукой он прижал к себе ножку ребенка, другой опустил в воду шест. Ребенок, глубоко вздохнув, резким движением обхватил его шею. Теперь лодочник мог взяться за шест двумя руками: он выдернул его из ила, лодка отошла от берега, на воде, плескавшей все более гулко, закачались лунные отсветы и тени.

Спустя несколько мгновений, к уху мужчины прикоснулся детский палец.

- Послушай, - проговорил ребенок. - Хочешь быть моим отцом? - Но в его голосе тут же зазвучали слезы, и он осекся.

- Твоим отцом? Но я всего лишь перевозчик! Я всегда живу на реке, на том или на другом берегу.

- Я останусь с тобой, на берегу реки!

- Да пойми же ты: чтобы быть отцом, нужно иметь дом! У меня нет дома, я живу в прибрежных камышах.

- Я очень хотел бы остаться с тобой на берегу.

- Нет, - говорит лодочник, - это невозможно. И вообще: посмотри, что делается!

А делается вот что: дно лодки все больше прогибается под тяжестью мужчины и ребенка, растущего с каждым мгновением. Перевозчик изо всех сил отталкивается шестом, вода сравнивается с бортами, переливается внутрь, бурля, наполняет лодку, - и вот уже она целиком покрывает его длинные ноги, которые теряют опору, скользя по выгнутым доскам. Не то чтобы челнок тонул: он скорее растворяется в темноте, и теперь мужчина плывет сам, по-прежнему держа на плечах ребенка, вцепившегося в его шею. - Не бойся, - говорит он ему, - река не такая уж широкая, мы сейчас доплывем.

- Прошу тебя, будь моим отцом! Будь моим домом!

- Все это нужно забыть, - шепчет великан. - Нужно забыть эти слова. Нужно забыть слова.

Он вновь придерживает маленькую ножку, теперь ставшую огромной, и, выгребая другой, свободной рукой, плывет в этом бескрайнем пространстве, где схлестываются течения, распахиваются бездны, мерцают звезды.

ПО-ПРЕЖНЕМУ СЛЕПОЙ

По мнению богословов,
Встреченных мною в этой стране,
Бог существует, но он слеп.
То, что он ищет ощупью
Между стенами, вставшими слишком тесно,
И есть наш мир: кричащее, бьющееся
Крохотное существо
С еще закрытыми глазами,
Которое наделит его зреньем,
Если, конечно, он сможет
Своими неловкими, безначальными руками
Поднять эти сомкнутые веки.
Замысел Бога, его мечта,
Мечта той глубины мрака,
Какую они называют Богом,
Состоит, они считают, лишь в том,
Чтобы стать этой жизнью: им движет
Предвосхищенье того, что ему откроет
Обретенный взгляд. Мечта, желанье,
Рождающееся в этих лощинах, в этих
Бесформенных глыбах,
В этом доносящемся из самых недр
Шуме источника, в Боге, -
Чтобы нечто, заключенное в них, восходило
Через кровь, через крик, через все тело
К тому, чего у него еще нет:
Какому-то лицу, каким-то глазам.
Нет, Бог не хочет
Служенья, земных поклонов, не хочет
Умов, взывающих к нему, вопрошающих
Его, не хочет даже
Крика несогласия. Он хочет просто
Видеть, как видит ребенок: видеть камень,
Дерево, плод,
Лозу, вьющуюся под крышей,
Птицу, сидящую над спелой гроздью.
Бог, лишенный глаз, хочет
Наконец увидеть свет.
Он, вечный, берет в руки
Кричащее, преходящее,
Потому что глядеть способно
Только то, что умирает.
Так он начинает вновь и вновь
Во всем живом -
И в той мере, насколько оно
Может стать зрячим, ибо тьма
Набегает почти тут же, - свой смиренный
Поиск, стараясь
Найти для себя облик и вид.
Он знает: живое больше, чем он -
Он, тот, кто всегда остается
Внутри, тот, кто выгибает
Вещь по ее форме, наливает вещь
Темнотой; ширится
Дугами, что с криком чертят
Ласточки в синем небе, и даже
Тот, кто рвется, тает
В облачной дымке, - но всегда
Исходя изнутри, изнутри очертанья,
Изнутри вещества, наполняя
Вещество, наполняя
Бесчисленные провалы и глыбы
Тем, что эти богословы
В беседах со мной называют Богом.
Он: тот, кого мы слышим,
Возвращаясь домой, вечером,
Под красным, оцепенелым небом,
В скрипе калитки: вновь
Исходящий изнутри, на этот раз изнутри звука, -
И уже наступает ночь, темно,
Давайте-ка, говорят мне они,
Перевернем любой камень: видите?
Там, вне мира, мечутся муравьи.)
Бог - То, что эти богословы называют
Богом, -
Ищет. Он знает: у него
Ничего нет, говорят мне они.
Узнавать, называть, строить -
Об этом, он знает, ему нечего и думать.
Надеяться -
Это, он знает, нечто большее, чем он.
Ждать - это нечто большее, чем он.
Заметить издали, вскрикнуть,
броситься навстречу,
Протянув руки, в слезах, -
Он знает: это нечто большее, чем он.
И говорить -
Сказать: "На, возьми,
Вот, посмотри, не надо плакать,
Теперь иди, играй" - он знает: это
Нечто большее, чем он.
Сказать: "Пей".
Склониться над позвавшим ребенком,
Не имея ничего, кроме
Рук, прикасающихся к рыданьям,
Кроме надежды и глубокой тревоги, -
Он знает: это нечто большее, чем он.
(Снаружи, впрочем,
Чьи-то голоса. Снаружи
Говорят: "Пойдем, уже поздно,
Догоняй". Он
Вслушивается. Но, как всегда,
Незримое, живое держат его,
Замурованного, внутри:
Внутри самых простых слов.)
Он знает: ему не дано
Взять кого-нибудь за руку - она
Не останется в его руках.
Бог, Безымянный, -
То, что они называют Богом, -
Ищет. Им слышно, как
он бродит рядом:
В крике раненой птицы, в визге
Пойманного зверя.
И эти богословы знают, что Бог
Приближается к ним днем
и ночью; что он
Пробирается
В их зрачки, когда они открывают глаза.
Они понимают, что ему
Нужны их воспоминанья,
Их радость; что он
Хочет отнять у них даже их смерть.
И все их мысли, вся их жизнь состоит лишь в том,
Чтобы отталкивать, отстранять
Эти громадные руки.
"Уходи, - кричат они, - уйди,
Уйди в деревья,
Уйди в дыханье блуждающего ветра,
Уйди в синеву и красную охру,
Уйди в сладкий вкус плодов.
Нет, не так: уйди
В трепещущего жертвенного ягненка".
И они шагают под деревьями,
Машут цветными флажками.
"Уходи, уходи, - кричат они, -
Прочь отсюда, забудь всякую надежду,
Ну же, вставай, иди прочь,
Прочь, мелькающий зверь, чье сердце
Сложено из непроглядного мрака,
Отпусти руку, которую держишь,
Ей страшно...
Спотыкайся, падай, поднимайся вновь,
Беги, нагой ребенок, побиваемый камнями".