"Мое собранье насекомых..."

КАЖЕТСЯ, Иван Крылов первым из отечественных литераторов проявил интерес к жизни насекомых. В хороводе персонажей его творений - комар, муха, паук и, наконец, муравей-дидактик. Зачастую, однако, баснописец беспечен, умиляясь на лоне сладостной натуры: "Какие крохотны коровки!/ Есть, право, менее булавочной головки".

Как любил все крылатое и Гавриил Державин, воспевший "не только орла, соловья, лебедя и павлина, но и ласточку, ястреба, сокола, голубя, аиста, пеночку, зяблика, снегиря, синичку, желну, чечетку, тетерева, бекаса и, наконец, даже комара!". Не без изумления заметил Ходасевич, заключая реестр фигуpaнтoв пиитического вдохновения классика-пророка.

Пушкин, испытывавший подчас некоторые неудобства /"На станциях клопы да блохи/ Заснуть минуты не дают"/ все же тревожился за братьев меньших. Бытие коих в миру, в "жестокий век", весьма тяготило его.

Опечаленный судьбой существ, сколь любезных, столь и притесняемых /"безжалостными руками"/, поэт взялся собирать памятную коллекцию, Впоследствии, сдержанно вспоминая о своих поисках /"за ними где ни рылся я"/, с удовольствием, однако, рассматривал экземпляры из заветного ковчежца:

Александр Сергеевич, заканчивая "сортировку" (где-то на дне, в черновиках - "болотная пиявка", а также "гадкая козявка"), удовлетворен: "куда их много набралось!" И в лето 1830-го от РХ в альманахе "Подснежник", а вслед за тем в "Литературной газете" поместил, не без смущения (ибо без подписи), энтомологическое объявление/приглашение: "Мое собранье насекомых/ Открыто для моих знакомых...".

Так, похоже, и прижились насекомые в русской литературе. С легкой руки Пушкина - "опрятно за стеклом и в рамах...".

В воспоминаниях, стихах, рассказах и романах. В "Анекдотах о муравьях" кн. В.Ф. Одоевский признавался: "Эти наблюдения доставили мне столько наслаждений, сколько бы никогда не могли мне доставить все цветы на свете". "И вши, конечно, были, - вспоминал Чарнота, герой булгаковского "Бега", прибавляя: - "Разбираться все-таки нужно в насекомых. Вошь - животное военное, боевое, а клоп - паразит..."

"У меня и блохи есть! - равнодушно отозвался Захар". Обломовский слуга - в ответ на упреки чистоплотного Ильи Ильича - тупо давил свое "за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь". А сам, кажется, думал: "Да и что за спанье без клопа?"

Так или иначе, но дети природы все же предпочитают держаться в тени. В дебрях, так сказать, словесности. Не чужды им, впрочем, и человеческие нужды. Протопоп Аввакум в своем "Житии" не без благодарности вспоминал: "... и тут (в Спасо-Андронниковом монастыре. - A.М.) на чепи кинули в темную палатку, ушла в землю, и сидел три дни, не ел, не пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю - на восток, не знаю - на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат да блох довольно...".

Пленительное любопытство, в коем нечувствительно угадывается и безмолвное сострадание к заключенному. Иной раз, однако, давала знать себя и природная стыдливость насекомых - косвенное подтверждение в "воспоминаниях старика" Николая Греча о Гаврииле Батенькове, узнике Петропавловской крепости: "...в заключении своем он разучился говорить, хотя и привык мыслить вслух. Он забыл некоторые обыкновенные слова, например, таракан!".

Темна и загадочна история (точнее, притча) о гусаре-схимнике, которую Остап Бендер рассказал Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову. Четверть века Евпл (до принятия схимы в Аверкиевой пустыни - граф Алексей Буланов, признанный любовник княгини Белорусско-Балтийской) слыл великим молчальником. И даже "рослые люди в сапогах со шпорами, в огромных галифе и с маузерами", навестившие старца в землянке и осмотревшие Евпла, не смутили его мыслей, которые "были хрустальными". Следствием визита и стал дискурс Евпла, плавно переросший в просьбу о керосине... А еще через два года контактного сосуществования клопы выдавили-таки умника из дубового гроба и вернули его к жизни. Позволим себе напомнить, что пророк Магомет до конца жизни благодарил блоху за то, что ее укус однажды пробудил его от глубокого сна ко времени утренней молитвы, и оставил завет не убивать блох...

Не менее удивительно повествование о приятном и полезном препровождении времени в обществе насекомых в автобиографических "Рассказах для Милицы" Марины Влади: "... Дома же я проводила долгие часы, расчесывая низ моих ног, предварительно спровоцировав их укусы несколькими десятками блох. Для этого достаточно было просунуть ногу в щель между стеной и зеркальным шкафом, который, скрывая угол комнаты, образовывал тенистый участочек, благоприятный для размножения многочисленных маленьких, каштанового цвета, блестящих блох... Их прожорливость весьма удивляла меня: за несколько секунд белая кожа ноги оказывалась усыпанной точками от укусов... Я называла это: "снег наизнанку".

Впрочем, наблюдение за махонькими шустрыми существами - занятие действительно увлекательное. И, заметим, весьма распространенное. Аттестуя своего старшего сына Фемистоклюса, Манилов не без удовольствия сообщал почтеннейшему Павлу Ивановичу Чичикову: "А этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание..."

Не столь созерцательно относились к божьим тварям дети Ильи Николаевича Ульянова. О склонности старшего - Александра, препарировавшего червей, - хорошо известно. Оказывается, живность любил и Владимир. По крайней мере, как замечает (в скобках) Татьяна Толстая в новелле "Сюжет", в отроческие годы - "наловит вшей в коробочку; а то и блох или клопов, и наблюдает. Закономерность, говорит, хочу выяснить. Должна непременно быть закономерность..." Со временем и закономерности проявились. А в Гражданскую войну, кстати, по рукам пошла и детская игрушка Ильича. "Красноармейцев сильно тянет в деревню, - рассказывала баронесса М.А. Врангель, мать "черного барона", - а отпуск дают только как отдых после перенесенного сыпного тифа, и вот солдатики задумали делать себе прививки тифа посредством вшей. Сейчас же нашлись и поставщики. За коробочку с 5-ю вшами с сыпного больного брали 250 рублей, и дело пошло к общему удовольствию".

Об участливом тяготении насекомых к бедным людям можно, к примеру, узнать из "подлинного свидетельства", обнародованного г. Салтыковым (Щедриным) в "Истории одного города": "...Но Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и, вооружившись пушкой, стреляла из нее, как из ружья... и клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала их против осаждающих, которые в ужасе разбегались..." Припомнив мученическую смерть глуповского градоначальника Ламврокакиса, случившуюся шестью годами ранее, нельзя не оценить благородного поведения защитников неудачливой претендентши. И только убедившись в невозможности соблюсти Дуньку (отвечавшей невежеством, кажется, и своим рыцарям) и к тому же подзуживаемые глуповскими обывателями, кричавшими: "Ах, съешь-тя клопы!", последние дрогнули ("Глупов был потрясен неестественным воплем") и растерзали "толстопятую".

Заметим, что, как и в жизни, литературная судьба насекомых трагична. Особо не церемонясь, их цинично эксплуатируют и на тараканьих бегах, и в блошиных цирках. О провоцировании "царем природы" агрессивности у "братьев меньших" писал Апулей, коего "читал охотно" лицеист Пушкин. Хозяин, разгневавшись на своего раба, решил подвергнуть его изощренному наказанию. Блудодей, обмазанный медом, был привязан к фиговому дереву, в дупле которого обитали муравьи, которые "учуяли сладкий медовый запах, шедший от тела, то, глубоко впиваясь, хотя и мелкими, но бесчисленными и беспрерывными укусами, долго терзали, так что, съевши мясо и внутренности, начисто обглодали всего человека, и к зловещему дереву оказались привязанными только сверкающие ослепительной белизной, лишенные всякой мякоти кости".

Сдается, однако, что кровожадность насекомых (частенько, как видно, стимулируемая человеком) все же преувеличена. Не избежал расхожего предрассудка, между прочим, и Константин Станиславский. По крайней мере, как вспоминал Немирович-Данченко, "...в "Дяде Ване" он еще будет закрывать голову от комаров, будет подчеркивать трещание сверчков за печкой. За этих комаров и за этого сверчка театральная литература будет много бранить Художественный театр. Даже сам Чехов как-то полушутя, полусерьезно скажет: "В следующей пьесе я сделаю ремарку: действие происходит в стране, где нет ни комаров, ни сверчков, ни других насекомых, мешающих людям разговаривать..."

Уместно привести здесь и отрывок (весьма характерный) из записок режиссера Луиса Бунюэля: "...Однажды на Монмартре я пришел к нему (Сальвадор Дали. - А.М.) в отель и застал в бинтах, обнаженным до пояса. Решив, что по нему ползет клоп или какое-то насекомое - на самом деле это был просто прыщик, он разрезал себе спину бритвой и потерял много крови. Хозяин отеля вызвал врача. И все из-за воображаемого клопа..."

Безотчетный страх, истерическая брезгливость ярко проявляются у книжных героев, начисто лишенных какой-либо терпимости к насекомым. Отсюда не только глумливые афоризмы ("И клоп, когда его давят, считает, что ему наносят оскорбление действием", Дон Аминадо), сомнительные эксперименты с бессловесными беднягами (например, лесковский "Левша") и, наконец, непрекращающаяся в литературе охота на насекомых. Среди отпетых насекомофобов - учитель каллиграфии Линкин, у которого на квартире во время обыска нашли, по свидетельству г. Салтыкова, книгу "Средства для истребления блох, клопов и других насекомых". Открыто действовал и Филипп Ермилыч Ревунов-Караулов, контр-адмирал в отставке, разминая листовой табак, который он употреблял "от клопов, тли (она же моль), тараканов и прочих инфузорий, живущих на теле человека и в его жилище". Как далек был от моральных проблем и Ардальон Борисыч Передонов, "бредивший убийством" и истыкавший шилом обои в поисках (увы, небесплодных) клопа в сологубовском "Мелком бесе".

Одним словом, немало насекомых было изведено. Однако нет предела людской извращенности. "Бывало попадется барыне таракан в супе, - читаем у г. Салтыкова, - призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали..."

Оставшиеся в ужасе расползались. Некоторые, между прочим, "вползли" в воспоминания барона Александра Врангеля. В Семипалатинске прокурор (праправнук "арапа Петра Великого") часто навещал Достоевского: "...Была еще приятная особенность его жилья: тараканы стаями бегали по столу, стенам и кровати, а летом особенно блохи не давали покоя". Поневоле вспоминается и "стакан, полный мухоедства", и Никифор - "благороднейший старик". Позже тему, как известно, развил Николай Олейников:

Невыразимо грустный рассказ "Мелюзга" есть у доктора Чехова. О бессмысленно-тупом убийстве "заблудившегося" таракана: "... - А... бегаешь тут, черт! - хлопнул он со злостью по таракану, имевшему несчастье попасться ему на глаза. - Гадость этакая!

Таракан упал на спину и отчаянно замотал ногами. Невыразимов взял его за одну ножку и бросил под стекло. В стекле вспыхнуло и затрещало... И Невыразимову стало легче".

Обзор "собраний насекомых" завершим, однако, симпатичным этюдом из платоновского "Чевенгура": "...Когда Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные леса, где трава была деревьями: целый маленький живой мир со своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для ежедневных нужд мелких озабоченных тварей. Заглядевшись на муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре своего пути и наконец подумал: "Дать бы нам муравьиный и комариный разум - враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта мелочь - великие мастера дружной жизни; далеко человеку до умельца-муравья..."