Ольга Фатеева
Черепаха – это нечто большее, чем черепаха. Фото Марка Рейкарта
Давно мы не думали о черепахах
# утром восхитительно холодно, туман похож на серую дышащую плесень, сливается с затянутым небом. когда смотришь с балкона пятого этажа, небо начинается перед тобой, чуть дальше, где проросшие деревья вылезают за/над крыши, отмечая контуры взаимодействия
# никогда редко иногда всегда ©
# захватить летнее пальто, чтобы было чем занять руки, носить то в правой, то в левой, волоча по пыли и скелетам отколовшихся листьев, не перекидывая через предплечья, сжимая в кулаке, рукава время от времени выпрастываются – какое объемное, набитое слово, – и падают в пыль
# таскать за собой неудобное громоздкое пальто весь день, на это, знаете ли, нужна смелость. выбрать образ и носить его за собой, если/когда не можешь надеть
# шумные гладиолусы не дают в(дох)(сос)(ать)(нуть) их запах. бутоны расцветают снизу вверх, нижние иссыхают, обнаруживают структуру пергаментных листов, буреющих венчиком по краям, – играть по нему пальцами, как по клавишам. по переливчатому, волнистому венчику, хотя бутон тоже он. верхние растопыренные в стороны цветы ломают стебли, подкрученные бамбуковые полые палочки впиваются проволокой в мякоть, сок засыхает на проволоке вместе с кровью поранившихся пальцев
# субботний вечер: пьяные соседи, громкая музыка от них, которую слышно в подъезде и через стены и балкон. солнце и разъятый работой день, остаток дня, хвостик, который никуда не пришьешь. бесцельный воздух, как будто всегда весна, там цветы, и конец жизни, которая еще может/будет/наверное продолж(и)аться. наверное – здесь глагол – как будет, и может – тоже, но совместно и вводное слово
# гнездо на голове шевелится воронами, они не улетают, топчутся. между лапами встряло солнце. как опавшие желуди могут быть прозрачными, но они видны изнутри. коричневая шкурка, растресканная скорлупа, два упали на голову
# дневное солнце в сентябре настолько же безжалостно, насколько прохладно и восхитительно холодное утро
# мерзнешь изнутри, терпкими порывами, добираешься до кожи. в морге, как и в архиве, естественная консервация сотрудников: температура и влажность. еще пары формалина – работать до трупных пятен
# единорогие птицы взлетают из головы. их крылья тонки, вытянуты и размашисты, они мешают друг другу, подставляя перья рогами. ветер треплет полосатое платье, поддерживает птиц, закручивает в спираль длинную размахренную косу. сгиб кадра топорщится мелкими фрагментами отслоившейся бумаги, отсюда начинается дорога, из середины страницы. где на самом деле ее начало, и что есть/было до начала ее начала. как начать в продолжающемся мире. где его конец. конец понимаем и поддается измерению. начало – из пустого, где оно, пустое начало. в конце мир подсыхает вместе с осенью, за смертью можно наблюдать
# чтобы вдохнуть подсохший лиственный осенний воздух, на кухне, она на северной стороне, надо утром присесть на корточки, покормить кошку, и на уровне педали ножной машинки «зингер», приспособленной как основа под стол, учуешь прозрачное, очищенное от жары, раннее, сентябрьское, первое
# стройка работает исключительно по утрам воскресений, стучит, дрязгает, громыхает, разносится. и завершает, как только встаешь и приступаешь к кофе, и сразу не слышно, молкнет. сносят красно-рыжие и кофейно-молочные заводские дома, постконструктивизм, 1934–1939 годов постройки, индивидуальный проект. оставляют единичные в поле зрения, в глубине дворов, зашьют снаружи высотками. заводских почти никого не осталось, завод снесли раньше домов
# и вместо дома Олега Даля, дальше, через остановку
# листья буреют от жары, падают, застилают газоны, а полежав, выцветают, как будто отбелили. слова без красок не пахнут, структура теряет упругость и эластичность, свисает безвольными тряпицами. синестетический вкус увядшей бумаги, помутневшая, застоялая вода на дне вазы, стебли гладиолусов еще сохраняют форму, но вытекают изнутри. ошибка возраста
# тихие часы воскресного обеда, никого не ждешь, пусто во дворе, освобожденный воздух в проеме троллейбусного окна. свежий, прохладный – почему-то обязательно мокрый. дождь прошел, но дождя не было. пустота дня вмещает все жизни, стена раздвигается, расслаивается, в клубящихся, пышных трещинах обитают мюмлы, пригласите их, пожалуйста. бездонные молчащие часы – время – в середине дня какого года. время – минута, не больше пяти – вынести мусор. суббота был день уборки, по воскресеньям мама водила гулять, хотя ей хотелось остаться дома
# перекличка кашлем в вагоне метро. нумерация начинается с головы поезда/с хвоста состава
# облака набиты предчувствием дождя, стоят со вчерашнего вечера. тяжело жить в ожидании, удерживать, не дать разойтись тонким швам. дождя нет, в тучах белесые пузыри, горки света
# листья закрыли траву, закрыли землю, сушатся, сухофрукты. не впускать, закрыться листьями. на месте снесенного дома. курьер не может найти адрес. одинокие дети в огороженной детской площадке, где никто не живет
# как обнаружить трансформации в тексте, похожем на самого себя и повторяющемся. растет ли там, изменяется. выросла ли автор: от маленькой девочки, встречавшей отца с войны, до матери двух детей – так и осталась пауза, роза и кое-что на бумаге ©, но написала это не девочка в день, когда приехал отец, и не женщина, которая вспоминала это, когда писала/начинала писать. не женщина, которая в конце заканчивала/писала про двух своих взрослых детей и прошла от булавки до булавки на карте времени. она помнила вместе про себя и себя, она прожила себя заново и выросла. и осталась стоять на месте
# принести ей двадцать одну мохнатую астру и трепетные красные маки между камнями и в лебеде, охраняет. тонкие волоски по искривленным под ветром стеблям. лепестки на просвет. а под ними белые волны
# «Возможно, то, что я тебе пишу, стоило бы озаглавить так: «А черепахи?» Ты, читая это, сказал бы: а ведь правда, как давно я не думал о черепахах». (Клариси Лиспектор)
# но черепахам душно в облачном низком сентябре, где тепло скопилось между землей и тучами, нет выхода. ветер загоняет осязаемый, вещный, затвердевший от пыли воздух в окно, блики сдвигаются слоями, перемешиваются. листья не успевают остыть за ночь, гудят, пахнут остро, пряно, как старики в кроватях. застряли
Пустой знак
Я видела багровую стену, в ней щели. Стена стояла за эстакадой, упираясь в скрытую землю, а сзади притулился грязный белый цилиндрический дом. Щели были закрыты стеклами и перечеркнуты изнутри поло-потолками, а сверху и снизу болтались люди, прилепленные и подвешенные, притянутые, поло-потолки держали их – головы, у кого-то руки, и ноги.
Рыжая, ржавая, сухая, земляная, кирпичная – она, все еще осень, вечная осень, вечная весна, вечная зима, проблема не во времени года, а в вечности. Октябрь везет из конца в конец, с юго-востока на северо-запад. Из пробки в тоннеле некуда бежать. Я пыталась уехать, она хотела остаться, она уехала и возвращается, я хочу вернуться и не могу. Тонкий, жужжащий, когда от тишины закладывает уши, страх, густо смешанный с отсутствием дома, который всегда с тобой. В доме то ли поселились по углам чужие, не свои, на кухне ободрали плинтус, здесь без воды вздулся линолеум и стоит колом,; то ли мы недо/уехали, недо/бросили, не/до/росли.
Клавиатура настроена под правую руку, но она, рука, висит от плеча ноющей бесполезной мятой перекрученной лентой, из лужи достали, кто-то потерял. От торта отвалилась, из косы расплелась. Шесть метров белого банта, тщательно просунуть между прутьями балконной решетки, переплести, обнять/объять желтые портовые краны и немецкий темно-краснокирпичный элеватор.
Откуда взялась эта строгая уверенность в раскрытых глазах, в себе, в своей целостности. Глаза запоминают целостность, придавленную временем. Женщина в переднем кресле только что читала Блока, скриншот на экране, а теперь спит, в соседний от нее проем, не помещаясь, вылезает белая в тусклую розоватую крапинку рыхлая плоть. Великое упование на сильные впечатления, что должны разбудить – кого? – нас.
В моем распоряжении два иллюминатора, и в них происходит разрыв. Ближайший показывает набрякшие горы, растущие против света, с которым они поменялись местами. В том, что чуть дальше, края смешались, не разделить, мы поворачиваем, мы крутимся, и должен быть шов, конец света, конец солнечной щели, но он всегда скрыт перемычкой между. Увижу ли море в темноте. Темное на темном, одежда темного цвета.
Аннемари Шварценбах пишет, что «[м]мудрые вовремя уезжают домой». Эта страна – та страна – чужбина – захватила власть над ними. Мне кажется или я действительно представляю – могу представить, – как пустыня и вечный, не снижающийся ни на градус жар мерцающим маревом обволакивает в моих – в чужих – в любых – глазах бескрайние пейзажи. Проблема не в осени, проблема в вечности. Мерцание – заданный модус жизни в предлагаемых условиях. Любопытство пейзажа в его хронической, не могущей прекратиться, пока смотришь, бескрайности.
Не снимая ботинок два с половиной часа в самолете, два часа в аэропорту, час в такси туда, еще 40 минут в следующем аэропорту и последние полчаса в такси вс4 дальше туда (не обратно). Запах потных ног и носков синестетичен белым буквам на черном экране – убрать букву «ё», только в именах собственных. Присланные статьи не возвращаются и не рецензируются. Тексты объемом больше одной страницы не читаются. И не печатаются. И не читаются, и не печатаются.
Расплющило, вжало в кресло, тряхнуло, и как будто сейчас вот-вот сорвется, не может удержаться, покачиваясь. Ощущений на секунду, быстрота понимания, восприятия, мысли, пожизненная притягательная неповоротливость слов – я смогу с ними справиться, наивная.
За краями оконного пейзажа кричат чайки, каркают беспокойно, что чайки, что вороны. В контурах видимости хаотичными зигзагами, с переворотами, возвращаясь, мечутся черные мелкие птицы. Они все мне мелкие в перспективе и все черные на фоне дождливого неба, спускающегося за элеватор и краны, которые не изменили своего положения с ночи.
Вчера я выделила два абзаца в книге, бледным карандашом, слишком тонко заточенным, почти невидимыми на свету строчками – вырвавшийся из дождя и облаков свет самый яркий, слепящий – записала.
Подреберье ущемило, жмет, ноет и мешает, как будто прихвачен кусочек плоти в промежутке, например, нижний край печени, но у меня справа не печень, у меня все наоборот, все органы наоборот, situs viscerum inversus, и это чьи-то чужие, зеркальные боли.
Подчеркнутые фразы сегодня потеряли свое значение, звучат пусто, сохраняют форму – на той же странице по-прежнему обитают те же самые знаки, буквы, запятые, точки, пробелы, отступы, пустота всегда срабатывает, пусть и не задумано, два абзаца сверху, в первом я выбрала четыре нижних строки, второй целиком. Внутри чтения рождается изжога, зажатый вчера между ребрами край чего-то говорит со мной на языке повторяемых слов, смыслы которых остались в прошедшем дне.
В стене течет вода, и я пугаюсь, что дождь, потом потихоньку капает, и я ищу, где затопило.
Аннемари Шварценбах пишет про Персию, про потерю воли и себя в чужой стране, куда она уезжала много раз от отчаяния, читаю – от презрения к себе, какая разница, от чего отчаяние и презрение (в Берлине в 1933): «Сначала мы называем это сильными впечатлениями. Мы отдаемся на волю бескрайнего пейзажа, его роскошных красок и чистых форм, его царственного своеобразия. Мы впитываем чужой образ жизни, сначала с любопытством, потом с сопротивлением; но сами не замечаем, когда это сопротивление слабеет».
Караван маленьких облаков посреди большого расстеленного. Сегодня летим над пустыней. Вон там стена – не та, другая, – а на ней островерхие башни, несоответствия перспективы в небе, нарушения облачных размеров подчеркивают реальность осуществляемого, любого, на башнях или в остановленной на время ленте новостей.
Сильные впечатления – мы захвачены свершающимся, производящим(ся) временем, вещной и событийной реальностью и не сопротивляемся, сюжеты въедаются, как соль в царапины, щиплет, больно. Кажется, что мы отдельны, что можем определить себя и описать время, – но не замечаем, как становится нечего писать, потому что не можем достать из себя мир. Мы – это те «из числа слабейших», вместе со Шварценбах, где присоединение освобождает от необходимости объясняться за никчемные обобщения, под которые не собрать обобщаемых, поскольку их просто нет, мы одни, я одна, ты одна/один/одни.
По-под небом по краю светлая желтеющая полоса, по-над облаками под краем наступает тень, в которой все слито.
Пустота знаков останавливает мысли о них, вытянутые ноги – не хватает подставки, икры затекают, тяжелеют скованные колени – дотягиваются под столом до холодной шершавой стены, заскорузлые пятки, холодильник сопит, тяжело дышит в безголосой тишине, равномерно постукивает так-так-топ, и снова. Означаемое, вчера проткнувшее ужасом узнавания, к утру ушло, за ночь истаяло, растворилось в разноцветных, красных, желтых и синих, огнях портовых кранов, повернутых на одну сторону. Шварценбах, андрогинная, молодая, прямая, суровая и прекрасная, пишет, как караваны пережидают пыльные бури в пустыне, когда веками нахоженные следы и тропы теряются навсегда: погонщики усаживают верблюдов в кольцо, где каждый опирает голову на соседнего. Кольцо кранов в видимом обозримом разомкнуто – панорама всегда выходит за контуры возможностей. Гигантский круг переломленных стрел.
Желтые городские деревья влиты в индустриальный пейзаж, осень в городе явление города, не природы, тянет за собой промышленные эпитеты. Ржавчина и кирпичи, трубы, перевернутые воронки ТЭЦ, опоры линий электропередачи, шумозащитные экраны из перфорированного листа вдоль новой хорды, скрывают стареющие дворы, брошены зияющие подъезды.
Пустота символов не означает их самодостаточности – при перечитывании всплывает недоумение: допустимые возможности множества трактовок упускают ту, что казалась важной, и участие воспринимающего субъекта от совместного конструирования смыслов сводится к описанию плавающих теней. Намерение выразить беспомощность теряется в невербальных знаках, которые я не могу передать.
Но тени постепенно слипаются, сквозь них видно землю, такую же серую, с блестящей водой. Кажется, что воды много, где же жить, а навстречу движется дым, облачная поземка, струя расширяется и летит быстрее, еще одна, еще, плотнее, а другие, наоборот, расплываются тонкой тканью. Скоро – заволокло. И розоватая желтизна сменилась редкими просветами, заостренными, вытянутыми, слишком яркими. Дождь наверху чернее, уплотнен, спрессован. По-над домами разреженный поток. Увижу ли море в дождливой вечерней темноте.
«Прямая маленькая Пепа» – всего лишь модель кухни. Пример пустого знака?
комментарии(0)