Вызывает наземный контроль

Если б можно было, как в фильме у Вендерса, поймать мысли и по-ангельски передать. Кадр из фильма «Небо над Берлином». 1987

Строгий голос, включаемый кем-то, – голос разума или подземки, – мог быть голосом женщины нервной или просто усталой безмерно. Этот голос настолько суров, что по-своему даже неплох, потому что, услышав его, вы нутром ощущаете всё: равнодушие к участи «падших», беззащитность свою или младших, бесконечность потерь и реальность, и еще вот ее – безучастность. Этот голос противен, как труд – надоедливый и бесполезный. Сколько раз он корябал вам слух, разрушая обыденный гул, создаваемый стуком колес, вздохом поезда, вставшего тут, чтобы выплюнуть, двери раскрыв, пассажирку вон ту и других, а потом что-нибудь объявить, двери, чавкая, снова закрыть и умчаться, уехать, убыть? Сколько раз этот голос надменный вас выдергивал, будто сорняк, из дремоты уютной, подземной, из особой тоски ежедневной? Может быть, сотен пять или шесть. Может быть, тысяч семь или восемь. Вы, конечно, не помните точно. Голос скажет свое и замолкнет. А вы едете дальше спокойно. Или, может, не очень спокойно: просто едете дальше – и всё. Отгоняя, как мушек, слова, что она, эта женщина-робот, повторяет с жестокостью бога. Хотя бог тут совсем ни при чем, потому что его ли забота, что мы тут без него отчего-то: вечно ссоримся, вечно воюем, проклинаем кого-то за что-то, отвергаем чужих и чужое, бережем свое «я» как сундук, где хранятся монеты и карты, векселя, аттестаты и травмы, – и стареем себе неопрятно, раздражаясь уже по привычке, вспоминая порой, что забыли... Что-то важное, кажется, было? Что-то было оставлено вроде? Где-то здесь или, может быть, в прошлом? А потом этот голос заводит: их нельзя оставлять ни на миг, их нельзя оставлять тут одних, их опасно вот так оставлять, их всегда надо крепко держать! Это он про детей говорит. Или, может, не только про них? Может быть, он вообще говорит: про потерянность в мире наземном... или в мире, построенном кем-то прямо тут, у себя в голове, – мире крошечном или громадном, непонятном для прочих и страшном. Про потерянность взрослых людей, ощущающих вдруг, что они – совершенно, бездарно одни: нет ни мамы уже, ни отца, нет сестры – хоть она и жива, но не верит в тебя, как тогда, и не любит, как в те времена – безрассудно и трепетно, да? Про потерянность рядом с другим, что когда-то смотрел на тебя – и пытался увидеть себя, и казалось, что это не зря, и казалось, что вы не одни, – а теперь вот он смотрит туда: в потолок, в телефон, в никуда. Про потерянность как результат: целой жизни, бегущей назад, – или может, столетий вот этих, состоящих из войн бесконечных, депортаций, крестовых походов, из этнических чисток, исходов. Про потерянность мертвых людей, о которых не помнят теперь. Про потерянность как неизбежность – вроде станции этой конечной, на которой придется сойти... Так звучат ваши мысли в пути? Ки-ки-ки... брых-брых-трак... ришишииииххх... Если б можно их было и впрямь, как у Вендерса, помните, в фильме: так легко, незаметно поймать и по-ангельски все передать. Чтобы хор этих мыслей людских – переменчивых и постоянных, очень близких, далеких и разных – зазвучал поразительно ясно, зазвучал откровенно и властно, как майор Дэвид Боуи-Том, вызывавший наземный контроль. Чтобы все голоса, а не чей-то один, как вот этот, в подземке включенный, говорили бы нам о себе: без антенн, проводов, диктофонов, без лохматых насадок от ветра, защищающих все микрофоны, без посредства технических фильтров – только теми словами, что могут, если их поискать и расставить, воссоздать сокровенную правду. А ведь именно это и было, вероятно, той самой задачей, что поставила автор «Архива...».

Луиселли придумала Что-то, поначалу дающее повод – разумеется, мнимый на треть, – так вот взять и поверить спокойно, точно это ее, Луиселли, абсолютно правдивый дневник. Что-то вроде дорожных заметок. Может быть, их ведет не она? Но Она их ведет от себя, пока едет и едет Туда. Весь роман она едет на запад, на границу с родным государством, где, возможно, отыщет детей, в одиночку проникших сюда, как и сотни других мексиканцев, чья задача до жути проста: не попасться бы только властям, не погибнуть от жажды вон там, среди скал и белесых песков, на поверхности жаркого солнца – этой жгучей, иссушенной почвы, а потом отыскать бы родных, а найдя – раствориться, как пыль, затеряться вот здесь – навсегда. Большинство это сделает, да – растворится, но только не так: как-нибудь – очевидно, в пути – не дойдя, может быть, пару миль, одиноко и тихо умрет. И никто не узнает, когда. И никто не расскажет, а как. Только так ведь и будет, ну да... Потому что так было всегда. И сейчас происходит опять: в этот самый, должно быть, момент – вот пока вы читаете текст, вот пока она едет вперед, вот пока там их в городе ждет, содрогаясь от ужаса, мать – и пока, свой сжимая кулон, твердо верит, что девочки там, что они не пропали бесследно, что они доберутся до места, где когда-то, столетием раньше, был захвачен Джеронимо Старший, где в Каньоне Скелета, наверно, еще слышится старое эхо. То ли эхо измотанной веры, то ли эхо замедленной смерти, то ли эхо надежды на что-то: на грозу, на орлов или Бога?

Валерия Луиселли. Архив потерянных детей / Пер. с англ. Е. Лалаян.– М.: Манн, Иванов и Фербер, 2023. – 480 с. (Novel. Вечные ценности).

Словно тысячи мелких песчинок, подгоняемых силами ветра, звуки, кажется, падают вечно, мелодично вот так оседая, покрывая собой эту землю, покрывая все стены и вещи очень толстым невидимым слоем – и влияют на нас безупречно, позволяя нам чувствовать время, безвозвратно ушедшее прочь, позволяя нам чувствовать место, измененное или не очень, – позволяя нам это пространство, точно детям, рисующим карты, где указаны крестиком клады, ну, как будто бы... да – оживлять. Для нее – журналистки со стажем, записавшей часы репортажей, человека, включенного в жизнь, что трещит, полыхает, шипит, что тревожит, оставить не может, что подчас просто требует, боже: «Расскажи обо мне, не молчи. Вскрой ту правду, какую найдешь. Ты должна это сделать, пойми!» – для нее это всё не работа, а причина, которая может оправдать, объяснить, подчинить. Может быть, это также и способ? Способ, знаете, жизнь выносить. И записывать звуки ее: рык машин, проезжающих мимо, шорох листьев, взлетающих ввысь, возбужденные крики детей, в эти кучи зарывших друг друга, птичий гвалт и свисток кофеварки, чей-то кашель и стрекот педалей, а еще голоса незнакомцев – хрипловато шершавые, низкие, или тонкие, бледные, чистые – голоса, говорящие что-то на своем диалекте, быть может, на каком-то чужом языке – о себе, о других, о тебе, – это всё означает одно. Жизнь беспечна, конечна и вечна. Если слушать ее – раз за разом, то, возможно, получится даже... хоть немного приблизиться как бы к пониманию жизненных связей, к осознанию важности каждой – и к принятию разных звучаний... То есть так ей казалось – вначале. И, пожалуй, так было – местами: если дело касалось других, не касаясь при этом родных. Но теперь она тут – среди них. Просто руку вот так протяни – и коснешься небритой щеки. Оглянись на детей – посмотри: вы так близко – и так далеки. Что случилось со всеми в пути? Или это случилось тогда, а теперь проявилось вот так? Ей бы только понять, как им быть, как им двигаться дальше и жить. Как сложить что-то целое из... Из песчинок, осколков, крупиц. Из разрозненных звуков, страниц. Ей ведь нужно составить архив. Ей ведь нужно хоть что-то спасти.

Может быть, в этот самый момент – после строк, посвященных себе, новостей о мигрантах в Эль-Пасо, детях-беженцах рядом с Техасом, наложившихся вдруг на рассказы из истории некоторых штатов: про индейцев, сражавшихся храбро, но погибших от рук генералов вместе с женами и стариками, про отряд из мальчишек-апачей, поселившихся где-то в горах, чтоб себя и других защищать, призывая на помощь орлов, – после всех городишек невзрачных, после розовых скал в Аппалачах, когда Голдинг, включенный в машине, прочитал свой роман и затих после сотни, наверно, страниц – вас пронзает «подземная» мысль. Это только начало пути – и, признаться, неясно пока, как одно прикипает к другому, и на самом ли деле возможно отыскать идеальную форму, что не даст развалиться совсем, что не даст потеряться им всем, и союз двух несчастных людей, и вот этот тяжелый архив – вдруг поможет и впрямь сохранить: только б оба смогли говорить... Перед нами не просто дневник – эта книга хитра, словно лис: то ли тот, что бредет по тропе, прижимаясь всем телом к земле, то ли тот, что забрался в нору, где свернулся в клубок и заснул, то ли тот, что спасает лисят, заблудившихся в дальнем лесу, то ли тот, что придуман, и вот – вот уже он и вправду живет, существует в легендах и снах, изменяется тут, на глазах. Ведь на заднем сиденье сидят, притворяясь, конечно, что спят, а на самом-то деле не спят – и вникают, стараясь понять, раскрутив всю историю вспять, объясняя друг другу, что как, и толкуя по-своему то, что услышали, глядя в окно: эти дети всегда заодно. И безумие истины в том, что остаток романа они – как герои его и творцы – разыграют уже на двоих и расскажут теперь без «больших», отделившись на время от них...

Чтобы сделаться теми детьми, что блуждают в пустыне одни. Чтобы их попытались найти, потому что забыли своих. Чтобы тех, неизвестных детей, им самим отыскать поскорей. Потому что... а кто же тогда? Ведь они понимают их так, как не в силах другие понять: им не надо еще вспоминать, что там чувствуют дети в пути, потому как, во-первых, они – сами дети и сами в пути, а еще потому что они – это будет уже во-вторых – все истории слушали так, как ландшафт свой «выслушивал» «па», выставляя вперед микрофон. И ловили их в уши свои: эха скал, поездов, голосов, эха эх и доверчивых слов, эха чувств и, конечно, имен. И впуская в себя это всё, получали историю ту – совершенно отныне свою: вроде странной истории «ма» – погруженной все время в себя, что она так хотела создать, но, наверное, точно не знала, что конкретно для этого надо. А ведь надо же, знаете, что? Просто быть, как они, заодно.

И творить – и записывать жизнь. Управлять, но, ведя за собой, еще также смотреть и туда, куда, может быть, смотрит другой. Узнавать что-то новое, да. А потом это «что-то» держать – словно за руку, словно дитя, – и опять, и опять продолжать: то же самое, значит, искать – где-то там, позади, далеко, где-то в прошлом, ужасно давно. А найдя, эти «что-то» сравнить – потому что ведь надо постичь: что-то все же меняется, да? Или всё – ровно так, как тогда, и мы едем, и едем туда: не вперед, а как будто назад... Эта книга составлена так, будто вы продираетесь вглубь, мимо вывесок, станций, мотелей, мимо тех же «этажных Америк», сквозь Историю, страны и время, сквозь десятки других параллелей, проезжая чужие стихи, проезжая чужие романы, проезжая с востока на запад, – попадаете в «форменный» хаос – хаос множества разных историй – и реальных вполне, и не очень, и таких, что прекрасны, как мифы, без которых бы не было нас. И, пожалуй, в другом бы романе, где писатель – рассказчик один, где прозрачен, как свет, нарратив, этот хаос мог вызвать протест. Но «Архив...» Луиселли таков, что рождается «в этот момент» – и становится эхом всего, что случилось за время пути, что случилось, конечно же, до и случится еще и еще, чтобы кто-то, рожденный потом, это эхо услышал душой.