Твоюштошмать

Как устроены книги и как мы становимся ими? Фото Андрея Щербака-Жукова

«Этот дядька» живет среди нас. То есть как бы не прямо сейчас, а в таком, понимаете, дне, что наступит вот-вот, как во сне. Если мы там окажемся тоже, то увидим его непременно. Или может – напротив: не сможем? Не заметим, допустим, как лужу. Как слона, заглянувшего в кухню. Или как ту пометку над буквой, что обычно похожа на муху, примостившую зад между строк. Как обман или дружбу, допустим... Мы ведь, в сущности, видим не много: то да сё и не так чтобы ясно, будто это стекло перед нами покрывают разводы и пятна, или дворники бегают как-то... бестолково уж очень, бездарно. Всё дела да семья, или так – ну, какой-то, наверное, мрак. Жизнь идет себе, значит, идет. День за днем, год за годом – и вот: кто заметит, вообще, что не так? Да и если заметит, то как, подбирая слова тут и там, попытается это назвать? Просто дядька какой-то в летах... гневно смотрит на женщину сзади: ей приспичило выбросить масло, упаковку батончиков, краску, три бутылки с молочным напитком и еще килограмм апельсинов, не дождавшись, пока он закончит все пакеты свои и коробки аккуратненько так и спокойно, планомерно выкладывать в ряд. Справедливости ради отметим, что она не коснулась продуктов, им расставленных в строгом порядке, не помяла тупыми ногтями эти хоботы желтых бананов, эти кубики из мармелада, колыбельки для мягкого сыра, равнодушно ползущие вдаль, где их ждет черный сканер в руках. Но могла и коснуться, конечно, и разрушить порядок, и да – разве это не хуже всего? – так вот взять и ворваться туда, где ее или, скажем, тебя, ну, совсем не готовы принять, не желают вообще признавать: влезть всем телом в чужое пространство, словно это твое, а не чье-то совершенно ничтожное царство! Но возможно, что женщина просто... не заметила робкого монстра. Замечталась о чем-то живом, о сугубо своем, о таком, что считала действительно важным. Это, знаете, страшно реально. Это даже, пожалуй, нормально. Жизнь бывает богата на чувства, на клубочки запутанных мыслей, на любови и всякие связи. Может быть, эта женщина тоже – из таких вот успешных и сильных, из таких беспричинно счастливых. И выкладывать банки с вареньем на тоскливую серую ленту для нее то же самое, в общем, что дышать или хрумкать печеньем: то есть что-то неважное как бы, не такое, о чем размышляют, вспоминают потом, отмечают. Это можно и вырезать, кстати, – ничего не изменится, правда? Жизнь ее даже будет приятней. А что с ним-то, что с ним вот случится?

Что останется в жизни без ленты, на которой толпятся продукты, без убогих попыток собраться, без дурацких его медитаций? Ничего, кроме серии книг, где герой с переломанным носом – детектив или вроде того – бессознательно что-нибудь ищет: только Что и Зачем, для Кого? Даже тот, кто придумал его, – то есть этот, стоящий у кассы, раздраженный, но вежливый «дядька» – не сумел бы сказать за него. Он ведь кто в этом будущем мире? Покупатель бананов и сыра. Бывший сын, вспоминающий мать, чей мирок он старался понять, перемочь и в себя не впускать. Тот ребенок, который не вырос и мечтает теперь вот о чем: взять «нечаянно» банку с вареньем, что поставила тетка на ленту, и с размаху «случайно» разбить – чтобы тысячи мелких осколков разлетелись со звоном по полу, а «кровавая» липкая жижа растеклась, как пролитая кровь... Человек, не закончивший школу, чтобы вызвать у матери гнев и, как взрослый, уехать из дома. Архивариус. Искусствовед. Одинокий бездетный мужчина. Неудачник, вам кажется? Нет... Он ведь этот... ну как же – писатель. Не совсем вымирающий вид. «Бессюжетные триллеры», кстати (популярные очень, представьте), между прочим – его ноу-хау. И герои того сериала, на который подсели когда-то чуть не все, кто живет в Нидерландах, были тоже придуманы им. Вспоминать своих маму и папу, свою тусклую комнату, лампу, совершенно резиновый завтрак, реформатские книжки, журналы, неудобные туфли и галстук, затаенные чувства и страхи, свои мысли, молитвы, проклятья – и выстраивать жизнь для других, заполняя ее не таким... прилипающим намертво хламом, а каким-нибудь легким, живым... музыкальным, цветным и смешным, совершенно обычным, пожалуй, Содержанием с буквы заглавной – в этом плане он стал-таки асом.

Но вернемся, однако же, к той – ну, к той женщине то есть, у кассы: дело, собственно, даже не в ней, а в отсутствии взгляда на вещи. Ведь она те продукты на ленте, вероятно, считала своими – ну, как будто они ей родные: потому и смотрела на них, обладавших реальной ценой (очень даже существенной, может), – и действительно видела в них... этот самый... ну, знаете? Смысл. А его, тут стоящего также, она как бы не видела даже. Его будто бы не было рядом. Почему – вы не скажете часом? Да ведь ясно же – он здесь не важен. Он такая же вещь, как и те, только вещь не ее, а чужая; вещь не новая, не молодая; вещь, пожалуй, не очень большая – как такую заметить вообще? Где-то там, за глазами и носом, за ушами, торчащими косо, – за написанным маслом лицом настоящего то есть героя, чей портрет тут висит на стене, – вот за ним, далеко-далеко, на размытом художником фоне, он стоит уже очень давно. Он привык: это так хорошо. Это лучше. Ну, правда. А что? Не решая почти ничего... Так ведь мать поступала его? Только он же совсем не того... не того поколения раб, не того механизма звено. Вот в чем кроется ужас всего: он ужасно похож на нее... А раз так, то хотя бы назло – надо все же решить кое-что.

Роб ван Эссен. Хороший сын / Пер. с голл. Е. Торицыной.– М.: Манн, Иванов и Фербер, 2023. – 384 с. – (Novel. Бездна подсознания)

По заданию властной Конторы он трудился над детством героя: того самого парня, вообще-то, что работал с ним вместе в архиве, источая неясную силу (обаяние дерзости, может, или храбрости быть вот таким – беспардонным, лихим, молодым), а потом вдруг попал в переплет, оказавшись замешанным в деле с похищением «пенного» босса – богатея, каких поискать, – неудобного, прямо сказать. Потому-то его и прикрыли: то есть как бы сначала «убили» – для газет, для родных, для других – а затем так хитро воскресили, подарив ему новое имя, новый паспорт и новую личность. Было здорово, честное слово: возводить этот призрачный мир, составлять его, точно макет, из цветного картона, фигурок, из обрывков газет и брошюрок, из наклеек, рекламных листовок, из того, что витало, как дух – сладковатый, запретный, желанный – словно запах эклеров с шампанским!.. В его детстве не пахло шампанским, нежно-сливочным кремом эклеров, безмятежностью амбры с жасмином – его мать никогда не душилась, а отцовские взгляды на мир простирались до службы, пожалуй, а затем упирались туда, где стоял подбоченясь архангел с указателем «Ад» на картонке и корявенькой стрелочкой вбок... Ах, конечно, он строил другое – совершенно, вы слышите, да? – ну, вообще, абсолютно, ага. Детство лидера, кажется вам? Нет-нет-нет, не такое совсем – просто детство, обычное вроде, как у многих в те «древние» годы: с телевизором в светлой гостиной и конструктором «Лего» под стулом, конфитюром, намазанным густо на хрустящий поджаренный хлеб, и портфелем в сиреневый ромбик, где еще был карман для монет, а монеты давал ему папа, мама тоже давала – в четверг... Это детство лишилось героя. Оно было такое чужое – и такое до боли родное: квазидетство, вобравшее то, что хотел для себя, для него – для другого себя, если он, этот как бы «не-я», а второй – состоится как цельная личность, как Хороший и Правильный Сын, как Отец, и как Муж, и как Друг... и еще... и еще... демиург.

С той поры уже вечность прошла. Вот и мать только что умерла. Он состарился, кажется, да... Или нет? Или это все бред? Разве можно забыть, кто ты есть? Мать, которой исполнился век, забывала его каждый раз, когда он приезжал к ней в обед. А ведь он приезжал двадцать лет. Да и Бонзо – тот самый герой, обладатель особого детства, сотворенного из ничего (не считать же реальностью грезы?.. моросящие кадры на пленке... все те вещи из прошлого, то есть – чтобы было похоже на повесть), потерял странным образом память. А ведь он, этот Бонзо несчастный – ладно-ладно, успешный ужасно, «получившийся» то есть, и важный – был в каком-то пронзительном смысле настоящим «подарочком» свыше: так ведь, кажется, их называют – тех детей, что Господь посылает? Впрочем, в Бога он больше не верит: вера матери в адовы муки, превращенная в дикий испуг, от которого вся она вдруг, ну, как будто порой застывала, опасаясь, что сделает глупость и ответит потом за нее, эта вера (не столько в Него, сколько в Смерть и в Расплату за все) отравляла ей жизнь, надо думать. И в него, словно яд, проникала, формируя из мальчика маму... Кто же он, как не мама для Бонзо? И не важно, что Бонзо старик – все стареют, но помнят о главном: настоящее «я» не пропало, если ты его сможешь продлить – если сможешь себя вот отсюда, ухватившись руками за брешь в этом времени, в этом пространстве, растянув ее влево и вправо, поднапрягшись, туда провалить, протолкнуть как-нибудь, совместить... И тогда мир опять, как тогда, обретет наконец постоянство, обретет, как собака, тебя: своего господина – ну да! Надо только вернуть ему память – совершить это странствие, значит. Сесть в машину к тому «детективу», чей боксерский поломанный нос он присвоил герою романов, бессюжетных своих ноу-хау, – и добраться до логова Бонзо через триста там с чем-то страниц.

Может статься, что это ловушка. Может статься, приятель мудрит. Может статься, что путь оборвется. Может статься, что он не вернется. Или, может, решится на «гадкий», на бесстыдный такой, неопрятный, безобразно приятный поступок, расширяющий взгляды на всё. Или «всё» уже было когда-то? А теперь лишь повторы да штампы, идентичные серии как бы, из которых мы все состоим. Сколько в нас от себя и от них? Сколько жизней так можно прожить? Сколько связей в мозгу погубить, попытавшись, как в фильме Гондри, эту память стереть изнутри? Только роботы знают, пожалуй. Но вот будет ли это «нормальным» – безопасным и правильным как бы – им довериться вместо людей? Ведь когда-нибудь роботы эти, как положено детям, вообще-то, нас оставят вот тут, на планете, удалившись на новое место, где не выжить таким бесполезным, надоедливым, старым и грешным человечкам, похожим и разным. Может быть, так и будет, ван Эссен? В наступающем завтрашнем дне, о котором он пишет вот здесь, словно это тот самый роман, сочиненный его персонажем (то есть триллер, конечно, а как же? – правда, триллер, лишенный сюжета, потому что не столь уж и важен изощренно завязанный узел, если петли во времени – тут, затянулись в его голове), – в нашем общем, наверное, «завтра» увенчаются чем-нибудь страшным все попытки пробраться туда, в совершенно чужое пространство, то есть в это, ну, помните, да? – чье-то личное «жалкое царство», чей-то дом с беспорядком внутри, чей-то мозг, где так много витрин, всяких полок, коробок, картин, всяких папок, макетов, руин... и сокровищ, естественно, тоже... А ведь что-то, похожее жутко, Роб ван Эссен и сделал как будто, рассказав так легко и так трудно о безумном количестве «шуток», что над нами и с нами творят: наши призраки, нервы и мамы, наши папы и боги, и братья; рассказав нам о нас и о боли, о природе, иронии, Боге... И о сыне – конечно, о Сыне – с буквы маленькой, с буквы большой; и о том, как устроены книги, как истории делятся с миром, как мы сами становимся ими.