Кузька. Птичка

Птичку жалко. Но Пушкина жальче. Адриан Волков. Последний выстрел А.С. Пушкина. 1869. Всероссийский музей А.С. Пушкина

Отправляя нашу дочку в школу и съездив перед 1 сентября на птичий рынок втроем, мы купили певчую птичку, кенара, чтобы нам, безголосым, пела в доме – впервые в жизни у меня своем, а не чужом или съемном. После ухода из родительской семьи я сменил два десятка жилищ во Львове, а затем еще полдюжины в Москве и собственной крышей над головой смог обзавестись, только разменяв шестой десяток. За прошедшие 10 лет мы с кенаром сравнялись в возрасте, если перевести птичьи лета в человечьи, и я ревниво и с тревогой приглядываюсь к его состоянию. Радуюсь, когда старческим истончившимся голоском он еще запевает в солнечные дни или за компанию с пылесосом жены и спуску не дает бреющим траву во дворе лихим газонокосильщикам.

Не так уж много анималистических героев на полях русской словесности, и неужели жизнь этой божественной свистульки имеет меньшую цену и заслуживает меньшего внимания, чем жизнь отдельно взятого литератора? Поди создай со всеми нанотехнологиями, генной инженерией и молекулярными принтерами даже муляж подобного существа, с безотказно работающими миниатюрными органами – с сердечком, перекачивающим наперсток крови, и сосудами, как цветные нити и волоски, с пищеводом толщиной с проводок в кембрике и сотнями разного вида и назначения перышек, для порхания и ежедневной их чистки, с отрастающими, как у индусов, коготками для цепляния, с требующим постоянной заточки клювиком – ножичком и ножнами одновременно – и востреньким змеевидным язычком внутри для сортировки семян и зернышек, пощелкивания и недовольного «цыканья зубом», с воздуходувными мехами в зобу и грудной клетке, с пугливыми, похожими на зернышки черного бисера и любопытными ко всему кокетливыми глазками, за которые мы его и купили, а не за неуверенный голосок птенца и его лимонное оперение. За детскую отзывчивость, понравившуюся девчонкам.

Когда через пару лет наш кенар вошел в ярь и распелся вовсю, я собирался сдуру приобрести ему подружку, но меня вовремя предупредили и отговорили продавщицы, что тогда он перестанет петь и сделается семейным тираном. А полтора тирана под одной крышей – многовато все же. Да и хлопоты с его потомством, мал мала меньше. Несколько раз в начале лета мы выносили его в переноске поучиться петь у соловьев и всяких зябликов, но шок от нахождения в дикой природе напрочь отбивал у него желание чему-то научиться. Слишком много новых сильных переживаний, да и непривычно крошечная клетка больше напоминала карцер. Малыш в огромном страшном мире, для которого каждый разбойного вида уличный воробей – гигант, на земле – голуби размером с летающих слонов, на пруду – дикие утки, как корабли, и чайки, как самолеты, а на смертоносные клювы хищных ворон и сорок жутко и взглянуть.

Как-то в нашу лоджию на 14-м этаже залетела вороватая синица и никак не находила спасительную щель, чтобы выпорхнуть обратно. Она выглядела Геркулесом с могучей грудью и плечами по сравнению с Кузькой, впавшим в ступор в углу своей клетки. Проявив интерес к клетке тщедушного жильца, она спикировала на прутья ее крыши, так что клетка затряслась, отчего кенар чуть не упал в обморок, но продолжал неотрывно всматриваться в незваную гостью, а я из-за тюлевой занавески снимал на видео процедуру их знакомства, протекавшую в обоюдном полном безмолвии. Хорошо еще, что бедняга ни разу кошки не видал в своей жизни, когда нам приходилось пристраивать его на передержку по объявлению или отдавать хорошим знакомым на время летнего отпуска. Я не замечал, чтобы он страдал от этого – пел и чужим и нам по возвращении. Вероятно, он считал клетку своим домом и неприступной крепостью, а нас семьей великанов и полубогов, хотя порой у меня закрадывалось подозрение – не сумасшедший ли он? Ведь бывают питомцы сообразительные, тупые, эгоистичные, жизнерадостные – почему им не быть также спятившими? Один раз он был к этому близок, когда мы не нашли, куда его пристроить, и оставили на две недели одного в комнате под мою ответственность, расставив на полу таз со спуском к воде и поддон с кормом. Он страшно засрался, уборка потребовалась нешуточная, а по возвращении в свою клетку не сразу пришел в себя, но оказался отходчив и уже на второй день запел. Вообще-то он чистюля и очень компанейская птичка. Наплескавшись в навесной купалке, всегда громко и резко кричит, привлекая к себе внимание, словно не из купалки выбрался, а из ледяной проруби. Отряхивается, как искупавшийся пес, запуская протуберанцы брызг, и успокаивается, только когда ему включат торшерную лампочку, чтобы погреться и обсохнуть.

В молодости его мир был намного просторнее, и он охотно летал по комнате, предпочитая господствующие высоты и наблюдательные пункты на шкафах, книжных полках и куполе витражного абажура. Чтобы выманить его оттуда и вернуть в клетку, я дразнил его указательным пальцем, который он, вероятно, из глубин генетической памяти принимал за головку змеи и смело клевал, топорща крылья и защищая свою территорию от вторжения и посягательств. Так же он вел себя на пороге своей клетки, выходя на крыльцо, откуда бесстрашно бросался вниз, чтобы поковылять по полу, как спешившийся кавалерист, или походить по кровати и по мне, будто министр Лилипутии по лежащему Гулливеру, с важным видом и сложенными за спиной крылышками. Чрезмерная смелость и подвела его и чуть не погубила. Чтобы птичка, не знающая, что такое стекло, не расшиблась о него, окна у нас всегда были прикрыты тюлевыми занавесками. Не помогло, Кузька однажды запутался когтистыми лапками в их сетях, запаниковал и свалился наземь, сломав ножку. Придя из школы, дочка обнаружила под окном распластанную на полу птичку, не способную ни подняться, ни взлететь. Когда мы вернули ее на жердочку в клетку, она принялась с маниакальным упорством один за другим отгрызать коготки пострадавшей ноги и в этом преуспела уже на второй день.

Дело было зимой, стоял 20-градусный мороз. Кузьку в переноске я пристроил у себя на груди, отчего сделался похож на персонажа сюрреалистической картины Магритта, укутался потеплее и в мерзких сумерках поспешил в ближайшую ветеринарную клинику, где меня уже, видимо, заждались. Предложив предварительно оплатить услугу, меня провели в кабинет, где некий вивисектор, бросив беглый взгляд на птичку и пощелкивая кусачками, подобно цирюльнику, заявил, что готов немедленно отчекрыжить моей канарейке больную ножку по колено, по самые желтые штанишки. Конечно, я наотрез отказался. Что ветеринару было по барабану, деньги поступили уже в кассу. Не подозревавший ничего дурного Кузька был измучен болью, а я решил, что пусть лучше умрет своей смертью, чем от болевого шока и отвращения, будучи преданным своим хозяином и отданным на растерзание дипломированному живодеру.

На следующее утро я позвонил канароводу с птичьего рынка, кандидату биологических наук, от которого узнал, что у канареек это частая беда и совсем не приговор – у него самого годами жили такие хромоножки и продолжали петь. Не объяснил только, что делать в таких случаях, и мы занялись самолечением, из-за чего кенар навсегда возненавидел мою руку. Даже сейчас, когда я прицепляю на прищепках его любимые огурец с виноградинкой, от которых вскоре остаются одна зеленая скобка да обвисшая кожица без мякоти, он всегда отворачивает голову: я не гляжу, делай свое дело и убирайся из моей клетки скорей, видеть тебя не могу. А тогда, поймав и держа его в ладони, я заливал ему из пипетки в клюв какое-то аптечное снадобье типа «лошадиной силы». Он кривился, с бессильным отвращением поклевывая мой большой палец, а жена тем временем накладывала на сломанную ножку и крепила пластырем шину из надрезанной пластиковой трубки, чтобы не дать ему самому довершить то, что обещал сделать вивисектор. Благодаря этому удалось сохранить обгрызенную беспалую культю с единственным отлетным коготком – свернутой набок шпорой, которой удобно опираться на жердочку и почесать за ухом, во сне опираясь все же для подстраховки еще и хвостом на другую жердочку. Спящий Кузька – это пернатый волан. Пушистый желтый шарик на цепкой ножке, с поджатой второй и отсутствующей головой, упрятанной целиком под крыло: ничего не слышу, никого не вижу, просьба не беспокоить.

Семьи не завел, хвост седеет, гнездо из нержавейки пустует, как бочка на мачте каравеллы, куда он все реже забирается усесться с поджатыми ножками, общается с собственным отражением в зеркальце для попугайчиков, часто недоволен и задает ему трепку, сердито тряся изо всех сил за подвесной колоколец. Компьютерные соловьи его не вдохновляют, родимый пылесос, соседская дрель и бензокосилки во дворе ему ближе. Его речи я не понимаю, так же как он моей, не различаю синтагм, медведь на ухо наступил. Давеча на чужой даче слышал на рассвете чье-то «чив-чи-чив», то девять, то одиннадцать раз, а в конце с неожиданной вопросительной интонацией «чи?». Кажется, понял.

Так и живет наш кенар за прутьями прозрачной клетки, перепархивая с жердочки на жердочку, как со строчки на строчку, и мне вспоминается последний написанный Пушкиным стишок.

Забыв и рощу и свободу,

Невольный чижик надо мной

Зерно клюет и брызжет воду,

И песнью тешится живой.

Две жизни назад у меня тоже жил-был чижик. Птичку жалко. Но погибшего на дуэли Пушкина жальче.

…А кенар что? В конце жизни он стал падать по ночам на дно клетки, до рассвета ничего не видя и не имея уже сил взлететь, совсем как люди. Тельце его упокоилось в картонной коробочке под раскидистой вербой, его ровесницей, выросшей за десять лет из пасхальной веточки, выпустившей белесые корешки в бутылке с водой и посаженной нами напротив подъезда во дворе многоэтажки, дающей жарким летом тень трем-четырем чужим автомобилям.