Фельетонист

Текст Тэффи, выпавший из поля зрения литературоведов, но сохранившийся в РГАЛИ. Фото Александра Хорта

Творчество первой русской юмористки Надежды Александровны Тэффи досконально известно читателям. Всё написанное ею публиковалось, издавалось, переиздавалось и на родине, и за рубежом, в эмиграции. Казалось бы, всё на виду. Тем не менее, знакомясь в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) с сотнями газетных вырезок начала прошлого века, я обратил внимание на сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул: «Фельетонист. Этюд Тэффи». Вырезка из петербургской газеты «Утро». (Не путать – была еще в Харькове газета с таким же названием.)

Вырезка хранится в обширнейшем фонде 998, это фонд Мейерхольда. Опись 1, ед. хр. 3322, л. 236. Публикация от 24 ноября 1908 года. Стал проверять по сборникам, интернету. Неужели за 105 лет существования остроумный юмористический рассказ выпал из поля зрения литературоведов?! А ведь он заслуживает того, чтобы быть на виду.

Александр Хорт

Фельетонист Крап исписался.

Вместо юмористических фельетонов он уже более месяца посылал в редакцию такие безысходно-грустные выдумки, что даже обратил на себя недоброжелательное внимание администрации. Время было холерное, и распространение в народе мрачного настроения благоразумно преследовалось.

Крап был в отчаянии.

– Чего же они смеются? – недоумевал он. – Писал я о том, как трудно попасть на трамвай, и о персидском шахе, и о турецком гареме, и о том, как собирается сто пятьдесят шестая Дума. Черт их знает, чего им еще нужно. Все это очень смешно и всегда было смешно, а теперь, изволите ли видеть, не годится. Распускают иппохондрию, а потом фельетонист виноват. Вместо того чтобы полечиться вовремя, они только ругательные письма в редакцию катают. Свинство!

Но время шло, никто, очевидно, лечиться не хотел, и письма в редакцию приходили по-прежнему.

Редактор попросил Крапа в свой кабинет.

– Послушайте, – сказал он. – Не можете ли вы написать что-нибудь смешное хоть к воскресенью?

– К воскресенью могу, – ответил Крап и глубоко вздохнул.

Так как был еще только вторник и времени оставалось достаточно, то Крап занялся приисканием смешного сюжета.

– Хорошо бы что-нибудь про трамвай, – мечтал он. – Как, например, человек ждал, ждал, ждал, а потом сел да и поехал не в ту сторону. Это может выйти страшно смешно. Можно еще так, что трамвай кого-нибудь раздавит…

Пошел к редактору, рассказал свои темы.

– Нельзя, что не в ту сторону, – подумав, сказал редактор, – об этом уже Флегма в «Старом Времени» писал. Ищите другое.

– Ну а если просто, что поехал и раздавил?

– Гм… неудобно по цензурным условиям. Не понимаете? Очень жаль, что не понимаете. У журналиста должно быть цензурное чутье. Инстинкт! Нечего кривиться. Инстинкт – великое дело. Муравей инстинктом целые дома себе строит. Му-ра-вей! А мы с вами, отвергая сей дар природы, сидим на мели!

– Ну, так я еще придумаю, – мрачно пообещал Крап. – Тем у меня очень много, и все ужасно смешные.

В четверг он пришел снова.

– У меня масса материала, – сказал он. – Я мог бы написать что-нибудь о Пуришкевиче. А? Публика это любит, она уже привыкла. Ну, если не хотите, то можно что-нибудь веселенькое про холеру, как все боятся… Ну, если нет, то можно что-нибудь смешное про Дубровина…

В пятницу он приоткрыл дверь в редакторский кабинет и, просунув голову, сказал скороговоркой:

– Я придумал новенькое. Очень смешное. Про Мейерхольда. Что он любит всё стилизовать, и пусть его прогонят помелом из Александринки.

Не успел редактор удивиться, как дверь уже захлопнулась, и Крап исчез.

В субботу утром Крап пошел в баню для обмена веществ.

За завтраком говорил жене:

– Знаешь, матушка, жалею, что пошел… Этот обмен веществ штука о двух концах. Еще всегда ли это выгодно – вопрос! Я, например, могу отдать свой самый лучший фосфор, необходимый мне для работы мозга в веселом направлении, а взамен получить какой-нибудь ни на что не годный сахар. Ну, к чему он мне? Что я, поэтесса, что ли?

Жена посмотрела на него с уважением и подлила ему соусу в тарелку.

– Нет, как хочешь, – продолжал Крап, – а родители сделали большую ошибку, не дав мне серьезного научного образования. Вот сегодня, например, вместо того чтобы ломать себе голову над труднейшими юмористическими фельетонами, я мог бы накатать в полчаса научную статейку, хотя бы о том же обмене веществ. Читатель любит ученость. Ему приятно, что вот он читает, а ничего не понимает. Значит, мол, недаром деньги платим, ученые люди для нас мозгом работают.

А юмористика читателем не ценится. Каждый думает, что он и сам зубоскалить умеет. Разве есть на свете человек, который хоть раз в жизни не пошутил бы над чем-нибудь? А уж раз пошутил, потом будет вспоминать. Станет читать юмористику, а сам подумает: «А у меня тогда недурно вышло насчет того-то… Кабы напечатать догадался, так почище бы было того, что теперь пишут». А будь я человек ученый, так я бы по своей специальности каждый день по пятьсот строк ахинеи разводил. Чего там! Все равно никто не понимает.

И уважения ученому человеку больше. Нахватай верхов, а потом и уверяй всех, что кончил курс в каком-нибудь таком парижском Одеоне. И от всех почет.

А юмориста каждый норовит по животу похлопать. Омерзительное отношение. Человек пишет что-нибудь о трамвае, бичует своей сатирой кондукторов и городовых, горячо пишет, глубоко пишет, кровью своей смеется, а им все мало. Претензий не оберешься. Ах, пошло! Ах, недостаточно смешно! Ах, слишком длинно! Ах, с куриный нос! Сами попробуйте!

Жена слушала и вздыхала.

После завтрака Крап заперся в кабинете и стал писать. Два раза посылали прислугу за свежей бумагой. Приказали швейцару никого не пускать. На дверь наклеили заявление: «Просят не звонить. Все опасно больны». Детей отослали к бабушке, кухарку в кинематограф. Жена сидела в гостиной и старалась дышать потише.

Когда из кухни выбежал таракан и зашуршал по обоям, из кабинета раздался грозный окрик: «Прекратить! Безобразие!»

В семь часов дверь кабинета распахнулась, и вышел Крап.

Он был бледен. В волосах засеребрилась седина, сюртук обвис мешком и через протертый рукав правой руки высунулся голый локоть.

– Я иду, – сказал Крап.

Жена зажгла лампадки и четверговую свечу, спасающую от грозы и бури.

– Ну, что? – спросил редактор.

– Новенькое. Замечательно смешно, – отвечал Крап, медленно шевеля губами. – Оригинальный сюжет. Названо: «Окрошка». Здесь всё. Начинается с Дубровина, потом много смешного о трамвае, о новой ветке, о ней еще никто не писал. Потом Пуришкевич в очень комическом виде, как будто он заседает в сто пятой Думе… Очень смешно.

Он уныло помолчал и, вздохнув, прибавил:

– Ужасно смешно.

У редактора навернулись слезы.

– Друг мой! – сказал он. – Нас просили сочинить воззвание для сбора в пользу пострадавших от самоубийств. Ради Бога, позвольте нам воспользоваться вашим текстом. Лучше вас никто не сможет разжалобить. У вас такой сильный, мрачный талант! Вы потрясаете! Изменять мы ничего не будем в вашей трогательной вещице. Мы только прибавим, что вот, мол, как тяжела жизнь для всех в наше ужасное время, и как налагает она на каждого обязанность помогать посильно тем несчастным, которые, малодушно оробев перед ужасами своей судьбы, наложили на себя руки… гм… впрочем, вы это лучше сумеете сделать. Если не вы, так кто же?

Публикация Александра Хорта