Все падает и валится из рук

Для Андрея Ракши нет ничего важнее творчества. Фото Евгения Ракши

Андрей Ракша родился в 1957 году на Алтае. Член Союза писателей Москвы. Печатался в «Библиотечке «Огонька», «Дружбе народов», «Аргументах и фактах», альманахе «Подвиг», журналах «Мы», «Жеглов и Шарапов». Живет в Москве.

Хемингуэй прощался с оружием. Ракша посвящает оружию «балладу».

Один из его героев прогуливается по Москве в длиннополом черном пальто, перекроенном из шинели, служил на флоте, сопоставляя себя с фигурой трагического генерала Хлудова на скале над морем из фильма «Бег». «…промозглая осенняя Москва, постылая жена, осточертевшая работа потерялись где-то в пространстве, и сейчас он катил, творя невозможное, назад, по дороге времени туда, где смутно маячило, как ему казалось, нечто исключительное, способное волшебным образом изменить неверно сложившуюся жизнь, то, о чем он, на самом деле, не имел осмысленного представления» («Войти в ту же воду»).

Читая Ракшу, понимаю, что для него нет дел важнее творчества. Это видно по всему строю его произведений. И можно предположить, что он с детства обязан был погрузиться в литературу, потому что все в мире осуществляется только через Слово, которое, так уж повелось, люди практически не видят: к примеру, какие-нибудь физики излагают теории, не догадываясь, что без слов не было бы не только теорий, но и самого слова «физика». Но Андрею Ракше удивляться тут не приходится, мы же дышим, не замечая воздуха, видим, не зная устройства собственной оптики, да и прочих очевидностей не замечаем, а вот литература приводит нас к точке истины, когда животное превратилось в человека, когда возникло Слово (вся знаковая система, включая цифру, ноту, все прочие символы). Однако Андрей Ракша знает материалистов, которые изо всех сил доказывают, что человека создал труд, не понимая, что это они утверждают не «трудом», а словом «труд», которое вместе со всеми словами создали все, что нас окружает, и то, чем мы живем, многие вещи, неизвестные нам до поры до времени, вскрываются словами. Андрей Ракша глубиной своей сложной серьезной прозы как бы говорит нам, что необходимо невероятное упорство в постижении начал всего живого в Слове.

«Он долго возился с представленными образцами разнообразных кобур, примеряя их по очереди на себя; не обращая внимания на саркастические взгляды продавцов и покупателей; кропотливо ковырялся с ремешками, перевешивая кожаный чехол на обе стороны; в каждом новом положении по много раз вставлял и выдергивал громоздкий револьвер, тестируя его на мобильность» («Баллада» об оружии»).

Стреляют, бегают, падают… «Мостовая дрогнула, приподнялась, будто встряхнутый коридорный половик, вышибая из себя чугунные пробки канализационных люков, и тяжело осела, коротким толчком расшатав плотный набор тесаных булыжников» («Попытка к бегству»).

Одно лишь можно сразу сказать о персонажах прозы Андрея Ракши – что в большинстве своем они не коренные москвичи, но попали в столицу и страстно желают устроить свою судьбу в Москве. Шукшин сказал о таких людях просто и наглядно: одна нога в лодке, другая – на берегу.

Но вот что удивительно, Андрей Ракша с мастерством художника пишет свои словесные холсты. И тем ярче, тем убедительнее проступают в персонажах эти черты раздвоенности.

При всем при этом писатель всецело принадлежит московской художественной прозе, насыщенной яркими красками богатой лексики, воплощенной с изяществом стилистически выверенной симфонии.

Хорошая фраза вряд ли может быть причислена к обычным обстоятельствам: «Хлястик телогрейки зацепился за острый сварочный наплыв, и Валера безуспешно ерзал пятками на месте, не отрывая взгляда от очухавшегося шатуна, который на задних лапах в полуприсядку, как цирковой забавный мишка, шел на него, слегка поматывая массивной башкой» («Обычная жизнь в свете текущих обстоятельств»).

Андрей Ракша напоминает о неустойчивости, о падениях, о том, что мир устроен так, что постоянно что-то со стуком падает, со звуком железным, или деревянным, или стеклянным, или глухим, когда падает сам человек.

«Дурацкая довольная ухмылка неудержимо растекалась по физиономии Александра Аркадьевича. Первый шаг был сделан, и ему страстно хотелось снова и снова нажимать на спусковой крючок, наслаждаясь ощущением мощных колебаний отлаженного механизма, однако он с неохотой подавил в себе это желание, так как ожидать, что встревоженные соседи, а затем и раздраженный срочным вызовом милицейский наряд примут версию, что полки могут падать на пол с посекундной частотой, было бы все же несомненной глупостью». «– Ну, ты и гнида! – Мужчина попытался вскочить, но тут же завалился, падая навзничь на перила, оглушенный пулей, ударившей его точно в середину лба» («Баллада» об оружии»).

Да, говорит Андрей Ракша, все почему-то падает и даже валится из рук, все жмется к земле, все хочет лежать неподвижно, и то, что недавно двигалось, теперь лежит, задумаешься о многом от постоянной тяги вниз, и против воли, к тому же и само волнение падает, пропадает интерес ко всему упавшему, пусть и небольшой звук, но что-то падает всякий раз.

Вот персонажи Андрея Ракши попадают на выставку знаменитой «двадцатки» на Малой Грузинской. Среди них были мои друзья – к примеру, художники Игорь Снегур, Владимир Немухин, Эдуард Штейнберг, да и сам Эдик (он всегда просил меня называть именно Эдик) Дробицкий, царство ему небесное (немало мы с ним выпили виски у него в особняке в Нижнем Кисловском переулке, за Военторгом) бывавший и выступавший на выставках моего сына, художника Александра Трифонова, полюбивший его авангардные холсты и принявший его в свой Творческий союз художников России, ставший как бы продолжением, правопреемником этой «двадцатки».

Вот любовная сцена в мастерской художника. Потом выставка «двадцатки», и герой узнает на одной из картин его собственную любовную сцену…

«– Ничего подобного никогда не видела! – сказала Ирка, бросая на стол пустую банановую кожуру. Она положила руку Феликсу на бедро и смотрела на него блестящими, как будто светящимися изнутри глазами» («История создания одного шедевра»).

В старости меня вообще мало занимает так называемое содержание. Этого самого содержания в искусстве слова просто не существует. А что же есть? И писатель Андрей Ракша мне как бы отвечает (с большой буквы): «Форма! Это те слова, которые цепляясь одно за другое, создают музыкально-живописное полотно, исполненное для возвышенного полета постоянно скрываемого чувства, рождающего мысль бесконечного бытия в тексте».

«Округлая лиственная шапка, уже местами густо обрызганная яркими красками позднего сентября, лежала на зеленом с золотыми пятнами блюде поляны, похожая на ворох перепутанной пестрой пряжи; словно представляющий абстрактное цветовое решение экспонат, некую естественную высокохудожественную инсталляцию» («Баллада» об оружии»).

И когда меня спрашивают о содержании, я встречным вопросом гашу неофита: расскажите о содержании Четвертой симфонии Густава Малера. Взгляд гаснет, неофит исчезает.

Что же остается? Для Андрея Ракши это совершенно ясно: Любовь.

«Арина довольно улыбнулась, заново переживая подробности предрассветного любовного ажиотажа. Она почти вживую ощутила недавнее согласие пульсирующих тел и последующее расслабленное хитросплетение усталых рук и ног, словно отдыхали в ворохе сбившейся постели два опытных борца, внезапно обессилевшие на высшей точке бескомпромиссной схватки, умиротворенно согласные на почетную ничью» («Расскажи, как ты меня любишь»).

И я подхватываю песню любви Андрея Ракши и пою:

«В излучине страсти таинственный плес, в восторге страстей не достанешь до дна, но хочется выплеснуть сердце до слез, душа постоянно повсюду одна…»

Какое-то странное тревожное чувство охватывает меня при чтении прозы Андрея Ракши, и я понимаю, что ему хочется узнать мое мнение о нем, я бы сказал, что это чувство раздвоенности, то есть я намереваюсь сделать одно, а делаю совершенно другое, причем находясь сразу здесь, но не сейчас, а там, но в эту минуту. Состояние, характерное для ищущих себя молодых людей, но не тех, которые гладко идут по жизни: школа, институт, приличная работа в теплых местах – нет, у Андрея Ракши почти каждый персонаж состоит из военного в гражданском, и наоборот, каждый из них либо служит в армии, либо демобилизовался, либо стреляет, либо подбирает в оружейном магазине снаряжение, и въедливый взгляд писателя пробегает по рядам знакомых силуэтов, чтобы остановиться на каком-нибудь из них и погрузиться до дна его души.