Вопрос веры

Все повести, романы, стихи или рассказы не более чем сны, фантазии, мечты... Фото Андрея Щербака-Жукова

Не важно, кем с утра и кем еще вчера, не важно, кем вот здесь, внутри себя, ты был. Не важно, кем они, живущие вокруг, тебя всегда считали. Не важно даже то, кем ты потом бы мог, кем, думал, завтра станешь. Когда волна сбивает с ног, подбрасывая тело, казавшееся крепким, кидает его вправо, кидает его влево, вращает против ветра, как ту марионетку: с безумными глазами и слабыми, тряпичными тростинками-руками, дрожащую от холода и белую от страха, – как ту марионетку, чей мир похож на клетку, а жизнь висит на нитках, худых и слишком хлипких, – вот именно тогда огромная волна, накрыв собой «наездника» с его смешной доской, смывает все, что было, что в нем когда-то жило, что значило так много, что вроде как служило... залогом или смыслом. «Да, ладно – ты же выжил! Ну, щиколотка сломана. Ну, трещины в трех ребрах. Ну, что там? Синяки. И ээ-ээ-то... заикание. Да, ладно – пустяки! Тебе пятнадцать лет. Вся жизнь ведь впереди. И ойкнуть не успеешь, как раны заживут, а голос – он вернется. И ты – ты тоже, Ной, – вернешься в этот мир, таким же, как и был». Так думали другие: психолог, мама с папой, мадам Мушар из школы и те твои «друзья», которые, наверное, и впрямь чуть-чуть расстроились, когда узнали новость об этой катастрофе. Но ты-то – ты как думал, когда молчал в ответ, чтоб лишний раз не экать, краснея, словно этот – вареный с перцем рак? Что правда тут в одном: ты выжил – это да, но жизнь твоя, конечно, уже не будет прежней – не будет никогда? Что там, на мокрых скалах, она вдруг з-замерла, з-зависла, з-заблудилась? Что ты теперь не знаешь, как строить ее дальше, когда доска для серфинга уже не часть тебя, а этот океан – который был всегда, с которым ты дружил, с которым вместе рос, который и сейчас так смотрит на тебя и вроде как зовет – внушает лютый страх? Что дружбы этой с ним, да и не только с ним, а в принципе – вообще... ее, пожалуй, нет? Что вряд ли им понять? Что так-то оно так, но надо выбирать: жалеть себя и дальше, и дальше з-заикаться, сидеть почаще дома, листая, как придурок, красивые журналы, где парни в ярких шортах парят над океаном, устроившись на досках, и даже не пытаться отправиться, как раньше, вдоль набережной, к молу – или оставить серфинг, забыть его, как сон, продать, допустим, доску, купить велосипед, устроиться работать доставщиком романов, пособий или сказок и, может быть, начать... да, хоть бы вот писать – рассказы, например? По сути – тот же серфинг: свобода, тишина, а вместо волн – слова.

Отшельник и писатель. Писатель и отшельник. А разве есть тут разница? Да нет ее, вообще-то. Одно и то же это. Вы видите создателя причудливых миров, где людям снятся сны, в которых они больше, сильнее и счастливее, чем там, в своей реальности, вот в этой, то есть жизни? Вы видите художника, однажды сочинившего пронзительную повесть, прочтя которую спустя десятки лет, подростки в рваных майках и грязных драных джинсах внезапно понимают, что он о них писал, что он каким-то образом – мистическим? космическим? отчаянно провидческим – все главное, все тайное, все личное узнал? Вы видите легенду? А нет ее – исчезла... Вы видите халат – лиловый, как закат, и тапки на ногах, и тонкие усы, и тысячу морщин, и волосы в носу, и явное желание скорей захлопнуть дверь, оставив вас вон там, на солнце, на жаре, подальше от него, мсье-как-там-его... Эрейры? Да, его. По крайней мере в плане, составленном для Ноя в отделе по работе с не самыми подвижными у них тут, в Фижероле, любителями книг, – последним в списке был вот этот вот старик. Ворчливый и сутулый, озлобленный как будто, но в то же время чуткий, догадливый и страстный. Кем был он в прошлой жизни? Боксером? Дон Жуаном? Убийцей? Странным парнем? Не важно... Или важно? И надо ли пытаться с таким, как он, общаться: как прежде, заикаясь, волнуясь, чертыхась? Что даст его придирчивость? И что дадут ругательства? Суровость и внимание? И эти исправления, которыми он так... так нагло? Беспримерно! И так высокомерно покрыл те три страницы, что Ной писал три дня? Что даст его история, хранимая, как снимок: вон то изображение, которое поймали, спустив затвор на камере? Когда оно проявится: игриво и таинственно, вот здесь, в лаборатории, на дне одной из ванночек, наполненных водой, зовущейся «живой», – тогда вы и увидите... Увидите лицо – такое же, как то, которое снимали, – и все-таки... другое.

Кристофер Буикс. Теория айсберга. Пер. с фр. А. Васильковой.– М.: КомпасГид, 2022. – 216 с.

Наврал ли автор Библии, когда сказал, что Бог все это сотворил за столь короткий срок? Всего одна неделя... Серьезно? Как он смог? У Ноя вот, к примеру, на тот его рассказ, которым он замыслил прославить Фижероль и собственное имя, ушло почти все лето, наполненное светом и тысячами строк: услышанных, записанных, зачеркнутых, забытых, воскресших и открытых, случившихся однажды, впервые и навеки... Ну, да, он не был Богом – об этом надо помнить. И все же – он был Ноем: должно ведь это что-то для будущего значить? В той Книге Ной учился – по заповедям Бога, на собственных ошибках. В истории Буикса Ной тоже строит «плот», который, может быть, не всех – так хоть его – ну, вроде как спасет. А если повезет, то и того писателя, закрывшегося в доме, вернет в реальный мир, которому он нужен примерно в той же степени, в какой реальный мир писателю, Эрейре, всерьез необходим.

Конечно, эти двое: мальчишка и старик, послушник-неофит и пастырь без отары, без пастбища и храма, – друг друга просто ждали, того не зная сами. Конечно, и Буикс, нащупав эту связь, старался сделать Ноя, Эрейру и других – героями романа, который «не придуман», не выжат из лакуны, не склеен, словно домик из дюжины картонок: который сам живет, творит себя как бог и выглядит вот так... как огненный закат и блики на воде... бескрайний горизонт и парус вдалеке... как выглядит тот самый, ужасно дивный мир... К несчастью для Буикса, так выглядит не мир, а снимок на подставке. Мир выглядит неясным... Хотя в его истории, рассказанной героем, который эту ясность – и в людях, и в себе, и в мыслях, и вообще – при помощи письма, общения и чтения пытается все лето и тут и там найти, – идея примирить законы прозы жизни и прозы «настоящей», почти реалистичной, – она, идея книги, Буикса и подводит. Притом что в его мире – в романе о кумирах и страсти быть «одним из» – «реальнее» всего представлены советы, которые Эрейра дает ученику: про выбор заголовка и самой первой фразы, цепляющей вот так же, как войлочный лопух, про ракурс, персонажей, рассказчика и тайну, про саспенс, диалоги, иронию и грусть. Беда, однако, в том, что Кристофер Буикс им сам как будто следует не так чтобы всегда. Когда его герой, вчерашний серфингист, едва успев узнать о принципах писателя и методах придания событиям и лицам того правдоподобия, которое немыслимо без логики и скрытности, неясности и жизни, – решает, наконец, что должен дать совет – естественно, тому, кто в нем и впрямь нуждается: великому писателю, оставившему мир, – Буикс его устами велит Эрейре, значит, сменить халат на джинсы, бейсболку и футболку, а тапки – на кроссовки и выбраться из дома, и встретиться с реальностью, наполненной прекрасным, а также всяким разным, включая боль и страх, которые он должен отважно победить, а если не удастся – ну, что же – получить: по лбу, по подбородку, по носу, по щеке, – чтоб только ощутить... Что именно? Свободу. Себя. И эту жизнь... Совет как будто дельный, но есть в нем кое-что, мешающее верить: не Ною, не ему, но этому всему – воспетому вот здесь; составленному так, чтоб все-превсе связать... Не важно, прав ли Ной. Не важно, мог ли он: не зная жизни сам, советовать тому, кто день за днем его учил иначе видеть мир, иначе его слышать, иначе «переписывать», и кто об этом мире, наверно, знал не меньше, чем мальчик из провинции и даже чем Буикс. Но важно то, что он – Эрейра, не Буикс – был этому совету «реально» удивлен.