Смерть революционера

Стоит ли бояться проказы в лепрозории, если проказой поражен весь мир. Рисунок Екатерины Богдановой

…Обессиленный, нечесаный и грязный, в задубевшем от пота камуфляже, он лежал, вжавшись в необструганный деревянный пол, и ждал смерти, которая была всего в нескольких шагах от комнаты, куда его бросили солдаты. После того как разговор с высокопоставленными офицерами закончился ничем, после того как один из них – полковник, которого он не знал, – равнодушно махнул рукой, он понял, что обречен – судить его не будут. Он не знал, когда его повесят или расстреляют, через час или через два – ему это было уже все равно. Он не раз и не два во всеуслышание заявлял, что готов пожертвовать жизнью ради революции, ради свободы, ради спасения всего человечества, и теперь не собирался вести переговоры с теми, в чьих руках он находился. Кто стоял по другую сторону баррикад. Кто своей силой и мощью остановил его на этом погибельном пути. И даже перед лицом смерти он не собирался ни на йоту отступать от своих идеалов, в чьей истинности и правоте он никогда ни минуты не сомневался. Наивные полковники и генералы – они были всего лишь марионетками ненавистных ему янки, их кругозор ограничивался звездами на эполетах, этим ли золотопогонникам в чем-то убеждать его.

…Из щелей дуло, слабое дуновение воздуха приносило некоторое облегчение в этой удушливой влажной жаре. Раненая нога отпустила, он испытывал смертельную усталость во всем теле, и единственное, что ему больше всего хотелось, – это помыться. Найти в себе силы подняться и стать под душ, самый обыкновенный душ, чтобы холодные струи воды выхлестали из него ту огромную душевную и физическую усталость, которую он испытывал все последние недели, когда его отряд кружил по лесам и болотам, как загнанный зверь. Но откуда, черт возьми, в этой старой покосившейся сельской школе было взяться городскому душу? Да и будь он здесь, кто бы предоставил ему эту возможность?

…Неожиданно навалившаяся тяжесть еще сильнее вжала его в пол, он прикрыл глаза и задремал, и сквозь эту беспокойно-невнятную дрему ясно и отчетливо услышал: «Малыш!» Так называли его самые близкие и друзья, но голос, в котором было столько любви и ласки, мог принадлежать только одному человеку на свете, его матери…

…Она звала его собираться в бассейн. Это было одним из многочисленных способов, которыми мать отчаянно боролась с мучившей его с малых лет астмой. Он очень страдал от этой болезни, чувствуя себя не таким, как все. Приступы могли настичь его где угодно: дома, в школе, во время ребячьих игр, и чтобы доказать всем, но прежде всего самому себе, что он не ущербен, что он такой же, как и все, он до изнеможения гонял по футбольному полю, играл вместе со всеми в регби, лазал по горам и деревьям, ни в чем не желая уступать сверстникам. И в конце концов доказал, что не нуждается ни в чьем снисхождении и ни в чьих поблажках. Но он все-таки отличался от других – несмотря на постоянно терзающую его болезнь, он много учился и много читал. В родительской библиотеке Маркс соседствовал с Фрейдом, Бакунин с Камю, он жадно глотал и то и другое, но хитроумные построения немецкого экономиста и рассуждения русского анархиста влекли к себе меньше, чем Вийон и Лорка, и он даже сам начал сочинять стихи. Но стихи были слабыми, подражательными, и когда он это понял, то решил, что его призвание быть врачом. Поэт врачует душу, он будет врачевать тело, одно стоит другого, недаром древние говорили о том же самом. Он был упрям в достижении целей, которые ставил перед собою, и после колледжа поступил на медицинский факультет.

…Сквозь дрему он уловил резкий скрип поворачивающегося в дверной скважине ключа, но шаги почему-то не приближались, а удалялись, и тогда он понял, что пришли за ним… Он опять впал в полузабытье, а когда очнулся, обнаружил себя возле заросшего тиной пруда, располагавшегося неподалеку от дома. После возвращения приступы астмы мучили его меньше, чем неправедное устройство этого мира. В мире царили несправедливость и жестокость, и он невзлюбил его. Ему хотелось этот мир изменить. Он еще не знал как, но он уже знал, что если понадобится, его не остановят ни методы, ни средства, ни цена. Цель, маячившая перед ним, оправдает все…

В его жилах текла кровь ирландских мятежников, испанских конкистадоров и аргентинских бунтарей. Это была гремучая смесь. Он ощущал себя солдатом, который должен послужить человечеству.

Ему ли бояться проказы в лепрозории, если проказой поражен весь мир? Ему было все равно, где служить, лишь бы служить… Но его способности, энергия, профессиональные навыки оказались невостребованными, он полгода мыкался без дела, наблюдая, как революция вырождается в свою противоположность – свобода в анархию, неподкупность в коррупцию, демократические завоевания во всевластие чиновников. Это, однако, не поколебало его уверенности в том, что коррозия поражает людей, а не идеи. Идеи свободы, братства и всеобщего счастья были святы, люди – нет, поэтому надо было найти других людей, другую страну и попробовать все сначала. Но теперь уже не служить революции, а самому делать ее. Такой, какой он себе ее представлял.

…Он очнулся от резко прозвучавшего за стеной выстрела и понял, что теперь очередь за ним. За стеной громко спорили, но он ничего не мог разобрать, голоса за стеной и внутри него путались, и он уже не мог четко различать, где сон, где явь, но все же уловил прозвучавшее резкое и короткое, как выстрел, ругательство… Он пришел в себя и сейчас, лежа с закрытыми глазами, мучительно размышлял, где он просчитался. Он совершил много ошибок в этой так и не начавшейся широкомасштабной войне, но одна из них была роковой. Он мучительно думал – какая. И вдруг его озарило. Ну, конечно, та, которую он совершил в тот несчастливый день, разделив свой отряд в нескольких километрах от столицы.

…Их выследили с воздуха и загнали в глухой овраг, поросший непроходимым колючим кустарником. Бой начался в жаркий июньский день, когда солнце стояло в зените. Солдатам регулярной армии и рейнджерам понадобилось около часу, чтобы расправиться с его людьми. Его самого ранили в ногу. Ординарцу не удалось дотащить его до спасительных зарослей, росших по склону холма, – может быть, им бы удалось уйти от преследования. И тогда капитан, командовавший рейнджерами, взял их в плен…

...Лейтенант вытащил пистолет как раз в тот момент, когда он открыл глаза. Ярко сияло солнце, лучи, отражавшиеся от вороненой стали, слепили зрачки. Пели птицы, лес жил своей ни от кого не зависящей жизнью и ему ни до кого не было дела. Он старался не отводить взгляд от дула, через которое на него в упор смотрела его смерть. Он хотел, чтобы добро в этом мире победило зло. Любыми средствами. Любыми методами. Любой ценой… Он давно сделал свой выбор. И даже сейчас перед лицом смерти, после ужасной неудачи с герильей, после своего постыдного поражения в ней, он продолжал считать этот выбор единственно верным. Он не испытывал ни раскаяния, ни мук совести. Ему просто не в чем было раскаиваться. Он любил жизнь, но только такой, какой она, по его мнению, должна была быть. И если она такой не стала, то нечего было и жалеть об этой жизни…

Он задохнулся в так некстати обрушившемся на него приступе астмы…

Лейтенант взвел курок и выстрелил в лежащего у его ног пленника в упор…

Выстрела он не услышал. Мир треснул, как старое запыленное зеркало, и раскололся на тысячу крошечных осколков – в них отразилась вся его жизнь, которая распалась как целое, перестав существовать…

Последнее, что он ощутил, был горький, но для него всегда такой сладостный вкус чая мате, который он так любил и который так любила заваривать для него мать…