Голубая Птица

Мир – это театр. Причем театр балета. Алексей Степанов. Балет. 1908–1909. Кисловодский мемориальный музей-усадьба художника Н.А. Ярошенко

Гущин и Лазарев, проработавшие бок о бок немало лет, года четыре друг друга не видевшие, лишь изредка контачившие по телефону, встретились совершенно случайно. Если не брать во внимание, что Лазарев загодя узнал, где Гущин сейчас работает, когда закончит в этот день, и оказался в нужном месте в должный час. Погода была прескверная. Они отправились выпить в ближайшее кафе. Народа в забегаловке оказалось немного. Но даже здесь Лазарев выхватил взглядом знакомого, сидевшего за столиком в углу, и решительно направил шаги в противоположный дальний угол.

Гущин, которому сразу бросилось в глаза, что Лазарев сильно похудел, на ходу это озвучил.

– Недоедаю, – отшутился друг.

Вскоре разгоряченные спиртным и воспоминаниями, они окунулись в атмосферу былого товарищества. Общая память, как правило, одушевляет, правда на время весьма незначительное, в дальнейшем картины из прошлого приходится притягивать за уши. Однако беседа все еще лилась, когда у их стола неожиданно нарисовалась фигура. Это был тип, замеченный Лазаревым, сумевший, несмотря на конспирацию, его срисовать. Субъект из разряда «поклонники». Гущин и Лазарев когда-то работали в театре, относились к разряду «таланты».

Поклонники, так называемые «сыры», в честь магазина «Сыр» на улице Горького, где они любили собираться зимой, греясь и коротая время перед спектаклями, неизменно присутствовали на всех операх и балетах, имели своих кумиров, не обходя вниманием и оценкой прочих. Сценическая, да и личная жизнь артистов были объектом их внимания. «Сыры» представляли собой живущее активной жизнью сообщество, со своими проблемами, внутренними приязнями и неприязнями, привычкой награждать друг друга кличками. Возникший вдруг фрик был известен под кличкой Мабуту. Лазарев шапочно был с ним знаком, Гущин зрительно вспомнил. Подошедший Мабуту стоял возле их стола, с каким-то похожим на люстру предметом в руке, прикрытым цыганской шалью, моргал отягощенными алкоголем или базедовой болезнью глазами и молчал, ожидая вопроса.

– Мы вас слушаем, – сказал Лазарев решительно.

– Я знаю вас. Подумал, может, выпить пригласите?

– С какой вдруг радости? – довольно резко бросил Лазарев. Он подозрительно осмотрел незваного гостя – тот не был пьян. И, вмиг сообразив, что с них не убудет, что уже заказана еще бутылка водки, что этот субъект может наболтать что забавное, миролюбиво произнес:

– Впрочем, садитесь.

И обратился к Гущину:

– Не возражаешь?

– Нет. Садитесь, – согласился Гущин.

Для Лазарева уже в который раз подобное разруливание ситуации было изменой его внутренней установке, которая гласила: глупостей не надо делать даже со скуки. Но не всегда наши установки служат руководством к действию. Зная появившегося персонажа только по кличке, Лазарев спросил:

– Как вас зовут?

Оказалось, Мабуту звали Сергей.

– А что вы с люстрою, Сергей? – полюбопытствовал Гущин.

– Какая люстра? – удивился Мабуту. – Это попугай.

Он сдернул с клетки драпировочную шаль. Попугай, почувствовав свободу, истошно завопил:

– ..! Сука.

– Нехило. Школа ваша?

– Избави бог. Этот птиц приблудный. Хозяин улетел, а мне подбросил.

Тем временем они обустроились за столом. Лазарев не раз потом повторял себе, что безнравственно делать кульбиты через оркестровую яму, немыслимо пускать в спектакль своей жизни незнакомых малоприятных людей. А тогда, как и предполагалось, они выпили, закусили, выпили еще. Лазарев вышел в туалет.

– Бедняга, – вслед ему сказал Мабуту. – Живешь, живешь, и вдруг – рак крови.

– Олег так болен?

– Говорят.

Через минуту с виду полный сил, готовый к продолжению банкета Лазарев вернулся. Взглянул на Мабуту и поинтересовался:

– В театр все ходишь?

– Регулярно. Но только я теперь не клакер, а искусствовед. Закончил ГИТИС, в СМИ пишу, на телевидение звали.

– Что пишешь?

– Все, что можно о балете. Мой материал в «Великих судьбах», топовом журнале, готовятся публиковать. С названием «Два принца – кто же нищий?».

– О ком это?

– Фамилий я не называл. Но догадаться, вам тем более, легко. Там рассуждения о гении и смерти. А в двух словах: учился раз в балетной школе одаренный мальчик. Носил он имя Юрий. Во всем бесспорный лидер, ему прочили блестящую карьеру. Но вдруг, откуда ни возьмись, явился Чингисхан. С задатком гения, но необученный, буквально неграненый бриллиант. Он назван там Рудольф.

– Невероятно непрозрачно, – хмыкнул Гущин.

– Ну да. И сразу выскочил конфликт. Для Чингисхана отыскался педагог. К себе взял на квартиру, пылинки стал с него сдувать, натаскивал с утра до ночи и умудрился научить его всему. Как бы то ни было, но Юрия Рудольф смог обскакать.

– Про это знают все, – не удержался Гущин. – А в чем закваска?

– Вы налейте. Как только вздрогнем – расскажу.

Мабуту на глазах пьянел. Речь тем не менее вел связную, с любовью к паузам и всплескам многословия. Он, видно, так и трезвый говорил.

И вот, по представлению Мабуту, одним из эталонов в конкуренции двух гениев была вариация Голубой Птицы из «Спящей красавицы», невероятно сложный хореографический шедевр. Рудольф, как он ни бился, но не мог он станцевать ее, как Юрий.

В театре оба сделались премьерами. Рудольф за номером один, а Юрий – чуть пониже.

Отсутствует резон возиться с пьяными рассказами Мабуту. Возьмем лишь ход событий из его повествования.

Театр выехал с гастролями в Париж. И Юрия с Рудольфом поселили в один номер. Рудольф, в пылу своей нетрадиционной ориентации, стал Юрия активно домогаться. Наутро Юрий рассказал об этом людям КГБ, сопровождавшим труппу. Последовал приказ – Рудольфа снять с гастролей и отправить в СССР. Тот обратился к западным властям за политическим убежищем.

Дважды, пока следовал рассказ, попугай вставлял свой единственный в лексиконе мудрый выкрик. Гущин, с небрежным вниманием, изучал столовый нож. Лазарев было откинулся на стуле, а в паузу, не глядя на искусствоведа, рассуждая произнес:

– Куда как хорошо. И все-то у вас есть – изюминка, клубничка. Изысканный компот. В журнал пойдет в какую рубрику – на ниве изысканий или историческая справка?

– Но это не конец, – проснувшийся в Мабуту автор стал настойчив. – Мой очерк приурочен к годовщине смерти Юрия. Оба танцовщика, они же звезды мировой величины. А к тридцати семи годам, когда Рудольф взмывал все выше, Юрий почувствовал, что в жизни все не так. Мысль о предательстве в юные годы не отпускала его ни на миг. Однажды в полном одиночестве он поехал на дачу вблизи Питера и из берданки выстрелил себе в подбородок. Узнав о его кончине, Рудольф сказал: «На земле не стало лучшей Голубой Птицы».

– Ну, просто бред собачий, – процедил сквозь зубы Лазарев. – Блевать от этих откровений хочется. Недаром Пушкин написал – маляр негодный и Мадонна Рафаэля. Все извратить и опорочить – это злоба дня. И прав твой попугай – ты ... Вали отсюда, чтобы я тебя не видел.

Гущин молчал, но видом был суров.

Мабуту начал причитать:

– Ну, что вы, господа, я только влился в вашу чудную компанию.

– Как влился, так и выльешься, – так Лазарев Мабуту припечатал напоследок.

* * *

Но оттолкнемся от Шекспира, утверждавшего, что мир – театр, и присовокупим, что театр балета. И что земная наша жизнь есть па-де-де с судьбой. Когда все вариации станцованы, приходит время разной по стремительности коды. Потом – еще одно последнее движение, и «летопись окончена моя».

Тот вечер встречи, о котором был рассказ, закончился у станции метро. Приятелям настало время распрощаться. Прежде чем пожать Лазареву руку, Гущин пристально посмотрел на товарища, сдержал вопрос о здоровье, норовивший сорваться с языка, и только и сказал:

– Ты, если надо что, скажи.

– Всенепременно. Как всегда – на связи.