Должность такая

Взгляд художника

Мишку, штатного фотографа городской тюрьмы, остановили утром сразу после КПП:

– Стой. Пройди к начальству.

– А чего?

– Не знаем. Объяснят тебе там.

Ходить к начальству по всем этим коридорам и лестницам всегда было неудобно. Пока идешь, неотвязно думаешь: как вообще попал сюда?..

Негромко постучался. Вошел. Двое стояли по бокам. Главный – за массивным столом. Кивнул, ощупал взглядом, и – громом в ясном небе:

– Ну что, Михаил Геннадьевич, терпели, сколько могли. Пиши давай по собственному.

– А зачем так-то? Я бы поработал еще… лишнего не пью. – Мишка попытался было отмести возможные причины недовольства его личностью. – Зарплату выше не требую.

– Пиши, сказал, – надавил начальник. – Я сразу подмахну. Что положено, выплатим.

Мишка выбрался из крохотной каморки с потертой сумкой на боку и едва не задел штативом Колю – тюремного врача.

– Увольняют, – сокрушенно признался Мишка, – а за что – не пойму. Ведь не пью. Не прогуливаю. И аппаратура своя. С коллективом все ровно. И не сознаются, главное – почему. Ты, может, чего знаешь?

Коля быстро огляделся. Никого.

– Не подходишь ты, потому что, – быстро и пугливо зашептал он. – Я не объясню – ракурс там или оптика. Но у тебя все зэки получаются как люди. А начальство, наоборот, как зэки. Допер теперь?

Мишка недоуменно задрал голову на клочок неба за решеткой. Потом попрощался, пересек дворик и вышел в большой свободный мир.

Проверка на пороге

– Ну чего ты, а? Потом-то труднее будет! А сейчас казак вольный – захотел и вмазал. Давай!

Подбадривающие голоса гудели в тесной раздевалке со всех сторон. Марков смущенно улыбался и мотал головой, пока Иваныч не хлопнул по его плечу своей тяжелой авторитетной рукой:

– Не уважишь нас, что ль? – и самолично протянул наполненный граненый стакан.

Перед Марковым пронеслись и испытующий взгляд Нины, и ее осторожные, как прикосновения после ожога, расспросы. Точно, мол, никогда?.. Даже не пробовал?.. И не тянет совсем?.. А то был один, хоть и недолго, но крови попил и штамп в паспорте оставил. Второго такого ей не пережить. Марков зажмурился и на выдохе опрокинул спирт внутрь.

– Во, мужик! На-ка, занюхай…

Горло Маркова будто прихватило изнутри морозом, и он сказал очень тихо:

– Пойду я, мужики. Можно?

– Иди, жених. Теперь – можно.

Нина с матерью Вассой Серафимовной сидели у стола за чашками с недопитым чаем. Временами Нина вставала, выглядывала в окно, слегка одергивала штору, поправляла что-нибудь и усаживалась снова.

– На полтора часа уж подзадерживается, – веско произнесла Васса Серафимовна.

– Ну там, по работе дела, – неуверенно пояснила Нина, – придет скоро.

– Смотри, не стань на те же грабли.

Нина поджала губу. Она очень старалась верить Маркову, но… Задумалась и окно проглядела.

Из прохожей донесся грохот – это входная дверь влепилась в стену.

– Штормового не обещали, – безрадостно усмехнулась Васса Серафимовна. И оправила платье. – Ну что – пошли встречать.

Марков лежал на полу, крепко обнявшись с ворохом сдернутой с вешалки верхней одежды, и что-то прерывисто высвистывал храповым сопрано.

– Этот?..

Нина отвела взгляд – захотелось так удариться головой об стену, чтобы упасть рядом и лежать без чувств долго-долго и не вспомнить потом ничего.

– Бери под левую, – коротко приказала Васса Серафимовна, – утром поговорим.

В горле у Маркова клокотало, хотелось влить туда целое ведро воды; ровные, переставшие приплясывать стены, удивляли; надо будет спросить, как он все-таки оказался дома в постели. Но все это накрывал нависший непроглядной тучей стыд. Если бы сейчас ему в руки дали оружие, он бы, не раздумывая, застрелился.

Поднял голову. У порога в ряд стояли два собранных чемодана и сумка.

– Ниночка, не уезжай, – повинно пробормотал он. – Жизнью клянусь и… честью рода – больше ни капли за все, сколько мне, нам осталось.

Договаривал еще что-то, уже не главное, пока Нина не присела, обессилев, а Васса Серафимовна не залезла зачем-то в левый чемодан.

Свадьба на следующий день была трезвая.

За кулисами

Свежих следов к служебному входу еще не было. Только мохристые лоскуты прошлогодних афиш заледенело колыхались на ветру. В безлюдном сумраке вмерзла в снег россыпь конфетти.

Ян заставлял себя идти прямо, в нужном направлении. Этим первоянварским утром ему никак не верилось ни в нужность его охранной работы, ни в то, что уже вечером кто-то здесь станет играть спектакль, ни тем более, что какой-нибудь заполошный зритель придет сюда и высидит все представление.

От озноба трясло. Придерживая рукой готовую расколоться голову, он дошагал до служебного и прошмыгнул мимо уборщицы, как раз вынесшей ведро с пузырящейся грязью. «Светиться» было нельзя.

В караулке скосил взгляд на старый будильник. До смены оставался почти час. А прямо перед ним в полной готовности расстилался мягкий удобный диван. Минут сорок пять спокойного сна, и он точно будет в полном порядке. Расстегнув до середины «молнию» куртки, рука вдруг ослабела, а его тело рухнуло вниз. Диван, проскрипев пружинами, смолк. Сверху убаюкивающе гудела батарея.

И Ян ощутил, как лежит, распластавшись всем телом, на горячем песке под пальмами и слышит, как ритмично накатывают волны, и вспоминает…

На объект под названием «ТЕАТР» его перевели с прежней парковки дней за десять до Нового года. Перемена эта означала умеренный ажиотаж с регулярным мельтешением смутно или даже отчетливо знакомых лиц актеров. Стремительные дефиле актрис по коридорам. Спектакли, урывками виденные от входа или из-за кулис. Короче, такую участь можно было считать завидной, если бы не…

Сквозь шелест пальм он расслышал шумно втянутый в ноздри воздух. И, не открывая глаз, понял – это он, Морок, начальник Яна.

Его двухметровая гориллья туша где-то обучилась передвигаться почти беззвучно и, подкрадываясь, регулярно выявляла самые невероятные нарушения распорядка. Казалось, каждый такой случай возвышал его над остальными. Несоразмерно маленькая голова начинала тогда с азартом вращаться по сторонам. Губа свирепо отвисала. А глубоко сидящие под скошенным лбом глаза наливались гневом.

Все потуги оправдаться немедля пресекались:

– Когда ты СО МНОЙ говоришь, – гремел хриплый голос, отдаваясь эхом, – ты должен молчать!

«И молчи. А то заморочит любого. И штрафов не оберешься», – делились напарники.

Теперь, учуяв явственный запах алкоголя, с особым смаком грядущей неотвратимости, он упер руки в бока и протрубил:

– Перегарище!..

Яновы колени сами собой подтянулись к животу.

– Да как духу хватило?! На работу! Ко мне под нос?!

Ян что-то отчаянно и бессвязно забормотал.

– Чего?! Ты мне такое… а ну, ВСТАТЬ!!!

«Да не могу я!» – беззвучный вопль заметался у Яна между горящими висками.

– Слышишь? – Морок тряхнул его за плечо.

Ян замотал головой.

Кто-то из актеров за спиной Морока замер на мгновение и, наметанным взглядом выхватив жест и типаж, упорхнул к себе в гримерку.

– Видишь меня? – Голос прогудел в самое ухо, так что голова едва не треснула. А рука со сжатым кулаком сама устремилась навстречу звуку. Пробороздила что-то мягкое, выбритое. Вдогонку Ян сообразил, что попал не туда и не так. Весь сжался, ожидая града ответных ударов. И вместо пальм над ним уже навис потолок больничного коридора.

Но ударов почему-то не было. Из соседней комнатушки донесся скрип сдвигаемых по полу ножек. Что же будет, надумал изломать об него тяжелое театральное кресло? Ну, нет – это слишком. Собравшись с силами, Ян открыл оба глаза и поднял голову.

В дальнем углу соседней комнаты какая-то согнутая фигура торопливо набирала последнюю цифру номера. Это же грозный Морок?..

– …Объект Театр. Старший смены Квашнин, – его голос радостно повизгивал. – Здесь ЧП… Меня не слушает, на предупреждение не реагирует, произвел удар кулаком по левой стороне, никаких авторитетов… Д-да, новый сотрудник. Так, так… И какие мои действия?

Ощутив, что похмелье нежданно схлынуло, как морской прибой, Ян встал с дивана и сделал твердый шаг в сторону Квашнина. Тот опустил телефон и, закрываясь вытянутой рукой, зашептал пляшущими губами:

– Я – что? Должность т-такая.