Север сокровенный

Чуть ли не каждый рассказ Казакова отдельно рецензировался как книга. Фото РИА Новости

Казаков откровенно, жадно и всесторонне использовал традиции. Поначалу он так азартно их осваивал, так безоглядно проникался ими, что порой чужую литературную площадку принимал за собственный строительный участок. Но срок освоения традиций истек, и Казаков стал писать «личную», резко характерную прозу. Опознаваемые в его рассказах тургеневские, бунинские либо пришвинские мотивы были подчинены задаче возведения Казаковым собственного литературного особняка.

Чуть ли не каждый рассказ Казакова отдельно рецензировался как книга. Вокруг него был опасный для действующего писателя холодок общепризнанности, авторитетности, стилевой догмы. Кажется, он и сам вдохнул этой атмосферы пиетета. В книге «Северный дневник», которая занимает совершенно особое место в его творчестве, заметен налет литературного менторства, нравственного ригоризма. Глава «О мужестве писателя» − не только проникновенный гимн писательству, но и кодекс моральных и творческих норм, универсализация творческих канонов, хотя половина четких этих постулатов носит явно приватный характер.

Однако именно «Северный дневник» заметно корректировал традиционный взгляд на консервативность, завершенность стиля Казакова. Документальность материала и открытое обнаружение автора существенно меняли внутренний строй прозы Казакова: сюжет становился текучим, вольным, деталь – свободной, авторская позиция – определенней, стилевой прием – наглядней.

Связь всех частей этой книги прежде всего тематическая, вернее, настроенческая – все так или иначе связано с Севером, который то «место действия», то «пейзаж души», то герой за сценой, то центральный герой. Многостороннее переживание писателем Севера – лирический стержень книги, его, так сказать, эмоциональный контрапункт. «Север, Север!» − восклицает Казаков, нащупывая характеристические признаки этого мощного природного комплекса, отдаленного от привычной среднерусской полосы – классической территории русской прозы.

По «Северному дневнику» мелькают слова «первобытный» и «первозданный», именно здесь писатель переживает головокружительные «провалы времени», наблюдая фантастическое почти совмещение давно минувшего и современности, без промежуточных культурных слоев: «Я как бы провалился на минуту в доисторические времена, и мне показалось, что жизнь на земле еще не начиналась». Север, по Казакову, − отзвук вечности и бесконечное творчество жизни. Именно здесь писатель смог удовлетворить свое стремление к генерализации явлений. Его видение мира укрупняется – от предмета он переходит к явлениям, пользуясь при оценке планетарными эпитетами: «…внизу на марсиански красной и желтой тундровой поверхности пошли пятна снега…»

Совмещение крупных массивов времени с бегущей минутой резко ее оттеняет. Результаты человеческого труда посреди «вечного, доисторического» особенно могущественны. На фоне «безбрежного океана воды, неба и льдов» масштабней мощная динамика Мурманского порта:

«Веет кругом крепкий запах рыбы, досок, снастей, воды. Красные скалы на той стороне залива мощно возносятся к небу. Дымят, рявкают, гукают, сходятся и расходятся, стоят у причалов, медленно вытягиваются или, наоборот, втискиваются сотни траулеров, сейнеров, рефрижераторов, буксиров, ботов и катеров».

Что значит природа в жизни современного человека, в чем тот тайный, жаркий искус, исходящий от нее? Общение с природой для героев «Северного дневника» − могущественное обновление бытия, праздничное ощущение реальности, внезапное явление сверкающего, лучезарного подлинника жизни. И соответственно главное усилие Казакова-прозаика – удержать реальность средствами живописной пластики, не упустить ее из виду, соблазнившись эстетическим, лирическим либо умственным истолкованием. «В эти короткие миги, жадно озирая их, успевая схватить какие-то подробности в их движении, в их выражении…» − такова формула лихорадочного постижения живой, ускользающей реальности, охраны ее суверенитета от посягательств собственных чувств и настроений.

Казаков не удовлетворяется художественной съемкой местности, хотя и в этих пределах творческого овладения предметом он не раз демонстрирует свое мастерство. Порою уточнение капризных, уклончивых черт явления происходит в виду читателя, с небрежной уверенностью в блестящем результате: «Чернильные облака наверху были – как бы это сказать? – в параллельных горизонту зебровидных размывах…»

Не удовлетворяет Казакова и эмоциональное усиление природы, предложенное Паустовским, который с любой детали пейзажа взимает обязательную дань лиричности. Не влекут его и безыскусственные, разъяснительно-ученые описания Пришвина. Хотя знание предмета, его отличительной природной функции неизменно присутствует в художественной детали Казакова. И, конечно же, на полемическое небрежение у Шкловского – «Пели внизу соловьи или не соловьи» − Казаков тотчас же откликнется уточнением. Вещь у него, предмет, пейзаж, целый край, природные стихии, как то: море, северное сияние, ветер, небо – исследованы с возможной для человека полнотой – на вкус, запах, цвет, звук, форму. И все же не видовая съемка его влечет, хотя и здесь он мастер, но мастер по традиции. «Что толку в поэзии, если не понимать великой важности всего, к чему прикоснулся?» − восклицает Казаков. И эту важность, весомость природных форм в своей прозе неизменно усиливает. Известны слова Эйнштейна о том, что каждый художник предлагает свою модель мира. Казаков не удовлетворяется созданием еще одного «личного» мира с субъективными параметрами. Он хочет воссоздать в слове единый для всех мир, выделить его универсальные знаки. Он свято верит во «внезапную божественность слова», несущего правду о мире. Он знает, что слово, вернее хитрая комбинация слов, схватывает суть предмета.

В «Северном дневнике», где мастерство Казакова приобрело некоторую автономию от требований жанра, наблюдается углубление примет, совмещение художественной съемки с промерами внутрь. Заметен у него переход признаков вещи из живописных, локальных, видовых в глобальные, суммарные. Пейзаж оглядывается панорамно, крупными родовыми скоплениями, в которых выделена коренная, опорная деталь. Казаков не лирик и не философ, а скорее физиогномист природы, угадывающий по внешней красочной оболочке главный нерв живого целого.

Духовное противостояние человека и природы – типичная для «Северного дневника» ситуация. И тем не менее на первый план выходит некий момент душевной заминки, сомнения, за которым видится спор автора с самим собой, с любезной ему некогда картиной мира «в его первичной сути» и естественного человека, управляемого природными инстинктами. Жизненные, реальные впечатления опровергают былую версию возвращения человека к натуральному, естественному бытию.

Природные герои в его прежних рассказах, такие как Егор в «Трали-вали» или Манька из одноименного рассказа, это устойчивые универсальные характеры, отлитые природой, встречающиеся на Руси, люди вне среды и почти вне времени. Они живут стихийными порывами души и жизнью своей не управляют. Оставляя им полную свободу самовыражения в рассказах, Казаков не скрывал своего расположения и даже некоего идиллического, стороннего любования широтой и стихийной мощью этих цельных природных натур.

В «Северном дневнике» естественный характер предстает не столь живописно и без всякой поэтизации. Кир из рассказа «Нестор и Кир», казалось бы, идеальный, по прежним представлениям Казакова, герой – так сильны в нем инстинкты, в таком завершенном соответствии с природным ритмом находится стихийный лад его души. Однако тут привычное для Казакова стороннее любование дитем природы сопровождается уже нравственным отчуждением от него: «…но дикий, дурачок, и тяжело как-то с ним». Трезвая критическая реальность рассказа «Нестор и Кир» убеждает в убожестве человеческого существования, лишенного душевных порывов, замкнутого в кругу ритуальных физических действ.

Казаков всегда слишком доверял внешней выразительности, уполномочивал ее свидетельствовать о внутреннем, духовном в человеке, поддаваясь гипнозу расхожей морали «в здоровом теле здоровый дух». Доверие к физическим знакам личности, многозначительное их истолкование – существенная особенность мироощущения Казакова.

Есть своя какая-то языческая мощь в объединении деревьев, людей, зверей в единый родственный коллектив. Но один и тот же прием, испытанный на разных людях, утрачивает свою действенность, знаменательная в человеке внешняя черта становится декоративной, видовой. Конечно же, путевой жанр не требует исчерпывающего знания о человеке, и разветвленный психологический инструментарий здесь неуместен. Но, может быть, уместнее в документальной прозе характеристики предположительные, а не категорические и выделение в человеке интимных, тайных, душевных его движений?

Цепкий и виртуозный описательный метод Юрия Казакова, так безошибочно срабатывающий на природных объектах, порою оказывается недостаточным в приложении к человеку. Писатель сам это ощущал и пытался усовершенствовать, а то и изменить собственную методологию. Об этом можно судить именно по «Северному дневнику».

Упомянутый уже рассказ «Нестор и Кир» идет сразу же вслед за первой частью «Северного дневника» с его многослойной стилистикой, раскованным сюжетом. Коснемся главного героя этого рассказа – Нестора.

Границы авторского обнаружения здесь сдвигаются к традиционной зоне рассказчика, свидетеля. В рассказе царит стилистическое хладнокровие, душевная аскеза, когда автор, кажется, сознательно опускает моменты интимной жизни, поглощенный важностью центральной задачи рассказа – постижения уже не пейзажа, а человека.

Нестор, старый угрюмый помор, находится все время на некотором объективном обзорном отдалении от автора и читателя. Вглядываясь в него, буквально провоцируя на споры, жадно вслушиваясь в его нечаянные обмолвки, Казаков пытается раскусить этого человека путем постепенного уточнения облика. Вот наглядный ход анализа: «Хозяин? Кулак? Не знаю, я еще не разобрался в нем»; «И руки его были добры, тогда как мысли – злы…» Важны Казакову моменты постепенного знакомства, а не законченный портрет в конце.

Казалось бы, жизнь Нестора неотделима от северной мрачной природы и связи его с ней загадочны. Крепки. Однако не это сформировало его характер и убеждения, а тяжелая принципиальная его тяжба со временем. Нестор – во временнóй, социальной, бытовой и трудовой определенности, он сложен и противоречив. Он спорит со временем, фанатически опровергает современные нормы общежития. Здесь неоднозначность и незавершенность духовного облика – противовес природным героям Казакова. Пожалуй, впервые у Казакова появился герой предположительный. Автор не настаивает на своей нравственной оценке и ясно ощущает ее приблизительность.

Впечатление от этой книги сильное. Автор нежных дымчатых рассказов, получив в документальном материале свободу делового взгляда на мир, проникает в суть от пейзажных до социальных явлений, нащупывая в них определяющие признаки.

Казаков создавал вещи как бы заново. С каждой новой осознанной им центральной приметой вещи добавляются все новые пласты отвоеванного словом мира. Этот прозаик имел право на декларацию о мужестве писателя, вошедшую в «Северный дневник» и звучащую как полновесный итог всей его книги.

Нью-Йорк