Царапина от рыбьей кости

Жена Чумакова напоминала красивую, но грустную птицу… Елена Поленова. Жар-птица. 1897–1898. ГТГ

Виктор Сидоров решил сходить на Фрунзенский рынок, купить кое-что по мелочи, овощей да фруктов, сто граммов изюму и белый творог, который походил бы на черную кучку угля на фотографическом негативе. Преодолев пахнущие мазутом трамвайные рельсы, Сидоров , пройдя вдоль продающих свой нехитрый улов огородников, приблизился к зданию рынка.

Он уже намеревался зайти в большую тройную стеклянную дверь рынка, когда увидел, что в конце этого здания, там, где располагалось небольшое отгороженное помещение филиала банка, стоял пожилой мужчина, который был на кого-то подозрительно похож. Похож на очень даже Сидорову знакомого человека, но уже чуть позабытого, словно сидящий в памяти луч его образа со временем поблек и обесцветился, потерял силу и стал сквозь себя пропускать другие лучи. Пропускать лучи более сильные и мощные, составленные из образов тех людей, с которыми Сидоров в настоящее время часто общался и в разговорах с ними тоже старался как можно сильнее высветиться.

Поняв, что в его памяти еще живет впечатление, хоть и поблекшее, Сидоров, не заходя непосредственно на рынок, решил пройти дальше до того человека и посмотреть, точно ли его знает. Подходя все ближе и более пристально всматриваясь в свою память, Виктор наконец понял, что это за человек. Чумаков Николай Григорьевич, вот кто! Да, постаревший за эти прошедшие двадцать с лишним лет, но это именно он, Николай Григорьевич собственной персоной, некогда бывший небольшим начальником тогда еще молодого, только что окончившего университет Виктора.

В то время они вместе работали на университетской кафедре, и Николай Григорьевич, умеющий очень ловко разговаривать и убеждать в чем-либо своего собеседника, будучи кандидатом наук, неплохо начинал выстраивать собственную карьеру, словно небольшая, но юркая рыбешка, вертко лавируя между крупными зубастыми челюстями хищных рыб вузовского руководства.

К тому же Чумаков умудрился перевести на кафедру и свою жену, женщину лет тридцати пяти, чуть грустную и немного замученную, но не лишенную тех изящных линий, из которых в конечном итоге и складываются черты красоты, уже тронутой временем и немного выцветшей, но все равно еще привлекательной в своей осени.

Люся (так звали жену Чумакова) никаких занятий у студентов не вела, а тихо сидела в своей небольшой похожей на чулан комнатке и читала научную литературу, то и дело выписывая что-то в большую разлинованную тетрадь, готовя для научной работы мужа добротные специализированные обзоры.

Виктор часто сравнивал Люсю с большой красивой птицей, некогда хитрым способом пойманной неказистым и уже в молодости обильно лысеющим Чумаковым. Теперь эта птица была вынуждена его слушаться и потакать ему, родив двух детей, мальчика и девочку. Придя утром на кафедру, Люся часто рассказывала о своих детях, докладывала нам, как они учатся и какие у них проблемы в школе. Она надеялась, что, когда сын вырастет, армия уже будет полностью профессиональной и ему не придется в ней служить.

Мы слушали жену Николая Григорьевича, понимающе кивали на ее слова и даже на 8 Марта дарили ей что-нибудь приятное, какую-нибудь безделушку, но так искусно выполненную, что такое в домашних условиях точно не смастеришь! Да еще к этой безделушке добавляли коробку ее любимых конфет, на которые указывал благоверный Чумаков.

Тем временем в стране резко все переменилось, начались 90-е годы, и на этой волне Николай Григорьевич широко развернул свой глагольно-демагогический талант. Николай Григорьевич говорил часто, говорил много, по поводу и без особенного повода, но всегда достаточно умело и с большим нескрываемым удовольствием. Чумаков все больше и больше начинал походить не на математика, а на профессионального говоруна-адвоката, готового поспорить о чем угодно и доказать свою точку зрения в один присест!

Такое интересное было время… Некоторые люди, вроде бы изначально казавшиеся серьезными, вдруг как-то начинали терять свой облик, ненароком и смешно копируя кого-нибудь из видных политических деятелей. Например, когда декан факультета собирал на планерку сотрудников, то вольно или невольно в беседе пытался имитировать Горбачева, старался говорить с его интонацией и свое лицо подстраивал под маску Михаила Сергеевича, одухотворенно смотрящую вперед за те горизонты, за которыми начиналось светлое будущее России. На этих планерках Чумаков хорохорился и жестко критиковал университетское начальство, вытаскивая на обозрение коллег все свои демократические ценности. Обычно ему вторила одна женщина-преподаватель, взявшая моду по делу и без дела в любом месте высказывать человеку все, что она о нем думает в данный момент. Например, человек мог подниматься по лестнице на кафедру, а в это время вдруг откуда ни возьмись к нему подбегала эта мадам и бросала в его недоуменное лицо жестокие и насмешливые фразы, критикуя его работу со студентами, называя человека застойным пережитком и недалеким совком. А потом так же неожиданно убегала.

Вскоре эта женщина уволилась: поговаривали, что она уехала за рубеж. Чумаков тоже, взяв жену в охапку, быстро из университета куда-то свинтил, ища лучшей доли для себя и своей семьи.

Спустя лет десять однажды Сидоров встретил Чумакова, когда поднимался по ступенькам магазина по продаже бытовой техники. В это время Чумаков, размахивая руками с зажатым телефоном-рацией, направлял грузовую машину в зону разгрузки товара. Тогда Чумаков тоже узнал Виктора, быстро кивнул ему и о чем-то спросил, Сидоров также на автомате о чем-то поинтересовался у Николая Григорьевича, и они поспешили каждый по своим делам, будто и не виделись, и даже не помнили, о чем только что друг с другом говорили.

Да, возле дверей банка стоял именно Чумаков! Виктор энергично направился к нему, хотел расспросить. Наверняка Николай Григорьевич стоял здесь по работе, возможно, ждал какую-нибудь машину с грузом или еще по какому-то важному делу он стоял, находился по необходимым нуждам своего небольшого, но ладного бизнеса.

Сидоров вплотную приблизился к Чумакову и даже чуть было носом об его нос не стукнулся, но столкнулся с совершенно непонимающим взглядом Николая Григорьевича. Чумаков сделал вид, что не узнал Виктора, но когда Виктор увидел глаза Чумакова, то сразу же еще больше удостоверился в том, что это был именно он. Дело в том, что когда Виктор посмотрел в глаза этому человеку, то во тьме и глубине его зрачков увидел его «я», которое даже с течением такого большого времени совершенно не изменилось, а осталось тем же и хорошо узнаваемым, со своими узорами и выкрутасами, которые ни с чем не спутаешь.

Но Николай Григорьевич сделал вид, что не узнал Сидорова, и Виктору пришлось отойти от него, дав понять, что он и не собирался к нему подходить, а просто высматривал что-то находившееся за спиной Чумакова.

Обескураженно Виктор сначала зашел в здание рынка, а когда вышел снова на улицу, то Чумакова уже не обнаружил: Николай Григорьевич сразу же быстро куда-то испарился, словно запах недорогого одеколона…

Но когда на следующий день Виктор снова проходил мимо здания рынка, то увидел, что впереди рядом с филиалом банка опять маячила фигура Чумакова. Чтобы не привлекать к себе внимания, Виктор обошел Николая Григорьевича стороной, но старался не выпускать его из виду.

Вскоре Чумаков остановил какого-то проходившего мимо него парня и начал о чем-то с ним горячо говорить. Парень слушал, кивал головой. После того, когда, видимо, убедительность Чумакова достигла своего апогея, парень из своего кармана достал темный бумажник, вытащил из него несколько легких денежных купюр и отдал их Николаю Григорьевичу. За это Чумаков в знак благодарности начал энергично трясти руку парню, а Сидоров в некотором даже ужасе побежал дальше. Теперь он понял все: Чумаков просит милостыню!

Что же все-таки произошло с Николаем Григорьевичем? А где его жена Люся? А где его дети, мальчик и девочка? Теперь они уже далеко не дети – взрослые люди лет тридцати пяти. Что с ними со всеми случилось, почему не помогают своему папе? И почему Чумаков так начал сильно хромать, при ходьбе ощутимо припадая на правую ногу? Притворяется, играет роль? Возможно и так, Чумаков тот еще артист.

То, что Чумаков начал вдруг сильно хромать, Виктор понял после того, как увидел его заходящим в расположенную неподалеку аптеку. Николай Григорьевич и вправду прямо до нереальности сильно при ходьбе клонился на левый бок, одновременно выбрасывая свою правую ногу куда-то в сторону, стараясь ее не сгибать.

Насколько Виктор помнил, Чумаков всегда жаловался на свое здоровье: то на боли в сердце, то на желудок, который он бесконечно проверял. В конце концов однажды он сказал Виктору, что при очередном обследовании в желудке у него обнаружили какую-то небольшую полоску, по поводу которой гастроэнтеролог предположил, что это царапина от когда-то невзначай проглоченной Чумаковым рыбьей кости. Возможно, в аптеке Чумаков решил взять таблетки от желудка, а может быть, и от сердца, где тоже могли появиться царапины от острых и твердых жизненных неурядиц, которые человеку невольно приходится глотать, рыбой судорожно открывая и закрывая рот от волнения и стрессов.

Между тем, пройдя по улице некоторое расстояние, Сидоров развернулся и направился обратно и вскоре вновь увидел, как Чумаков пожимал и чуть ли не тряс руку уже другому молодому человеку (по всей вероятности, горячо его благодарил).

Виктор прошел мимо Николая Григорьевича, который, отпустив молодого человека, стоял и, возможно, ждал новую жертву, хотя и сам тоже являлся таковой. И непонятно было, что же у него дома приключилось, если ни он, ни его Люся не смогли на свои пенсии существовать. Возможно, что у себя дома они к простому холодному подоконнику подползали, ища на его грязной поверхности завалявшийся кусок шершавого сухаря. А как еще понимать такое бедственное положение Чумакова, если не подобной картиной? И что же приключилось с Люсей? Может она, лежа в болезни, сейчас ждет его дома и молится, взирая на стоявшую на допотопном комоде дешевую открытку, на которой гостило изображение лика какого-то святого, а какого – никто не разбирался и даже не читал про него мелкие буквы. И наверняка там же рядом стояли фотографии детей Чумаковых, очень похожих на своих папу и маму. Рядом со святым находиться им было очень хорошо и до того спокойно, что они даже не шевелились, словно пребывали в райском оцепенении и завороженно смотрели на что-то совершенно прекрасное и недоступное нам, на что можно смотреть не двигаясь хоть целую вечность. Возможно, они смотрели на какой-то восхитительный ковер или, лучше сказать, на ковре расположенный удивительный мир с густыми и кудрявыми деревьями, изумрудной травой и безоблачным солнцем, и белые барашки безмятежно гуляли там и паслись на славном лугу.

Возможно, что жена Николая Григорьевича сейчас лежит и смотрит на старый шифоньер, из приоткрытой дверцы которого торчит разноцветное тряпье. И даже, как ей кажется, оттуда высовывается часть той синей джинсовой юбки, в которой она много лет назад любила ходить на работу в университет. Она давно не надевала эту юбку, а сейчас сделала попытку дотянуться до нее, чтобы к ней прикоснуться своими практически деревянными худыми пальцами. Но у Люси ничего не получилось: она не смогла дотянуться до синей ткани. И Люся, наверное, вновь тяжело опустилась на кровать и легла, ожидая мужа с работы.

Томск