Исчезновения

Рисунок Александра Эстиса

Александр Эстис родился в 1986 году в Москве, живёт в Швейцарии. Филолог, преподавал современную и средневековую немецкую литературу, а также историческую лингвистику в университетах Гамбурга, Женевы, Фрайбурга и Цюриха. Член Союза писателей Швейцарии и ПЕН-центра Exil-P.E. N, неоднократно удостаивался литературных наград. Пишет на русском и немецком языках.

Миниатюры Александра Эстиса «Исчезновения» завораживают проникновением в самые дальние уголки человеческой души через запутанные лабиринты снов, фантазий и тайных желаний, формирующих парадоксальный мир литературных героев автора. Захватывающая напряжённость внутреннего мира героев Эстиса, парадоксальность их жизненных ситуаций усиливаются синтаксически сложными конструкциями предложений. Через сплав сатиры и драмы, посредством ввода элементов сюрреализма, Александр Эстис создаёт литературные зарисовки, привлекающие читателя оригинальной манерой повествования и непредвиденностью развязки.

Переводить тексты Александра Эстиса – увлекательная работа, расширяющая горизонты переводчика, который и сам становится увлечённым читателем талантливого рассказчика. Это – ответственная миссия бережного сохранения в переводе сложной структуры предложений, что типично для немецкого языка и несколько чуждо русскому. Это – сложная задача, которая дарит переводчику неповторимое чувство преодоления.

Людмила де Витт

С некоторых пор Бренду преследовали самые разнообразные силы, с одной стороны – реальные, с другой – несуществующие. Разница между ними была Бренде ясна, поэтому она понимала, что к каждой из этих сил требуется свой подход. Если против реальных напастей она практически ничего не могла предпринять, то от несуществующих испытаний она скрывалась в своей квартире, притом проделывала это с большим успехом.

***

Смотрителю зоопарка доставляло удовольствие иногда после окончания работы расположиться в одной из пустующих клеток, представляя себя выставленным напоказ публике запертым зверем. Со временем это чувство сопричастности разрослось в нём настолько, что он сам себя ощущал заключённым в клетку животным и даже иногда ворчал на ничего не подозревавших посетителей, случайно проходивших мимо, требуя, наконец, своего освобождения. Будучи уволен в результате подобных выходок, он устроился на работу в парк дикой природы, наподобие сафари-парка, где почувствовал неограниченную свободу, но в скором времени по не расследованным до сих пор обстоятельствам стал жертвой стаи шакалов.

***

В городском художественном музее, в одном из наиболее удалённых залов, в который едва ли кто и заходит, висит картина, поглотившая меня целиком и полностью уже при первом с ней знакомстве. И не потому, что изображённый на ней ландшафт был таким уж привлекательным, или общая композиция была уж слишком уютной, нет, наоборот: на унылой пустынной равнине собрались с дюжину молодых мужчин и женщин; чем они занимаются и как они вообще попали в это странное место – непонятно, но это, кажется, и не имеет большого значения, потому что, как я уже сказал, самым притягательным в картине является не задний план, не изобразительный ряд, не сюжет, а хотя и состоящий лишь из оттенков охры, но необыкновенно сбалансированный колорит, погрузившись в который, испытываешь совершенный покой, если не сказать освобождение.

Желание или даже потребность найти прибежище в цветовой гармонии картины становилось всё более сильным с каждым новым визитом в этот удалённый зал, так что в один из вечеров мне удалось незаметно пронести в музей тоненькую кисточку и немного красок и к изображённой группе фигур в охристо-коричневой глуши пририсовать себя.

***

Сегодня мне позвонил мой сотрудник и извинился за невыход на работу, сославшись на весьма странные обстоятельства: из отдалённого района, где он живет, до места работы можно добраться только автобусом. Но когда он сегодня утром, как обычно, захотел воспользоваться автобусом согласно расписанию, то заметил, что исчезли и навес, и скамейка, а вместе с ними и расписание, вместо которого кто-то прибил дощечку: «Остановка пропала без вести».

***

Один фармацевт разработал таблетку, которая, в отличие от других наркотиков, ввергала человека в чувство почти полной изоляции от назойливых влияний внешнего мира и одновременно давала ему возможность свой мыслительный потенциал с доселе неведомой исключительностью сосредотачивать на одном единственном предмете.

Эту таблетку регулярно принимал некий весьма уважаемый, даже наводящий на многих страх адвокат при подготовке своих выступлений, что неуклонно повышало его успех в качестве защитника по уголовным делам.

Проиграв в привлёкшем большое внимание процессе, он принял – с одной стороны, от расстроенных чувств, с другой – чтобы не отвлекатьcя в своей работе от сыпавшихся на него сообщений о проигранном деле – такое количество таблеток, которое существенно превышало максимально допустимую дозировку, что необратимо ограничило его способность воспринимать внешний мир, так что до конца своей жизни ему пришлось уединиться в своём внутреннем мире.

***

В передней части вагона-ресторана расположились галдящие вестфальские пенсионеры, в то время как задняя часть была оккупирована рейнскими парнями – любителями пива. Находясь между Сциллой и Харибдой, он видел только один выход. Он сдвинул вниз оконную раму и выпрыгнул прежде, чем пассажиры смогли что-либо заметить.

***

В тот момент, когда домашняя хозяйка и историк по образованию Элиза Рагоцки взяла в руки шестисотстраничный роман, обещавший доставить ей особенное удовольствие, и собралась впервые раскрыть его, её трёхлетний сын упал с кухонного стола на пол, получив тяжёлое сотрясение мозга.

Несколько дней спустя она принесла это чтиво с собой в больницу; однако, всё ещё озабоченная происшедшим, она предчувствовала, что не сможет целиком и полностью насладиться чтением, и решила отложить толстый роман на потом.

Но прежде, чем улеглись её волнения, она узнала, что её супруг в результате неудачных махинаций влез в долги, из-за которых выплата ипотеки за дом стала невыполнимой задачей. Она понимала, что перед лицом свалившихся на семью потрясений, связанных с предстоящим переездом, безуспешным поиском денег, постоянными ссорами невозможно было даже и мечтать о спокойной минуте уединения с книгой в руках.

Вскоре после переезда из-за осложнений, возникших в связи с, казалось бы, уже вылеченным сотрясением мозга, в очередной раз пришлось отправить сына в больницу. Почти в это же время умер отец Элизы, находившийся хотя и в почтенном возрасте, но ушедший из жизни неожиданно. Из-за всех этих неприятностей муж Элизы погрузился сначала в полную апатию, а затем в алкоголизм. Из опоры он стал грузом, из кормильца превратился в финансовую обузу.

Когда же наконец судебный исполнитель описал почти всю мебель, включая и детскую кроватку, оказалось совершенно бессмысленным забирать сына из больницы, так что Элиза улеглась на единственно оставшуюся стоять софу, потерявшую из-за своего возраста всякую ценность, и начала читать роман.

***

Посреди доклада, к последней трети которого сонный студент Штефан Зиндлер начал прислушиваться, как к нескончаемому потоку лишённых смысла звуков, он вдруг со всей ясностью распознал слово «Линдисфарн», и, хотя названия этой местности он ещё никогда не слышал, ему показалось, что он его знал всегда, все восемьсот лет; да и не только имя, но и само это место, даже последнее примечание на полях рукописи, покоящейся на самом заднем столе в библиотеке. Тут его сонливость как рукой сняло; он схватил лежащие вокруг без нужды письменные принадлежности и отправился в путь.

***

Один вполне светский мужчина в расцвете лет, находясь на званом вечере в высокопоставленном обществе, куда его ввела жена, более чем на десять лет моложе его, вдруг почувствовал себя будто не в своей тарелке. Спроси его: в чём была причина этой перемены – он бы не смог ответить, как и на вопрос: в чём разница между другими зваными вечерами, на которых он не только постоянно был активным собеседником, но и часто находился в центре внимания.

Возможно, молодой возраст гостей вечеринки напомнил ему о его более почтенных годах, что пробудило в нём прилив постыдной жалости к самому себе; а может быть, – по причине давно запланированной, но в конечном счёте так и несостоявшейся сделки – он уже отправился на эту вечеринку в раздражённом настроении; в любом случае, он почувствовал себя нехорошо, избегал каких-либо разговоров и, внешне показывая заинтересованность в общении, искал возможности сбежать отсюда – к сожалению, ничего другого ему на ум не приходило. Но, как это часто бывает, ему помог случай, а именно: в порции поданного ему шоколадного мусса, в середине пенной субстанции, он обнаружил обрамлённое сверкающим сиянием сферической формы явление, оказавшееся при углублённом анализе сингулярностью, которой он без долгих размышлений позволил втянуть себя внутрь.

***

Из стены навстречу смотрителю замка вышло приведение и неприветливо посмотрело ему в глаза. Какое-то время оба молчали; затем призрак вытащил из широкого кармана своего пальто плоскую фляжку, и они выпили за здравие. Когда фляга опустела, обе фигуры исчезли в стене.

***

Автобус, на котором Леони собиралась прибыть в столицу, был переполнен. В этом мегаполисе она хотела сделать карьеру: стать балериной, достичь известности, влюбить в себя хореографа – в общем, как у всех. Погружаясь в фантазии, она видела, как воздушно скользит по сцене, накручивает головокружительные пируэты и с благодарностью собирает и прижимает руками к груди ошеломляющие овации.

За этими мечтаниями она не заметила, что до города осталось полчаса езды. И чем больше она приближалась к цели своих желаний, тем сильнее становились её сомнения. Ведь в столице она была лишь одной из многих; да она и не знала там никого, и, ко всему прочему, у неё были прыщики на лице.

Её сомнения постепенно переросли в подавленность, из которой родился страх. Вся она съёжилась в кресле и почувствовала, как вместе со своими фантазиями чахнет, сморщивается и превращается в карлика. В итоге она соскользнула в проём между ручкой и сиденьем и незаметно вернулась тем же автобусом в провинцию.

***

Всякий раз, когда я подходил к границе, один пограничник рассказывал мне: «Я питаюсь проволокой; особенно люблю колючую, потому что на ней такие хрустящие звёздочки!» Сказанное представлялось ему настолько смешным, что он каждый раз скрючивался от неудержимого похрюкивающего хохота. Этой его привычкой я успешно воспользовался в прошлый четверг: во время очередного приступа смеха я незаметно перешёл границу.

***

В пятницу, одиннадцатого февраля, вскоре после окончания работы Флориан Фириг впервые обманул свою жену. После этого события, нанёсшего ему глубокую душевную рану, господин Фириг оказался в моём кабинете.

Моральные представления, с которыми молодожёны вступили в законный брак, с полным правом можно было бы назвать сверхвозвышенными: обещание абсолютной честности, распространяющейся на все аспекты жизни, превратило вначале непринуждённые вечерние разговоры в подробные отчёты и добровольные взаимные допросы, полные мучительных и ненужных признаний и покаяний, как например, признание господина Фирига в том, что в определённый момент он ощутил некое влечение к одной из коллег.

Попытки избегать ситуации, которые могли бы спровоцировать подобные признания, приводили к ограничению общения с другими людьми, к отказу от времяпрепровождения порознь, к жёсткому контролю своих желаний и устремлений, если не сказать – к попытке отказаться от всего, что можно было бы интерпретировать как стремление стать независимыми друг от друга. Таким образом, дуальный симбиоз стал преобладать над естественной потребностью партнёров в независимости. Короче говоря: в супружеских отношениях установилась невыносимая узость, которая неизбежно должна была разразиться конфликтом.

Это и привело к тому, что Флориан Фириг в упомянутую пятницу вскоре после окончания работы позвонил жене, чтобы сообщить, что у него уже давно завязались любовные отношения с вышеупомянутой коллегой, которую он счёл привлекательной. И хотя это была ложь, господин Фириг не решился вернуться домой, а явился в мой врачебный кабинет, где он с тех пор и ночует на софе для пациентов.

***

Председатель нашего городского совета сложил с себя все полномочия. Но не все одновременно, а постепенно, одно за другим. Сначала он прекратил вносить в бюджет свои расходы; а вскоре вообще все расходы. Затем передал полномочия председателя на заседании совета своему заму; после чего прекратил брать слово для выступления и, в конце концов, перестал появляться на заседаниях. Вскоре после этого его секретариат перенёс все запланированные встречи и приёмы на неопределённый срок; ещё через какое-то время он перестал делать заявления для прессы; затем он вовсе перестал подписывать какие-либо документы; и так далее в том же духе.

Из-за такого пошагового снятия с себя полномочий даже по прошествии года никто не заметил, что наш председатель переехал в страну тропических лесов, где его усыновила стая диких обезьян.

***

Эмиль работал бактерией. Собственно говоря, он любил трудиться в чужеродном теле: ведь он был пионером, исследователем новых жизненных пространств. Но в этом бесперспективном окостеневшем пенсионере он сидел уже так долго, что почувствовал в себе неизведанное доселе сочетание клаустрофобии и тяги к путешествиям. Поэтому, когда его неделикатно выплюнули при полоскании горла, он испытал чувство, близкое к освобождению.

***

Одному профессору удалось так далеко продвинуться в постановке сложных вопросов в своей области, что поиск ответов на них отодвигался с каждым днём всё дальше и дальше, и наконец стал совсем недостижимым. Профессор, как в сети, запутывался в структуре хитроумных попыток добраться до сути, терялся в извилистых, если не сказать неразрешимых движениях мысли, осознавал бесполезность своих устремлений, даже не думая отказаться от этого занятия. Из-за изнурительных размышлений и одновременного ощущения безысходности ближе к вечеру он чувствовал себя до того втиснутым, вдавленным, если не сказать вкрученным в резьбу своих бесплодных мыслей, что для облегчения он едва заметно начинал мелодично шептать в процессе размышлений. Постепенно это бормотание перерастало в отчётливо слышное напевание, которое сопровождало его работу не только в вечерние, но и в дневные часы. Однако и это напевание подвергалось непрерывному крещендо, так что профессор, в конце концов, отказался от своих изысканий, а только пел, пел и пел.

***

Однажды в кошмарном сне по отвратительному музейному хранилищу за мной гнались инопланетные налоговые инспекторы; поймай они меня, мне бы несомненно пришлось стать ещё одним экспонатом на хранении, вопрос был только в каком виде: чучелом или в банке с формалином.

После длительной, изматывающей до потери сил погони я вдруг увидел себя бегущим к расширяющейся в стороны и вверх нескончаемой витрине с законсервированными мутантами. И в момент безысходного отчаяния, когда к человеку приходит необъяснимое, если не сказать сладострастное осознание неминуемой гибели, я вдруг понял, что вижу сон, и поэтому имею полное право вообразить себя с другой стороны этой бесконечной стеклянной витрины. Наконец-то я мог, не испытывая страха перед внеземными налоговыми инспекторами, совершенно спокойно рассматривать все эти мутантские консервы, сменившие свои гротескно-свирепые рожи на дружески ухмыляющиеся гримасы.

***

После утомительного рабочего дня, включая сверхурочные, Ангелина Ю. по пути домой была настигнута дружески окликнувшей её подругой Бригиттой К. И хотя Ангелина, ограничившись лишь намеком на приветствие и невозмутимо вышагивая вперёд, ясно дала подруге понять, что не настроена на разговор с ней, Бригитта К. синхронизировала свой шаг с шагом Ангелины и продолжала болтать, не обращая внимания на сдержанность подруги.

Казалось, её не только не беспокоили подчёркнуто скупые реакции спутницы, но, очевидно, она и не рассчитывала на диалог. И как бы Ангелина ни пыталась закончить разговор, её в той или иной степени сдержанные намёки не приводили ни к малейшему успеху, а нескончаемый речевой поток подруги, наоборот, набирал обороты; даже голос её становился громче, звучал всё более угрожающе и менее разборчиво, так что Ангелине начинало казаться, что она слышит непереносимый гул, будто бы от камнепада. Охваченная чуть ли не физическим страхом, что эта стихийная сила ее сметёт, Ангелина ускорила шаг и, так как Бригитта не отставала, пустилась бежать, быстрее и быстрее, навсегда покидая город, область, страну.

***

В семнадцать лет я узнал о своём диагнозе. Речь шла об одной из тех болезней, само название которых порождает физический дискомфорт. Первые годы, даже первое десятилетие, болезнь была ещё более-менее выносимой, я мог учиться в институте, и бесполезность этого предприятия – ведь было ясно, что я никогда не смогу работать по профессии – раззадоривала меня вопреки здравому смыслу. И хотя о создании семьи не могло быть и речи, мне посчастливилось повстречать нескольких понимающих, кротких девушек, которые сопровождали меня на том или ином отрезке жизненного пути. Мою последнюю подружку звали Сандрой; примерно через полгода после нашего первого свидания мои ослабевшие мускулы больше не позволяли мне её обнять.

С тех пор прошло несколько лет. В то время, как мои душевные способности – не считая того времени, когда они находятся под влиянием побочных воздействий нового медицинского препарата – не подверглись каким-либо повреждениям, тело моё превратилось в безжизненную, бесполезную оболочку, которая, как неизбывная гиря на ноге каторжника, держала мой дух в заключении. Но теперь, после долгой борьбы с самим собой, я преодолел это жалкое заложничество души в теле.

***

Однажды утром физик Риккард Борк с полной ясностью осознал, что жёсткая предопределённость бесспорно существует. С одной стороны, Борк был рад, что его материалистические предположения подтвердились. С другой стороны, вопреки всякому здравому смыслу он был удручён тем фактом, что это открытие явилось следствием предшествовавшего состояния его мозга, отчего его охватило чувство, что это открытие нельзя считать плодом его титанической мыслительной работы. Чем больше он над этим размышлял, тем больше его беспокоило осознание того, что вся совокупность ощущений, включая и само это беспокойство, целиком и полностью определялась телесными процессами. Что бы он ни делал, он ощущал незримую ограничивающую силу, а его мысль казалась ему всё более стеснённой.

События, которые раньше привели бы его в эйфорию (например, созерцание дочери, прыгающей почти невесомо, даже можно сказать – как в замедленном кино, на установленном в саду батуте и, тем самым, достоверно подтверждающей все те сложные траектории, которые вытекали из его удостоенной наград теории нелинейной упругости), – эти события, приводившие его прежде в состояние эйфории, оставляли его сейчас равнодушным; остекленевшим взглядом смотрел он сквозь батут, дочь и сад, мрачно цепенея.

Какое-то время спустя его жена, после прочтения нескольких психологических справочников посчитавшая его поведение одновременно депрессивным и аутистичным, призвала его к ответу и побудила – опять же, против здравого смысла – признать жёсткую предопределённость недействительной; после чего почувствовав себя намного лучше, он оградил жену от дальнейшего изучения справочной литературы, а свою теорию нелинейной упругости довёл до немыслимой доселе точности.

***

Многие упрекают меня в том, что я ушёл от ответственности, что я бросил на произвол судьбы членов моей семьи, особенно детей, моих кредиторов, моё начальство, мои комнатные растения – короче говоря: весь мир. Но это неверно по очень простой причине: я отказался от всего в результате превращения, сделавшего из меня совершенно другого человека, так что все эти претензии относятся, в общем-то, уже не ко мне.

***

Ной воспитывался в своего рода секте. Со стороны она казалась в высшей степени странной, но безобидной, во всяком случае, не такой экстремальной, какой она была на самом деле, если посмотреть изнутри. Правда, лишь немногие практики можно было причислить к категории откровенно жестоких, хотя и подобные порой имели место; уничтожающее воздействие, однако, исходило от всеобщей господствующей жёсткости, от параноидального недоверия членов секты друг другу и от безоговорочной покорности руководителям секты, чьи приказы были абсурдными, а унижения – чудовищными.

И хотя Ной не знал иной жизни, чем эта, он обладал – возможно, благодаря своей живой натуре, – внутренней, может быть, даже им самим не осознаваемой сопротивляемостью по отношению к угнетающей тяжести подобного существования. В запутанных учениях, которые он вместе с другими воспитанниками усвоил в полной мере, всё же нашлось место для аллегории, которая его настолько захватила, что он день и ночь только о ней и думал: это был рассказ о птице Феникс, которая, однако, в письменном наследии секты, где она выдавалась за свою, носила другое имя, которое здесь нет смысла приводить.

Тягу, которую мальчик испытывал по отношению к этому мифу, психологически осведомлённый наблюдатель мог бы связать с тщательно скрываемым желанием к освобождению от человеконенавистнического режима, которое мальчику представлялось возможным только путём самоуничтожения. Как бы там ни было, Ной всё больше и больше был одержим этим образом и, в конце концов, начал представлять себя воплощением Феникса. В тринадцать лет любой попавшийся ему под руку лист он многократно разрисовывал им же самим выдуманным символом птицы; в четырнадцать он добился разрешения руководителей секты носить не называемое здесь имя Феникса; в шестнадцать лет он поджёг спальню, в которой находился вместе с другими мальчиками, чтобы всем вместе восстать из пепла для новой жизни.

***

В своей профессии клерка Клаус Гюнтер был настоящим виртуозом. Обслуживая предыдущего просителя, а именно: левой рукой ставя штамп, а правой, держащей ручку, размашисто подписывая документ, он, без особого дружелюбия, но с врождённой серьёзностью, уже приветствовал следующего, и всего лишь несколько секунд спустя, безошибочно определив по виду и тону последнего цель визита, он открывал мыском ноги тот ящик, в котором находились нужные формуляры.

Ввиду столь уникальной виртуозности никто не ожидал, что Клаус Гюнтер в один прекрасный момент без объявления каких-либо причин не выйдет на работу. Среди коллег поговаривали, что он стал органистом в деревенской церкви в Ольхинге; как этому не поверить, если государственным служащим верят, как правило, на слово.

***

Один мужчина по утрам часто мечтал о том, как эмигрирует в Америку. Однажды он так замечтался, что возникла опасность не успеть на последний поезд, на котором он бы вовремя попал на работу. В спешке он собрал свои вещи, кроме очков, которые никак не находились.

Рассерженный пропажей очков и вообще тем, что не может эмигрировать, он торопливо семенил по обледеневшим улицам. Гололёд раздражал его не меньше. И не без оснований, так как он поскользнулся и упал, стукнувшись головой о выпиравший кусок асфальта, отчего из виска потекла кровь, да так сильно, что нескончаемый её поток подхватил мужчину и унёс с собой в Америку.

***

Фриц всегда неохотно играл со сверстниками. Не то чтобы они его дразнили или тем более издевались над ним; они просто смотрели на него большими удивлёнными глазами, когда он что-то говорил, и каждый раз испытывали недоумение от его слов, какими бы обычными они ни были. Особенно Алиса, казалось, терялась в догадках, что же это за существо, этот Фриц. Она не стыдилась подолгу рассматривать его испытующим взглядом, как фигурку из цветного стекла, чей внутренний мир при благоприятном освещении можно было бы разглядеть, иногда она даже касалась его пальцами, будто пытаясь проверить, из какого материала он сделан.

Словом, все смотрели на него, как на чужого, и со временем ему самому стало казаться, что они правы. Крайне редко он присоединялся к другим детям, чаще всего к девочкам, игравшим со стеклянными шариками. Движение шариков завораживало его взгляд настолько, что он не просто забывал о том, что он отличался от всех остальных, но и вообще об их существовании. Когда на каком-то дне рождения дети так заигрались, что их начали звать и растаскивать по домам родители, Алиса вдруг сказала: «Теперь я знаю, кто он; он же – шарик». И действительно, Фриц соскользнул на землю, затем свернулся, стал совершенно прозрачным и впервые в жизни почувствовал себя своим среди себе подобных.

***

Бизнесмен Берндт Арфман был в высшей степени взвинчен и ужасно расстроен. Он сбежал в туалет. Там было удивительно просторно и светло, словно в зале, играла спокойная расслабляющая музыка; ему предложили мартини – и сразу стало легче. Под электросушкой для рук грелся, потягиваясь, маленький господин в гавайской рубашке и в зеркальных с зелёным отливом солнечных очках; наверное, отдыхающий, мелькнуло в голове у бизнесмена. Проскользнув мимо коротышки, он попал в соседнее помещение, из которого постепенно расширяющийся коридор вывел его в совершенно иное пространство. Там он и остался.

Перевод с немецкого Людмилы де Витт