Покинутой квартире

Старая квартира, ты несла нас, терпела наши скандалы и наши ремонты. Фото из архива автора

Разрушение началось давно. С ремонта, который затеял отец. С твоего старого польского кресла у телефонного столика. Я просиживал в нем часами. Болтал по телефону с друзьями. Обсуждал с Шуриком новую книгу Роджера Желязны, тер с Максом за второй «Варкрафт», планировал с Димой поездку в Карелию, а с другим Димой – на конвент в Питер, говорил Коляну: встретимся в Генеральском! Я слышал в трубке свое первое «Прости, мы не можем больше встречаться» и сам говорил то же самое годом позже. Телефон был дисковый, тяжелый, но уютный. Трубка пахла мамиными волосами и еще немного – черной икрой. А сейчас я поймал себя на том, что не помню, как набирать номер на дисковом телефоне, и запах черной икры не помню... совсем. Кресло выбросили и заменили красивыми, чужими стульями. С этого все началось.

А может быть, даже раньше, когда я переехал в Кунцево? Но это было прощание понарошку. Я часто приезжал в центр, гулял липовыми скверами и тихими переулками. Сидел у почтамта и пил пиво «Августинер», родное, мюнхенское из Мюнхена, и чувствовал связь с тобой. Читал стихи на Цветном бульваре и чувствовал связь с тобой. Целовал во дворике возле Патриарших свою будущую жену и шептал ей на ухо: «Поедем ко мне, на Арбат?»

Тебя держала бабушка, как причальный трос держит аэростат. Может, ты давно хотела улететь от нас, а бабушка не пускала? Когда я вез ее в больницу с инсультом, она двигала рукой, словно расправляла тюль на окнах. Сначала – широко, потом все мельче... мельче. Бабушка любила тебя и меня. Больше никого и никогда. Ни деда, ни мать, ни отца. За это ее не любили. И я ее за это не любил. Может быть, меньше прочих, но все-таки – не любил. Мне часто говорили: вот бабушка тебя лю-юбит. Словно я виноват в этом или бабушка виновата. Но любовь никому не должна.

Ты несла нас, терпела наши скандалы и наши ремонты, людей далеких и близких, которых мы приводили к тебе. Тех, что вели себя скромно, и тех, кто по-хозяйски шастал по твоим комнатам, плюхался хищным поджарым задом на твои старые стулья и самодовольно утверждал себя. Ты терпела все. Ты терпела потоп в коридоре, когда я засыпал с книгой в ванной. Мама однажды выключила мне холодную воду, и я потом ходил красный, как Первомай. Ты встречала нас, загорелых, в конце лета с коробками, полными крымских персиков, приплюснутого красного лука и вишни. Ты провожала нас на работу. Ты была...

Теперь твою выхолощенную бетонную скорлупку наполнит своими историями дочь самарского бандита. В 90-е он «тряс комерсов» в Тольятти, убивал людей плохих и хороших, отжимал бизнесы и крышевал точки. А мой отец не мог найти работу и запрещал мне лишний раз подойти к холодильнику, потому что еды было мало. Мы ездили за едой на Дорогомиловский рынок. На троллейбусе, потому что такси было не по карману, а на свою машину отец не накопил. Сейчас рынка нет и троллейбуса тоже нет. У отца – «Субару Форестер». Но машина нужна была тогда. Я помню, как, полуживой, шатаясь от усталости, приходил с забитым до отказа столитровым брезентовым «пельменем» и, отдуваясь, сваливал его на твой паркет. И ты мягко обнимала меня своей неизменностью, своим уютом. Теперь дочь самарского бандита выкорчует твой паркет, как ее папа выкорчевывал и нагибал малый бизнес на Волге. А может, он был вовсе не злой бандит? Грабил невпопад и крышевал по необходимости. А если убивал, то потом обязательно каялся и заказывал поминальную молитву загорелому самарскому батюшке или бородатому самарскому раввину. Бог знает.

Говорят, у дочери самарского бандита хороший сын. Он живет в генеральском доме и ходит во французскую школу. Я не могу отдать тебя ему, потому что он не знает, какая ты. Но я могу передать ему вид из окна моей комнаты. Летнее небо над старыми крышами, небо, полное обещаний, что плывет неведомо куда, и облако, похожее на загнутый кверху хвост лайки с разноцветными глазами, которой у меня никогда не было, а я боялся попросить, потому что слишком часто слышал: «Нет!» Вот тебе эстафетная палочка, парень! Держи! Постарайся не упустить этот хвост. Заведи себе лайку с разноцветными глазами и гуляй с ней по арбатским переулкам, по Гоголевскому бульвару, по Остоженке. Врасти в город, будь городом, будь таким мной, каким я никогда не был. Но свои сны я тебе не отдам. Они мои и только мои. Наснишь себе новые.