Окна

Николай Эстис. Из цикла "Фигуры"

Ноги упёрты в дно гигантской ямы. Голова откинута назад. Так лучше виден весь склон карьера от поросшей травой верхней кромки до белёсого окаменевшего пласта известняка под ногами. Солнечный свет отчётливо выявляет слагающие этот склон слои. Вскрыты карьером глубинные недра земли, открылись глазам погребённые друг под другом слои различных пород. Это сейчас они окаменевшие, а когда-то все они в свой черёд были на поверхности, и каждый имел своё бытиё, свою жизнь, свои явления и события. И свой конец. Уход вниз. В окаменение. Все прошли через это. Все, кроме последнего слоя. Верхнего, нашего времени. Он рыхл и жирен. Дышит, полнится живыми существами.

Вдоль откоса пронёсся на велосипеде подросток в жёлтой майке. Отчаянно крутя педали, пригнулся к рулю. Ветер раздувает на его спине майку и лохматит волосы.

А на дне карьера – полное затишье. Работу прекратили недавно. Теперь здесь тишина, пустынность. Лишь иногда бродят искатели окаменелостей. Ищут среди обломков остатки доисторической жизни.

Прошлой осенью побывал в карьере и тот, кого назовём, положим, Иван. Вполне подходящее имя для тёмно-русого, долговязого юноши, неуклюжего из-за длинноватых рук и приступов застенчивости. Его скуластое, немного вытянутое в стороны лицо почти всегда скованно и напряжено, словно в готовности к обороне. Но случается, что от некого уловленного извне тепла оно оживляется и мягчеет.

Так произошло и той осенью, когда в карьере Иван нашёл обломок доломита на редкость богатого окаменелостями. Среди них одна вызвала у него щемящий, почти любовный интерес – звёздчатый след ножки древней морской лилии. При долгом и пристальном его разглядывании лицо Ивана раскрыла тихая и нежная улыбка. Если бы кто увидел его в этот момент, то наверняка он показался бы тогда очень привлекательным.

Схожее выражение возникло и сейчас, когда Иван у себя в комнате взял с полки тот самый обломок доломита и, надев очки, поднёс к глазам. Вот она, чудесная звёздочка, след ножки морской лилии, чуть поблескивает мелкими наростами кварцита. До чего трогательно прекрасна в своей окаменелости эта частичка тела древнего существа. Ещё раз проведя пальцем по кварцево поблескивающеё звёздочке, Иван поставил камень обратно на полку.

Чуть размахивая руками, кисти то сжимая в кулаки, то разжимая, Иван покрыл шагами всю длину похожей на пенал комнаты. Достигнув двери, слегка склонил корпус набок и повернул назад. Как по трубе его понесло к светящемуся монитору компьютера на столе у окна. Пикал сигнал видеосвязи. Сигнал мог идти только от единственного его соратника по поискам окаменелостей. Всем другим Иван оставался для этой связи недоступен.

На экране возникла искажённая видеокамерой знакомая физиономия. Иван приветствовал её, назвав Сёмой.

– Слушай, – откликнулась с экрана голова Сёмы, – тут один чувак прислал фото. Тупо спрашивает, что это на нём за штука, похожа на застрявший в камне ржавый шуруп. Короче, интересуется, не может ли это быть окаменелость. Я сразу догадался, что да. Но он тупо сомневается. Помнишь, ты мне показывал фотки из Палеонтологического музея. Фоссильные останки стеблей морской лилии, а рядом – всякие окаменевшие раковины. Отличные фото. Очень, я считаю, доказательно. Не мог бы ты мне их прислать? Хочу впечатать этому сомневающемуся лоху, что я прав. Пришлёшь?

Иван согласно кивнул. Сёма, потерев лоб костяшками пальцев, продолжил:

– А у тебя ведь тоже есть окаменелость лилии. Только ты чего-то жмёшься, не показываешь.

– Она совсем маленькая, – неохотно отозвался Иван. – Ты не разглядишь.

– А ты уверен, что это лилия?

– Я знаю, что это лилия, - с глухим упрямством выговорил Иван. – Но ты можешь не понять.

– Это почему? – обидчиво удивился Сёма.

– Потому!

– Ну да, это ты у нас знаток всяких пупырышек и вмятин! – Сёма презрительно замолчал, а затем с наигранной устрашающей хрипотцой произнёс: – А вот когда кости находим, ты от них отмахиваешься. – Сёма почти припал лицом к экрану, его выпученные глаза стали карикатурно искажёнными. – Страшно, да? От костей страшно?

Иван отпрянул от монитора и смутно видимый своим собеседником произнёс с отталкивающим нажимом:

– Такие окаменелости меня не интересуют. К нашему времени слишком близко. По геологическим меркам рядом с человеком.

– А может, тебе вообще не нравится, что дело до человека дошло? Тебя бы больше устроило, если бы всё закончилось на морских лилиях и трилобитах?

– Как меня может это устраивать, если я сам человек? – холодно отозвался Иван.

***

У потухшего экрана компьютера Иван сидел, уставившись в его чёрный квадрат. Потом вялым рывком поднялся и перевёл взгляд на жёлто-коричневую полосатую стену. За ней слышалось то, что ему совсем не хотелось слышать – оживлённое гудение двух голосов.

Иван передёрнул губами. Рывком оттянул назад плечи. Потом опять ссутулился и рухнул на кушетку. Закинув руки за голову, уставился в потолок. По его белизне то смутно, то ярче пошли колыхаться стебли огромных странных водорослей. Среди них стали проплывать зубастые, колюче причудливые подобия рыб. По бугристому мшистому дну заползали чудовищно необычные существа в панцирях и раковинах. Такие могли когда-то существовать в реальности – в древних морях далёкой эры.

Прервал видение мобильник. Иван посмотрел на экран – Нина. Она была из тех немногих, кто этот номер знал.

Нина попала в число избранных, потому что, когда появилась на одном с ним первом курсе института, он тотчас признал в ней ту, что была, правда, не без налёта изменений, но точно из золотого века его детства. Из того времени, когда была жива его мать, и всё вокруг, как теперь казалось, было наполнено таким исходившим от неё тёплым радостным сиянием, что счастье виделось не только возможным, но и существующим.

Когда матери не стало, всё потускнело и искорёжилось. Исчезла и замечательная подруга его детских игр, светловолосая, прыгучая выдумщица Нина. Пропала вместе со своей матерью, привозившей её с собой к ним в гости.

Наступило другое время. Время страшных перемен. Изменилось место житья – прежний дом был обменен на новый. Не тот стал и отец, отстранившийся и непривычно оживлённый, а рядом с ним – чужая женщина, делавшая всё не так и приставучая. Но что мучительней всего переполняло и постепенно комом внутри окаменевало, так это тоска по свету, который давала мать.

И тут вдруг из оставшегося далеко позади золотого века детства явилась чудно узнаваемая Нина. Знакомые по солнечным денькам детских игр искрящиеся живостью ярко серые с желтыми крапинками глаза, нежное лицо с персиковым налетом пушка, слегка приподнятые, будто крылышки, косточки плеч. В детстве Иван называл её про себя «капустница». Такой же, как эта бабочка, маленькая Нина была порхающее-лёгкой и светлой.

И вот эта Нина звонила ему сейчас. Иван без колебаний с ней соединился. Последовала обычная её фраза: «Как жизнь?» Банальная фраза, но произнесена с такой приветливостью и ласковым интересом, что отпихнуться не хотелось. И в ответ сказано было тоже обычное с лёгким движением губ в улыбке: «Нормально».

– А я сегодня ходила в Битцевский парк. Часа два гуляла. Без маски. Никто не остановил.

– А я весь день просидел дома.

– Ты чего? Такая теплынь!

– Зато нашел в ютюбе, – хвастливо произнес Иван, - отличный фильм. Корейцы сделали. Про насекомых. Потрясающая микросъемка!

Иван Нине невидим, но по его тону понятно: он разволновался. Редкий случай. Высунулся из своей раковины, выказал эмоции. Схватить бы его в этот момент и вытянуть, оголить его чувствительность, чтобы стало интересней общаться. Но, вытаскивая его из замкнутости, можно ненароком сделать так больно, что он ещё глубже уйдет в свою раковину.

Тут Нине в ухо влетел посланный Иваном совет:

– Обязательно посмотри этот фильм. Я пришлю тебе ссылку. Конечно, вид у насекомых еще тот, но жутко занятно.

– Неужели? Интересней, чем твои окаменелости?

– Это совсем другое. Хотя и насекомых, и окаменелости одинаково не так просто разглядеть. У корейцев выдающаяся оптика. Сумели заснять поразительные вещи.

– А я гусениц терпеть не могу. Когда вижу, давлю, – с колким вызовом бросила Нина.

Пусть говорит, что хочет, главное – связь не прерывается и можно высказаться…

***

На свет появилась Лиза на Волге, но не на южных жарких её берегах, а в средней полосе, где нет ничего в избытке, ни солнечного света, ни красот, ни высот. Есть только неизбывный простор. Из этого простора Лиза вырвалась в шестнадцать лет и к двадцати семи годам обосновалась среди всхолмленного ландшафта столицы. Сумела добиться образования, работы и жилья.

И вот надо же было такому случиться, что вылезла реальная опасность потерять то, что многими усилиями обрела. Не стало заработка, квартира под угрозой и ко всему – любимый человек вне досягаемости. И ничего не поделаешь. Но если завтра выпустят, если можно будет вырваться из ужасного заточения, есть шанс всё наладить. Прежде всего, нужно будет встретиться с Глебом. Обнять его, нашептать, что теперь полна сил и будет работать. И тогда сделается совершенно реальным опять оказаться Глебу полезной. Ведь, как ни крути, Глеб из тех, кто…. Нет, лучше думать, что Глеб замечательный, талантливый, глубоко чувствующий и совсем не жадный. За него надо держаться, быть ему необходимой. Всё образуется. Глеб снова будет рядом. Только когда?

Может, позвонить Глебу? Не надо. Утром звонила. Разговаривал он, конечно, спокойно, но чувствовалось, что тоже на пределе. И это понятно: заказов нет, кругом ограничения, а тут ещё у него под боком больная сумасшедшая мать… В такой ситуации энергию надо беречь.

А если энергии в избытке? Если она переполняет и не находит выхода? Залить водкой? Бунт поднять?

Лиза жестким усилием прекратила бурление в мозгу. Возникла тяжёлая бесформенная пустота. Чуть растянув сжатые губы, Лиза сузила глаза и уставилась в потолок. Потом лицо её расслабилось. Она взяла мобильник. Прокрутив контакты, остановилась на строчке «дед Николай», помедлила и нажала на отключение.

***

Дед Николай, а если полностью, то Николай Андреевич Сигальский в это время ждал гостей. В его скрытый в растительной пещере дом, большой, пустынный, должны были приехать два давних приятеля. Для одного из них он был чтимым учителем студенческих лет, для другого –близким по духу художником, правда, досадливо иногда вызывавшим хмурое недоумение.

Ожидавший гостей хозяин к их приезду не готовился. В своей мастерской наверху дома он покачивался в кресле-качалке, повернувшись к широкому во всю стену окну. Равнодушное выражение было на его лице. За спиной стоял мольберт с холстом, на котором местами влажно поблескивали недавно наложенные краски.

Эта мастерская была одним из трёх помещений, где в основном проводил свои дни Сигальский. Остальные комнаты старой дачи находились в заброшенном состоянии. Своим присутствием и заботой он удостаивал только большую нижнюю комнату, кухню и мастерскую. Была ещё часто посещаема терраса, с трёх сторон открытая свету, воздуху и саду.

В большой комнате громоздились вдоль стен массивные, замысловато декорированные шкафы и два серванта, а также обширный кожаный диван, при нём два кресла. Посередине находился длинный овальный стол с редко расставленными вокруг него стульями.

Все эти предметы, как бы занятны и массивны они ни были, всё же, могло так показаться, служили лишь обрамлением для других созданий – трёх больших портретов в простенках между шкафами и сервантом, а также лепных и резных фигурок, занимавших открытые горизонтальные плоскости мебели. Портреты были изображением трех разного возраста женщин, а фигурки – мужские, застывшие то в броске, то в пляске, то в падении. Присутствие запечатленных существ придавало комнате магическую оживленность…

Мастерская Сигельского занимает всё пространство верхнего этажа. Вдоль двух остеклённых стен тянется впритык к ним стол с верстаком. Поверхность стола разноцветно заляпана красками. У бревенчатой стены – лежанка, а также ряды поставленных лицом к стене холстов на подрамниках. Скопилось их великое множество. И скоро ещё один прибавится. Пока сохнет на мольберте.

Сидевший в кресле-качалке Сигальский поднимается и начинает двигаться по мастерской. Сначала подходит к закрытой двери и её распахивает. Затем подходит к столу у окна и начинает раскладывать тюбики красок в каком-то ему одному ведомом порядке. Затем идёт к верстаку, берёт из сложенных под ним планок две, потом ещё две и начинает их сколачивать. Собрался делать новый подрамник, чтобы через натянутый холст открыть очередное своё окно, пока неизвестно куда. Только мало кто сейчас в эти его окна смотрит. Разве только самые преданные из бывших учеников.

Один из них приедет сюда первым. Это тот, кто какое-то время учился у мастера, не беря у него уроков, а теперь порой смотрит на старого учителя с некоторым недоумением. Но каждый раз, приезжая к Сигальскому, идёт в его мастерскую, расставляет сложенные у стен картины и, двигаясь вдоль их рядов, вглядывается в них так, словно нацелен высмотреть что-то, от него скрываемое.

Вслед за этим гостем у Сигальского появится другой его бывший ученик, лет на тридцать моложе учителя. Он при первой возможности бывает у Николая Андреевича и, должно быть, привязан к нему особым трепетным образом, потому что реагирует на его работы с мучительной молчаливостью, но неизменно бывает на всех выставках.

И вот раздаются шаги по лестнице первого гостя. Это Фёдор Ригер, по роду занятий с некоторых пор – реставратор живописи.

Услышав шаги, Николай Андреевич навострился, но от сколачивания подрамника не оторвался. Лишь когда Фёдор появился на пороге мастерской, приостановился и повернул голову.

– Жара, – после приветствия, отметил вошедший. – Но у вас тут это не чувствуется.

Дом Сигальского был прикрыт близко растущими к нему высокими дремучими елями, а первый этаж защищали от солнца и непогоды густо посаженные кусты сирени и акации. Но там, где на втором этаже были на две стороны света окна мастерской, ели отступали, и освещение даже в пасмурный день было вполне для работы пригодным.

– Как там обстановка? – установив последний крепёж, осведомился Сигальский и, вытирая руки тряпкой, полностью оборотился к Ригеру.

– Да что сказать? Получили некоторую свободу. Народ обрадовался. Но лично я ущемлений особо не замечал. Всё равно мало выходил из дома. Надо было сделать один для меня необычный заказ – реставрацию иконы.

– Иконы? Мало, что в них понимаю. Это больше по части Севы Голубкина. Кстати, он тоже вот-вот приедет.

– Так я и знал! – досадливо буркнул Ригер. – Только про этот заказ ему ни слова, а то пристанет с расспросами и наставлениями.

– Само собой. На меня он наседать не осмеливается, а вот на тебя обрушиться с поучениями может.

– В принципе говорить о религии я не против, но не на таком уровне, как Голубкин.

– Ладно тебе! – У Сигальского смешливо дёрнулись уголки губ. – Сева знающий человек. Ну что? Пошли вниз?

– А может, сначала покажете новую работу? Вы же её закончили, сами сказали по телефону.

Сигальский, слегка набычившись и немного оттопырив согнутые в локтях руки, двинулся к холстам, грудой поставленным лицом к стене. Обхватив руками самый ближний, понёс к столу. Приподняв, водрузил на него и прислонил к раме окна.

Если словами можно передать то, что открывается на картине, получается так. Растительные дебри, а в них проём, на дне которого – деревянный помост с людьми в тёмных концертных костюмах. Они держат музыкальные инструменты, словно на них играют. Окружающие проём мощным массивом стволы, ветви и листва с угадываемыми среди них очертаниями птиц и зверей, то сплетены в плотный заслон, то разрежённо уходят вглубь. Верх этой живой пещеры в нескольких местах отверст, и сквозь отверстия идут на помост узкие столбы света. Они выделяют отдельных музыкантов из общей группы. И кажется: такое освещение придаёт людям на помосте особую уязвимость. Внизу помоста виднеются расплывчатые белёсые фигуры, похожие на человеческие.

На картину двое, около неё стоящие, смотрели по-разному. Сигальский – с усталым безразличием, Ригер – пытливо, словно ища, что в ней можно понять. Наступил момент, когда молчание гостя стало невыносимым, и Сигальский нетерпеливо позвал его идти вниз.

- Да-а!.. – наконец произнёс Ригер. – Что тут сказать? Как будто тут ирония над музыкантами, испытывающими давление природных стихий. Даже верхний свет их не спасает. Вроде бы всё реалистично подано, но в то же время фантастично, и я даже сказал бы – сказочно.

– Фантастично?! Сказочно?! – вскипел Сигальский. – Никакой тут, пожалуйста, фантастичности! Тут чистая эмпирика. Мой жизненный опыт. Когда-то здесь в саду тоже играли музыканты. Это сейчас затворническая тишина. А когда-то такое творилось! Ладно. Пошли вниз. Голубкина надо встретить. Будем на террасе ужинать.

– Осмотрительно, – с легкой язвительностью заметил Фёдор. – Сначала едой нагрузить, чтобы осоловел, а уж потом в мастерскую вести. Не любите вы, когда о ваших картинах разглагольствуют.

Сигальский это замечание пропустил мимо ушей и начал спускаться по лестнице. Сойдя с неё, попросил гостя подождать, пока он похлопочет на кухне, и Фёдор прошёл в большую комнату.

На появление гостя массивно обставленное пространство никак не откликнулось: ни скрипом, ни шорохом, ни стуком. Хранило затенённую садом тишину. Высящиеся вдоль стен шкафы и серванты мутно поблескивали старой полировкой. Длинный стол, властно занимавший середину помещения, заставлял двигаться по комнате, считаясь с ним.

Ригер остановился напротив трёх портретов. На слабо освещённых полотнах видны были три женщины. На левом – дама лет пятидесяти в глухо застёгнутой тёмной блузе с бантом. Смотрела она прямо перед собой с усталым вызовом, чуть приподняв брови. Посередине висел самый большой холст. На нём женщина средних лет. Чёрная шаль со сложным цветочным рисунком перекинута одним концом через плечо. Глаза на бледном продолговатом лице с насмешливой пристальностью направлены куда-то в сторону. С правого портрета смотрела девчушка для своего подросткового возраста на редкость отчуждённо и холодно. Оголявший худенькие плечи и ключицы сарафан был из голубого денима.

Ригер застыл перед средним портретом. По мучительной гримаске на его лице можно было предположить, что он силится оторвать от женщины взгляд и не может. Была для него в этой женщине особая притягательность, которую он хотел да не мог преодолеть. Ригер продолжал скользить взглядом по её густым волнистым волосам, собранным в невидимый на затылке пучок, по бледно смуглому лицу, на котором мягко темнели синевато-чёрные глаза. Ригер задержал взгляд на приоткрытых в нерешительной улыбке губах женщины. В ответ на это её колебание, не раздвинуть ли губы пошире, у Ригера появилась своя невесёлая улыбка. «Ну, привет!» – прошептал он.

– А вот и я! – раздалось в дверях комнаты.

Фёдор моментально от портрета отвернулся, но к вошедшему не двинулся. Громко крикнул в открытую дверь в коридор, что приехал Голубкин.

– Насилу вырвался, – пыхливо сообщил новый гость. – Семейные рестрикции покруче санитарных. А где Николай Андреевич?

– На кухне. Хочет поскорее тебя накормить, чтобы ты от еды осоловел и не очень разглагольствовал, – с полной серьезностью заявил Ригер.

– Да будет тебе! – отмахнулся Голубкин.

Тут появился Сигальский, неся большой поднос с едой. Позвал всех на террасу ужинать. Ригер, узкая спина жестко выпрямлена, первым двинулся за хозяином. Голубкин, большой и плотный, пошёл следом, наклонив вниз голову, покрытую вьющейся шевелюрой тёмных с проседью волос, и немного нервно потирая руки.

На переваривание обильных порций жаркого, сдобренных несколькими рюмками водки, требовалось немало энергии, и троица, сытно округлив брюшки, устало откинулась на спинки плетёных кресел. В таком состоянии они были способны лишь на короткие замечания насчёт слабо текущей художественной жизни столицы и планов на разрешенные ныне некоторые дальние передвижения.

Оживление наступило, когда Сигальский сообщил, что, возможно, поедет в Кимры устраивать свою персональную выставку.

– Почему вдруг – в Кимрах? Не ваш это уровень, – громко и категорично было замечено.

– Так Николай Андреевич оттуда родом, – поспешное жаркое пояснение.

– И что, в Кимрах есть, где выставляться? – недоверчиво спрошено.

– Представь себе – да! Вокруг полно дряхлых, запущенных домишек, а выставочный зал – в отремонтированном старом особнячке. Обновили, правда, грубовато, но всё чистенько.

– Новую картину везёте?

– Ещё не решил.

На эту неуверенность Ригером было дано заверение, что стоит. Голубкин обидчиво заметил, что ему никто не говорил про новую работу. Повели смотреть.

Раннего лета вечернее освещение, которое Николай Андреевич не стал усиливать электрическим, несколько изменило краски на полотне: сгустило зелёные, углубило чёрные, а жёлтые и белые сделало более размытыми.

Ригер и Сигальский, отдалившись от холста, стояли по разные от него стороны, предоставив Голубкину центральное место перед картиной. Сева с настороженным вниманием всматривался в неё и молчал.

– Ну хватит. Пошли вниз, – решил Николай Андреевич. – Там ещё полбутылки осталось.

– Подождите! – всполошился Голубкин. –Я ведь ещё ничего не сказал.

– Ну так говори! – Ригер выжидательно сложил на груди руки.

Бросив на него неприязненный взгляд, Сева обратил искательно почтительный на Сигальского.

– Я, можно сказать, потрясён, – выговорил он. – Вроде бы простая композиция…

– Ну да, ты ведь в композициях разбираешься, преподаешь, – насмешливо вставил Ригер.

Сигальский на него шикнул и попросил Севу продолжить.

– Простая не значит примитивная, – с нажимом определил Голубкин, в упор глядя на Ригера, а затем снова обратил на Сигальского одобряющий взгляд. – Она своей простотой ясно выявляет метафизический смысл. Выражен он благодаря такой композиции не так вычурно, как, скажем, у Дали, а очень, я бы сказал, элегантно. Всё, что видишь на картине от богатой оттенками палитры до фактурных мазков, густых и тяжёлых для растительности, лёгких тонких для людей, даёт физически острое ощущение видимого и в то же время открывает иной, не физический план бытия.

– Сева! – чуть укоризненно остановил его Сигальский. – Это просто сценка с музыкантами в саду. Просто жанр.

– Вы как хотите, – тихо возмутился Голубкин, колыхнувшись всем своим крупным телом, – а я остаюсь при своём понимании. Конечно, из разных планов бытия сейчас, в наше чрезвычайно секуляризированное время преобладает материальный, физический план. Но всё равно сквозь него не может не проступать иной, метафизический. Его видят самые зоркие.

***

– Нет, надо бы его всё-таки навестить, – сказано с раздраженной убежденностью. – Теперь ведь вроде ограничения сняты. Хотя, может, Николаю Андреевичу и хорошо одному. – Со злой усмешкой что-то, видно, было припомнено и добавлено: – Никто не давит, никто бессовестно не использует, не разрушает. – Закид головы назад и сглатывание застрявшего в горле кома. – Никаких пустых надежд. – Нина! – снова обращение к сидящей в дальнем конце комнаты. – Ты когда своему деду Николаю последний раз звонила?

Нина хотя и смотрела во все глаза на свою мать, словно ожидая от неё что-то неизбежное, но слышать, похоже, её не слышала и ничего не ответила.

Потом Нина подошла к матери и осторожно погладила её упёртую в подоконник руку. Маргарита с неожиданной неприязнью отдернулась и резким раздражённым движением села в кресло. Грубовато получилось. Но Нину это не задело. Или почти не задело. Она ведь по замыслу должна быть чутким созданием, и кому, как не ей, чувствовать, что мать её последнее время не в себе. И было из-за чего.

Несколько месяцев назад Марго позволила себе выйти в конце концов из себя и выставить ничем её не радующего, а только в замкнутости пребывающего мужа. В результате осталась одна. Вернее не совсем одна, а с детьми. Но образовавшийся провал дети заполнить не могли.

– Он мне не дед. Это Лизе он родной дед, а мне непонятно кто.

– Он твой троюродный дед, – жестко утвердила Маргарита.

– Он может ослепнуть?

– Может, но не должен. – Маргарита была врачом.

– Это же жуть – вообще ничего не видеть! – расширив глаза, протянула Нина.

– Живут и без зрения, – холодно заметила Маргарита. – Слепые приспосабливаются. Они могут слышать, есть запахи, тактильные ощущения. Я уверена, существует генетическая память зрения.

– Жить в абсолютной темноте страшно, – настойчиво ужасалась Нина.

– Жить вообще страшно. – Маргарита произнесла это так тихо и отстранённо, что было понятно: эти слова предназначены не для ушей дочери. – Вокруг столько угроз. Мы, наверное, числом пока берём. Быстро размножаемся. Но как долго ещё выдержим?

***

Голос Глеба в телефоне был настораживающе холодным, бесцветным. Сказал, что рад Лизиному освобождению. Встретиться? Можно. Но вот когда? Навалилось столько срочной работы. Надо сдавать несколько макетов для изданий. Как быть? Вот единственно – в ближайшие дни должен обязательно быть по делу у Николая Андреевича. С бывшим своим учителем надо посоветоваться, кое-что обсудить. Может, там?

Ладно, давай у Николая Андреевича.

После такого разговора нужно встряхнуться. Лиза натянула на себя спортивный костюм. Медленно вышла наружу и вялой трусцой двинулась по проулкам. Таким маршрутом она когда-то бодро бегала каждое утро. Теперь же заставляла себя шевелить ногами, чтобы движения хоть как-то походили на бег.

Через полчаса впереди забелел арками пронизанный светом, изящного лёгкого строения акведук. Вокруг него – широкие зелёные поляны, кое-где затенённые шевелящимися на ветру деревьями. Оттуда, из открытого солнечного пространства шёл свежий бодрящий дух. Он манил и подгонял.

Как упоительно снова оказаться на воле. Лиза перешла на сильный толчковый бег. Стремительно достигла открытой поляны. Оголила ступни и ощутила под ними живую, влажно тёплую поверхность земли.

Под земной поверхностью на многие километры вглубь покоятся, наслаиваясь друг на друга пласты разных времён астрономически долгой жизни нашей планеты. Босыми ногами Лиза ощущает лишь верхний, ещё мягкий слой планетной тверди. То, что под ним – залежи известняка, глины, песка, базальта, гранита – невидимы и неощутимы.

***

Поглядывая на Регину, Иван рассеянно слушал, что говорил ему Сёма. А тот вещал своё – компьютерно-игровое:

– Выбирать себе персонажа надо с умом. Должен подходить твоему стилю игры. Зависит от того, что предпочитаешь: ввязываться в замес или действовать соло, в лоб нападать или хитрить. Себе я выбрал Жнеца. Буду громить «Косой Луны». Раз! – Сёма резко вытянул над столом сжатую в кулак руку. – А ещё вокруг меня вращаются магические сферы, – хвастливо заявил Сёма. – Первоначальную сборку Жнеца я уже провёл. Тебе, Иван, советую быть Магом. Очень нужный для команды персонаж. Владеет всей мощью стихий и обрушивает их на всяких мобов, джиннов и прочую тварь. Но основное его оружие – заклинания. Тебе это подходит. Полно приключений и при этом никаких контактов вживую.

– А кем она будет? – Иван кивнул на Регину.

– Она у нас Убийца. С кинжалами. Классно их будет метать. И нападать из кустов и внезапно исчезать. Да, Регина? Любишь уходить в инвид. «Побег в тень» – отличная уловка. Так что не сомневайся! – Сёма со смешливым упором посмотрел на Ивана. – Эта игра не какой-то примитив. Регина, скажи что-нибудь. А то сидишь, словно окаменела.

Регина жёстко повернула к нему голову, затем направила радужные глаза на Ивана. Несколько секунд держала вызывающе пристальный взгляд, и металлическим голосом выговорила:

– Посмотрим, какой он будет в игре. А, может, ему лучше быть Жрецом. Я бы убивала, а он бы воскрешал...

***

Вырваться из дома? Или остаться? И делать обычные дела. Или всё же поддастся скребущему желанию выйти на волю?

Через несколько минут Маргарита уже была у входной двери.

Лифт нёсся вниз, а вверх, к голове приливала кровь, и рвалось наружу то, что словами может быть выражено так: «Всё меняется. Стабильности быть не может. Катастрофы неизбежны. Разрушения неминуемы». Какое может быть утешение? Вариант – нашепчет внутренний или извне голос, что после катастроф наступает затишье, врачующее зализывание ран, по мере сил восстановление и, скорей всего, жизнь продолжится своим чередом. Маргарита же в момент выхода из лифта себе сказала: «Катастрофы нет». И рывком открыла дверь подъезда.

***

Николай Андреевич, сидя в мягких подушках плетёного кресла, затянулся сигаретой. Маргарита, приподняв лицо к рассеянному листвой свету, притихла. Потом резко выпрямилась и, словно очнувшись, тревожно посмотрела на Николая Андреевича. Нужно сейчас, пока никто больше не приехал, проверить его глаза. У неё с собой офтальмоскоп.

– Ну, что там? – потирая отпущенный Маргаритой глаз, спросил Сигальский.

Услышав ответ, приосанился. Есть ещё, значит, время жить и заниматься своим делом.

– Ладно, славная моя, со мной разобрались, – решил бодрым голосом провозгласить Николай Андреевич. – Давай теперь о твоём самочувствии.

Марго неприязненно передёрнула плечами. Затем более спокойно повернулась к Николаю Андреевичу.

– Вадима я выставила. Он теперь у своей матери.

– Так что же ты переживаешь? Должна быть довольна: поступила по-своему, как хотела.

– Да, – сумрачно подтвердила Маргарита. – Так лучше.

– Пойду-ка поставлю подогреть лазанью. Фёдор вот-вот появится.

Фёдор Ригер возник, как только Николай Андреевич скрылся на кухне. Переступив порог комнаты, остановился. Он увидел женщину.

Она сидела у затенённого садом окна. Её тело виднелось выпрямленным силуэтом, лишь оголённые до плеч руки находились на свету неяркой люстры, как обычно, горевшей в темноватой комнате даже днём. Ригер изучающе провёл взглядом по рельефу вытянутых на коленях рук. Затем встретился с направленными на него глазами неразличимого в полутьме цвета. Единственное, что можно было в них уловить, это мерцающую тревогу ожидания.

***

У них шла своя игра. Ригер наступал, Марго держала оборону.

– Вы, медики, с милой наивностью полагаете, – говорил Ригер с ласкающей колкостью, – что можете понять загадочную природу вирусов. А действуете больше наугад, не очень представляя себе, что это за существа.

– Обывательское, поверхностное суждение, – не поддаваясь, ровным жестким голосом парировала Маргарита. – Уже достаточно известно, чтобы опасным вирусам противостоять.

– Достаточно? – гримаской Ригер изобразил сомнение, а в его взгляде при этом было игривое восхищение. – Ну что вы говорите, удивительная вы моя! Мрут тысячами. Впрочем, может, таким образом идет современный естественный отбор. Хотя совершенно не очевидно, что выживают именно стоящие особи. А вы как считаете, Маргарита, я – стоящая выживания особь?

Маргарита, наконец, не выдержала и вспыхнула.

– Выжить должны все! Иммунитет человека достаточно силён и победит.

***

Нину приковала к месту увиденная на скамейке в боковой аллее парочка, чем-то встревожившая. Они сидели тесно друг к другу, склонив, почти соприкасаясь, головы к планшету. Держала планшет девушка. У неё на голове торчали во все стороны короткие волосы, чёрные с отливающими зелёным прядями. Ярче всех окружающих цветов были её ярко-розовые брючки и жёлтая, коротенькая курточка, из-под неё виднелось голое смуглое тело. Девица во что-то тыкала пальцем на экране планшета. Парень поддакивающе кивал. Так ведь это Иван! Вдруг она притягивает его голову к себе и впечатывает крепкий поцелуй чуть ли не в губы. А он с довольным видом кивает, откидывая прядь со лба.

Это конец. Как же противно он счастлив.

В клочья рвутся оскорблённые надежды, рушится виртуальный мир будущего с Иваном, и голодная пустота возникает на его месте.

***

В нарастающем, скачущем ритме лучи разноцветных прожекторов бегали по людям. Это возбуждало. Лиза улыбалась, поводя головой в поисках Анфисы. Но знакомого лица среди множества других видно не было.

Ритм проник в тело. Оно вошло с ним в резонанс. Лиза начала раскачиваться в такт со всеми. Одиночества больше не было.

Вдруг сверху вниз, перекрывая все другие звуки, рубяще пошли озвученные знакомым голосом слова:

Всё как надо.

Ведь тут не надо

Тащить

Горб дел

В гору.

В пору другое –

Как здесь.

Ещё бы!

Быть без запретов.

Тело свободно.

Дух без запоров.

Загон без забора.

Лиза протиснулась ближе к помосту. Там – Анфиса. Она уже закончила высказываться и, сжав кулаки, двигала согнутыми в локтях руками и перебирала ногами, как во время бега. Ободряющее уханье и свист сопровождали этот стремительный бег на месте.

Анфиса раскинула руки и плашмя упала на стоявших подле помоста. Они её подхватили и, раскачивая, поглотили.

Вновь поднялся с усиленным гулом поток музыки.

Такого Лиза еще не испытывала. В этом подвале ей открылся устроенный неизвестно кем карнавальный, раскованный мир. Внезапный порыв, и Лиза до дна осушила свой стакан сладковатого коктейля. Внутрь заглоченное обернулось будоражащим эликсиром счастья. Лиза благодарно улыбнулась Анфисе.

В голове возникла болотная муть. Окружающие то куда-то уплывали, то вновь возникали. Потом всё провалилось в темноту...

-