Ксёндз

Скажи себе: «Мне подобает делати». Николай Эстис. Из цикла "Ангелы"

В крохотный литовский городок с цветочным названием Тульпе (Тюльпан) немцы вошли в первый день войны, 22 июня. Вошли – это как-то очень уж мирно; война вломилась грохотом танков с чёрными крестами на броне, лязгом новеньких стальных гусениц (старые сняли ещё во Франции, в Льеже), маршем духового оркестра отдельного полицейского полка СС и оглушительной речью Гитлера из всех репродукторов.

Начальник штаба танкового батальона Рупперт-Конрад фон Тульп, 27 лет, назначенный комендантом, мрачно осмотрел кабинет председателя уездного исполкома, уже повешенного на Ратушной площади вместе с раввином Фишманом, стареньким доктором Кацем, учителем химии коммунистом Зиманасом и безобидным дурачком Юрой: местный шабес-гой, он был вроде прислуги для всякой работы, которую евреям нельзя делать в субботу; так евреи Тульпе остались и без раввина, и без шабес-гоя, слава Богу, что суббота была 21 июня.

Не сняв чёрный танковый шлем, только ослабив ремешок под небритым рыжим подбородком, фон Тульп презрительно оглядел место новой службы. В штабе ему сказали: майор, это временно, месяц побудете, пока не возьмём Москву, вас обязательно пригласят на открытие памятника фюреру на Красной площади, в Финляндии уже заказан гранит, а вы пока отдохните после ранения. И сколько ему отдыхать? Проклятье! Сейчас его батальон должен взять железнодорожный узел Ораны – и дальше, на Вильнюс! А он здесь будет считать ворон. Дело не в ранении (он осторожно погладил узкую чёрную повязку на глазу), почесал шрам, чуть перекосивший бровь, – он и с одним глазом неплохо воюет. У него два Железных креста – за Польшу и Францию, а за Россию он надеялся получить Рыцарский крест. Но не повезло: видно, какому-то идиоту в штабе генерал-фельдмаршала фон Лееба показалось забавным такое совпадение: майор Тульп, комендант Тульпа. Ну, что ж, посмотрим, кто будет смеяться последним.

Майор придвинул стол вплотную к стене, без разбега запрыгнул на красную скатерть – теперь он лицом к лицу с большевистским вождём – Сталин улыбался в густые усы: посмотрим, посмотрим! Фон Тульп аккуратно срезал швейцарским ножичком верёвку и, присев на столе, прислонил к стене застеклённый портрет. Денщик Отто, стоявший наготове с портретом фюрера, подал его офицеру и вернулся к двери, прищурился: ровно ли висит портрет? Поправлять не пришлось. А майор спрыгнул со стола, лихо крутанув заднее сальто: оп-ля! В детстве он мечтал стать цирковым акробатом. Денщик покачал головой: всё такой же мальчишка!

– Не сердись, Отто, всё равно без нас фон Лееб Москву не возьмёт. Дай мне пилотку.

***

Вечером в домик местного ксёндза Винсента Мурашки на ул. Жибучю (Подснежниковая) пришли по одному евреи, и каждый шёпотом, как пароль, спрашивал экономку Янину: «Пан ксёндз один?». Сперва, конечно, настоятель был один в своём кабинете: на стене маленькое распятье, кушетка, застеленная синим плюшевым одеялом, тяжёлый стол красного дерева, облезлое кожаное кресло, книжный шкаф, два венских стула, зелёный шёлковый абажур и пустая птичья клетка на широком подоконнике. Потом, когда пришёл провизор Геллер, он уже был не один; следом, чуть не в спину первому гостю, нерешительно, боком вошёл Хейсман, владелец кондитерской; последним (вот уж кому пришлось протиснуться) явился громадный часовщик Егидис. Все трое переглянулись: кому начать?

Начал Хейсман, как самый старший.

– Пан ксёндз, что делать? Когда у нас был погром, вы нас защитили. А что нам делать теперь?

Маленький пухлый человек в старенькой домашней сутане посмотрел в окно, вздохнул.

– Бежать.

– Так просто всё бросить и куда-то бежать?

– Да, Хейсман.

– Но ведь немцы культурный народ, у них были Бах и Гёте, у меня деловые партнёры в Гамбурге, я получаю от них шоколад и марципаны.

– Сейчас в Тульпе пришли не Бах с Гёте, а танки, – раздражённо заметил часовщик Егидис. – Они же пошли войной на весь Советский Союз! Вы, что, не слышали? Это вам не шоколад с марципанами! Поляки тоже культурный народ, у них тоже Шопен и Мицкевич, а вы забыли, что они тут творили?

Кондитер не забыл. Он рад бы забыть! Но как, если твою единственную дочь изнасиловали? Девочка шла из гимназии… Но это же были проклятые поляки-антисемиты.

Хейсман отвернулся, делая вид, что сморкается. Провизор Геллер вышел вперёд, словно хотел заслонить кондитера, кашлянул, как всегда, проверяя голос, у него прекрасный баритон, мог бы петь в опере.

– Пан ксёндз, мы все вас очень просим: идите в магистрат, ратушу, немецкий штаб… ведь есть же теперь кто-то главный… Спросите, что делать евреям, они же беспокоятся. Я когда шёл, видел большой флаг со свастикой на доме, где раньше жил Гилярович. Вы же его помните, пан ксёндз? Меховая фабрика Гиляровича. А какой магазин был!

– Я-то помню, пан Геллер, это вы забыли, что Гилярович давно уже в Аргентине, у него и там меховая фабрика, вот прислал мне тёплую безрукавку из ламы. Не тратьте время, панове, боюсь, я ничего хорошего для вас не узнаю.

***

На другой день, после утренней службы, ксёндз прямо из костёла дошёл до дома Гиляровича, где теперь разместился штаб гарнизона. Объяснил дежурному офицеру (Винцент Мурашка выучил немецкий ещё в семинарии в Петрограде, он тогда много читал по-немецки), что хочет видеть коменданта. Его проводили к майору Тульпу.

Майор и его денщик сидели за столом друг против друга, оба в чёрных нарукавниках, на расстеленных байковых тряпочках протирали личное оружие. Ксёндза просили подождать – здесь же, в кресле, но он сел на стул. За его спиной два рослых блондина, офицеры СС, рассматривали портрет фюрера. Ждать пришлось минуты две, не больше.

– Патер… я могу вас так называть? Вы же священник?

– Да, я ксёндз.

– Пожалуйста, сосчитайте до трёх.

– Пожалуйста. Один. Два. Три.

В то же мгновенье майор и ефрейтор начали наперегонки собирать пистолеты. Первым успел ефрейтор.

– Молодец, Отто! Неси коньяк. Патер, прошу. Господа, садитесь. Патер, за что предлагаете выпить?

– Я могу предложить только один тост: пусть Господь нам дарует мир.

– Хорошо, – согласился майор. – Пусть будет мир. – Выпили. – А вы ведь ко мне по делу?

– Я хотел узнать о евреях…

– Сейчас не время. Завтра вечером. Приглашаю вас на кофе с коньяком, хотя я предпочитаю ликёр, лучше голландский.

***

Вечером (а было совсем светло) ксёндз и ризничий Альгис Зингерис пришли в штаб к майору Тульпу. Толстяк Зингерис догадался уложить в портфель бутылку крепкой литовской водки, ещё настоящей, до коммунистов, ржаной литовский хлеб с тмином и два круга копчёной домашней колбасы. А комендант выставил французский коньяк и фрукты. Денщик быстро накрыл стол.

– Господин майор…

– Рупперт-Конрад фон Тульп, с вашим Тульпом мы тёзки или однофамильцы… не знаю, как правильнее?

– Можно сказать «наменветтер» или «наменбрудер» («двоюродный брат» или «родной брат»), от вас зависит, кем вы для нас станете.

– Тогда выпьем на брудершафт. Нет, патер, до дна. Теперь никаких майоров, называй меня Руппертом или Руппи, как хочешь. Думаю, мы подружимся. А я кое-что узнал о тебе. Оказывается, ты опасный человек, все тебя почему-то сажали в тюрьму: поляки, литовцы, русские. Но я надеюсь, ты не еврей, не большевик, не педераст?

– Я белорус. Но пришёл узнать о евреях… Ты ведь обещал, Рупперт.

– Я же говорю, ты смельчак. Выпьем за смелых. До дна! Не люблю тех, кто хитрит или прячется за чужую спину. А что ты хочешь узнать?

– Что будет с евреями?

– Патер, ты же образованный человек, как ты можешь знаться с евреями? Держись от них подальше. Вот Альгис меня понимает. Верно, пузан? – Ризничий и правда кивал, не все немецкие слова понимая, но «юде» как не понять, почти как по-литовски «жидас». – А так приходи, буду рад, расскажешь про ваш городок. Может, кто-то из моих предков и жил здесь. Но насколько мне известно, мы, саксонские Тульпы, начинались с голландских. Помнишь «Урок анатомии доктора Тульпа» Рембрандта? Николас ван Тульп режет труп повешенного Адриаса Адрианса, по прозвищу Арис Малыш. Интересно, что натворил этот малый, если закончил удавкой? Альгис, выпей, а то ты какой-то бледный. Нам тоже налей.

Давно ксёндз так много не пил, но голова оставалась ясной.

Он встал, крепко держась за стол, перегнулся к майору, тихо спросил:

– Честно скажи, что с ними будет?

Тульп захохотал, вытер глаз.

– Ни-че-го! Их просто не будет. Никогда больше не будет! Когда ты первый раз пришёл ко мне с этими евреями, я хотел арестовать тебя, но два литовца, полковник и капитан, оба служат в Тракае в полицейском полку у оберштурмбанфюрера Тителя, крепкие ребята, такие мне нравятся… И они тоже тогда были здесь, и кое-что рассказали о тебе, что ты сидел в тюрьме у поляков, а большевики чуть не выслали тебя в Сибирь. И я тебя не арестовал. Что скажешь?

– На всё воля Божья. – Ксёндз мелко перекрестился.

– А вот и проверим. Видишь эту грушу, которую он (майор упёр палец в грудь ризничего) незаметно к себе подвигает: думает, одноглазый майор не заметит. Нет, пузан, я всё вижу. Отто, весы! Посмотрим, кто тяжелее. Если ты, патер, груша твоя. А если я, сыграем в Вильгельма Телля: ты встанешь у той стены с грушей на голове, а я выстрелю. – Майор встал из-за стола, расстегнул кобуру, достал вальтер. – Не бойся, я хороший стрелок.

К счастью, самым тяжёлым оказался ризничий, всё-таки груша досталась ему.

***

Вечером к ксёндзу снова пришли Хейсман, Геллер, Егидис. Даже не сели. Ксёндз тоже встал, отошёл к окну, задёрнул штору.

– Ничего хорошего я не узнал. Я же говорил… И сейчас говорю: бегите.

– А если остаться? – Хейсман тяжело дышит, трёт платком потную шею. – Конечно, я отдам им кондитерскую, сам встану простым продавцом. Пан ксёндз, вы же не думаете, что нас всех соберут, выкопают большую яму и нас застрелят? Ведь так не бывает!

– Геллер, а вы? – спросил ксёндз. – Вы тоже надеетесь? Помните, когда в костёл под Рождество 1939-го пришла санитарная комиссия? Взять пробу воды из купели. Вы ведь тогда тоже были в комиссии, вы и предупредили меня. Утром мы с ризничим скупили в аптеках всю дистиллированную воду и в купель вылили. Люди всё видели. Ну и что? Пришла комиссия, набрала в пробирки воды, а в «Тиесе» напечатали, что костёл в Тульпе – рассадник заразы, там заражают детей туберкулёзом и желтухой.

– Ещё чесоткой, – напомнил провизор.

– Да, чесоткой. Костёл закрыли, но вас коммунисты не тронули. А для Гитлера вы хуже всякой заразы. Вам же в талмуде сказал: «Евреи нужны миру, как ветры». Какие вам ещё нужны указания? Бегите! В Россию, в Америку, в лес, в землю заройтесь!

***

Окончив мессу, ксёндз проводил взглядом каждого из немногих прихожан. Только один сегодня исповедался, и то не тульпинский, а с хутора – сутулый, костистый, хмурый Йонас Шважас; после причастия буркнул:

– Оставил вам у пани Янины пуд воска на свечи и сало. Сказала вам?

– Сказала. Спасибо, сын мой. Как на хуторе? Немцы тебя не трогают?

– А чего им меня трогать? Мой Юргис у них служит, он парень грамотный, не то что отец.

– А дом пана маршалека цел?

– Цел. Сейчас его дёшево можно купить: старый хозяин умер, а сын, говорят, с большевиками удрал, он же всё к ним подлаживался, хотел даже домик спалить, чтоб приятное русским сделать, – ведь пан Пилсудский им тогда на Висле крепко всыпал. А вы бы выбрались ко мне как-нибудь, помянули бы пана маршалека.

– Выберусь, Шважас.

***

Ксёндз не спешил сойти по ступеням, дышал летней жарой, грелся на солнышке. На костёльную площадь, мощённую гранитной брусчаткой, выползли, тарахтя, два грузовика, в каждом – немецкий солдат и три литовца-белоповязочника с лопатами. Всех литовцев ксёндз, приглядевшись, узнал. Борта с грохотом откинули, полицаи стали лопатами сбрасывать книги с грузовиков.

– Пан ксёндз, это зачем столько книг? В жизни столько не видел.

Настоятель и не заметил, как ризничий, заперев костёл, подошёл к нему.

– Сейчас узнаю. Цюкас, – подозвал он полицая, самого рослого, в немецких плосконосых сапогах; Цюкас был членом костёльного совета, пел в хоре. – Вы зачем здесь сваливаете книги?

– Приказ, пан ксёндз. Завтра пригонят евреев, будут жечь книги, как в Германии.

– В Германии не евреи жгли книги, а штурмовики и студенты.

– Не знаю, пан ксёндз, а евреев точно пригонят, это ж всё они написали.

Ксёндз подошёл к книгам: тысячи их сгрузили на площадь. Он поднял красный том сочинений Ленина и роман Пшибышевского «Дети сатаны». Дети сатаны? Бесы, что ли? На 4-м курсе семинарии Мурашка стал читать «Бесов» Достоевского, но не дочитал. И Ленина не читал, а надо бы. Вот Гитлера читал – «Майн кампф», правда, на итальянском, ещё в Риме, весной 1926-го, когда какая-то англичанка пыталась застрелить Муссолини, но промахнулась.

– Цюкас, я хочу взять несколько книг, всё равно ведь сожгут.

– Берите, только надо спросить господина лейтенанта. Я сейчас, подождите…

Полицай добежал до первой машины. Двери кабины распахнуты, жарко. Офицер в серой форме, в чёрных сапогах, слепящих гуталиновым блеском, аккуратно мочился на колесо грузовика.

Цюкас, вытянувшись, ждал, пока лейтенант обернётся. Что-то сказал, показав на костёл, и также рысцой добежал до ксёндза.

– Лейтенант говорит: берите. Только охране надо дать пять литров самогона и пять кило сала, им же здесь дежурить всю ночь.

«Вот холера! – ругнулся про себя настоятель. – И чтобы колокола оставили, давай самогон и сало, и за одеяла для сиротского приюта дай самогонку и сало!»

– Беги, скажи лейтенанту: самогонка и сало вечером будут.

Долго ещё стоял ксёндз, думал: к кому теперь идти за разрешением? К майору Тульпу, к бургомистру Тиллиху? Пожалуй, к бургомистру – он из Мюнхена, настоящий баварец, хороший католик, вчера был в костёле.

***

Бургомистр вышел из-за стола, приветствуя ксёндза. Серые брюки, серый китель с «опаской» на рукаве: красная повязка с чёрной свастикой в белом круге. Надо бы ксёндзу себе попросить такую: опасное время, а он ведь и вечером ходит по городу, и на хутора ездить приходится. А теперь ещё опасные книги.

– Зачем вам нужны книги Ленина? – удивился бургомистр. – Что вы там хотите узнать?

– Хочу понять, почему он так ненавидел веру, совесть, добро.

– Ну, для этого вовсе не надо читать Ленина. Не советую. – Но нужную бумагу бургомистр всё-таки подписал, хотя и погрозил пальцем: – Надеюсь, вы не собираетесь здесь устроить революцию?

***

Ночью ксёндз с ризничим Зингерисом устроили в ризнице тайник: аккуратно вынули гвозди из досок за большим распятием; между кирпичной стеной и досками получилось достаточно места, чтоб спрятать книги. Настоятель с фонариком брёл, стараясь не наступать на книги, какие-то отбирал, а органист Феликсас и Янис, глухонемой мальчик-служка, складывали их в прочные мешки из парусины, завязывали и волокли в костёл, где Зингерис, пыхтя, укладывал кули в тайник. Полицаи у костра пили самогон, смеялись, кто-то уже храпел.

Органист тяжело опустился на куль, закурил. Мальчик замычал, потёрся щекой о плечо настоятеля, тот ласково потрепал мальчик за вихры; он понимал немого, ведь служка несколько раз в году ему исповедался, вот так же мыча – это «глухая исповедь».

– Пан ксёндз, дело, конечно, ваше… И самогон ваш, и сало… А мы с ним таскаем… Зачем?

– А ты сам, Феликсас, что думаешь? Сколько твоему сыну? Пять? Вот ещё подрастёт, захочет узнать литовские песни, Майрониса, Юлию Жемайте. И где ты их возьмёшь? Их завтра сожгут. И «Аннеле» Словацкого, и Мицкевича. Иногда, сын мой, и нам, как Спасителю нашему, надо себе сказать: «Мне подобает делати». А как иначе? Сколько ты уже строишь орган в нашем костёле? Начал, когда сын родился, а мог бы играть на фисгармонии, это же проще… – Ксёндз поднял большую книгу – Толстой, обтёр ладонью. – Вот и Толстой как орган.

Органист вздохнул. Вместе с мальчиком потащил куль к ступеням, потом по ступеням. А ксёндз разгребал книги, многие узнавал по печати Католического народного дома на титульных листах. В тот день, когда Красная Армия взяла Вильнюс, 19 сентября 1939-го, настоятель кому-то из новой власти отдал ключи от Католического дома и рад был, что там устроили клуб с библиотекой, сам отвёз туда на садовой тележке много своих книг на литовском, польском, русском. Там, в Католическом доме, он в 1933-м, когда Адольф Гитлер победил на выборах в рейхстаг и стал канцлером, рассказывал прихожанам (а пришли не только католики) о Гитлере, читал отрывки из «Майн кампф», многие смеялись: это же бред сумасшедшего!

Он, сгорбившись, брёл, освещая фонариком книги. Последнюю, которую поднял, сам отнёс в костёл – «Воскресение» Льва Толстого.