Значимость целого

Буду исправлять ошибки в словах, которые дети пишут на заборах… Иллюстрация из книги

Либо же можно отступить к той форме сказовости, в которой экзотичность повествователя сводится к нулю и сам повествователь мерцающе то сливается с затекстовым автором, то отдаляется от него. Это такое бесхитростное повествование, которое можно счесть идущим от Довлатова (почему, кстати, не от Лимонова или Голявкина?). А можно вспомнить и что-нибудь куда древнее, например исландские саги. Или что-нибудь не такое апроприированное интеллигентским сознанием того же Буковски.

Факт, однако, в том, что современная малая проза во много раз убедительнее прозы пространной. И это касается обеих ее типов: парадоксалистской, барочной, борхесианской аллюзивной притчевости – и вроде бы безыскусного «чистого сообщения» «от себя».

В этом жанре (или скорее типе повествования) читателю вроде бы уютно, но, когда его вдруг накрывает понимание сверхобыденности, стоящей за обыденным, уже становится поздно бежать. Это такие обманчивые тексты, наподобие хищных цветов. С этим способом письма хорошо работают Евгений Никитин, Лера Манович, Вячеслав Харченко, Евгений Сулес… Среди этих авторов не потеряется и московский прозаик Кирилл Плетнер.

Истории про детство, про папу, про армию, про соседа Михалыча. Ироничные и самоироничные, точные в деталях, концентрированные, лишенные лишних слов. На три страницы, на две, на одну. Иногда совсем миниатюрные и впрямь смахивающие просто на «листок из дневника:

«– Что ты будешь делать на каникулах? – спросил я отца. Он тогда преподавал русский язык и литературу в гимназии.

– Буду исправлять ошибки в словах, которые дети пишут на заборах».

Кирилл Плетнер. Три рубля на светлый день / Худож. Юлия Беломлинская, Елена Изаак.– СПб.: Алетейя, 2020. – 156 с.

Можно с уверенностью сказать, что найдется немало читателей, которых в прозе Плетнера обрадует верность «житейской правде», что бы это ни значило. Другие в первую очередь отметят юмор, третьи – тихую, едва заметную грусть. Мне же оказывается ближе фантасмагоричность обыденного, проступающего в изображенных Плетнером характерах и сценах: чего стоят хотя бы фигуры отца (как тут не вспомнить не менее фантасмагорического папу из рассказов Евгения Никитина) или полковника из Роскосмоса. Та доля гротеска, которую допускает Плетнер, позволяет его прозе успешно мимикрировать под «реалистическую», но мы-то знаем, какие бездны абсурда скрываются под так называемой реальностью.

Писатель, приручающий бездну, делающий ее безопасной с виду, занимается на самом деле не менее опасными вещами, нежели тот, кто открывает зияющие за обыденностью глубины на всеобщее обозрение. Тот неизбежный опыт, который предшествует всякому осмысленному литературному письму сегодня, говорит, что второй сценарий может работать лишь в ограниченных масштабах, поскольку сама возможность восприятия неизмеримого в какой-то момент у читателя притупляется. Но так, небольшими дозами перманентно вводимое вещество сверхобыденности действует в конечном счете гораздо сильнее, и это та сторона прозы Кирилла Плетнера, которая заслуживает особого внимания.