Реприза

Вот вам и цирк... Рисунок Олега Эстиса

***

Мать и сын несколько мгновений близко друг к другу стоя, головами едва заметно покачивая, дышали друг на друга с редкими порывистыми вздохами. Антон еще и перекатывался с носков на пятки. Когда оказывался на носках, становился чуть выше матери. Он первым нарушил это положение, сделав шаг назад, и они оба опустились в кресла.

Сначала друг на друга не глядели. Молчали. Прервал эти «негляделки» Антон, переведя взгляд от зарослей сада на мать. Она откликнулась взглядом темным, глубоким, в котором ничего не разберешь.

– Сегодня вечером даем представление, – небрежно сообщил Антон. – Но я не хотел бы, чтобы ты пришла.

– Почему? – вежливо удивилась мать.

– Я с этим цирком связался случайно. Мне не нравится то, что я там делаю. Хорошо, что контракт заканчивается.

– Вот не надо тебе было уходить из своего прежнего цирка. – Мать старалась говорить ровно, нейтрально, но в голос все равно ввинчивались отрывистые резкие нотки. – Мало ли что развелся... Ты же с ней не в одном номере выступал. А вот тот ваш цирк все-таки был вполне приличным. Не шапито бродячее, как сейчас. – Мать жестко вперилась в сына взглядом. – Ну немного бы помучался в старом цирке. Зато мог там как-то продвинуться.

Антон растянул губы в улыбке и развел руками, слегка наклонив корпус вперед.

– Не мог. Не хотел.

– Глупо, – констатировала мать.

– Да? А есть ли что-то, что не глупо? А в старый цирк я, может, вернусь. С новой программой.

– Только, пожалуйста, не перемудри с ней, – обеспокоенное ему предупреждение. – Тот цирк, хоть и столичный, но все же цирк, а не что-то другое.

– Конечно – цирк! – ухмыльнулся Антон и непререкаемым тоном добавил: – Настоящий, подлинный цирк, в котором работают честно и открыто.

***

Наступает пора переместить место действия на противоположный берег Тверцы, в только что построенный дом. Или, может, назвать его особняком? Держится ведь он среди соседних строений на особинку. Сделан в стиле шале с асимметричной, разноуровневой крышей. Длинные ее свесы надежно прикрывают стены. Большие панорамные окна выходят на Тверцу.

Далеко отстоит этот дом от зданий, что трогательно имитируют старинный облик Тверецкой набережной. Новый дом игру в старину не поддерживает, но в силу отдаленности ей не мешает. Ведет свою игру. Если в нее как следует включиться, можно вообразить, что это новоиспеченное шале находится где-то в прекрасных Альпах, и за его панорамными окнами не поросший осокой берег среднерусской реки, а лесистые, с живописными полянами склоны гор в самом сердце Европы. Но чтобы не испортить игру, надо держать себя подобающим образом: движения должны быть неторопливы и изящны, голос спокойный и ровный, речь плавная, лицо улыбчивое.

Те, кто находятся в особняке, как раз заняты подготовкой к такой игре, обсуждают необходимый для нее интерьер. Обсуждение ведут Татьяна – дочь Елизаветы Андреевны – подруги Марины Ивановны (матери Антона), и новое лицо – ее заказчик, бывший одноклассник Антона по имени Денис.

– С камином решили. Насчет декоративных балок тоже, – меряя пустое пространство комнаты, перечисляла Татьяна. – С мебелью тоже вроде все ясно – из натурального дерева, массивная, грубоватая, в сочетании с низкими и широкими сиденьями красновато-коричневых тонов. Светильники подберем на кованых подставках с темно-оранжевыми, теплого оттенка абажурами. Что скажешь? – обратилась Татьяна к Денису.

– А что я могу сказать? В этом доме я полностью полагаюсь на тебя, – проникновенно отозвался Денис и тут же переключился на сигналящий мобильник.

Склонив голову на бок, Татьяна вперила в Дениса пронизывающий взгляд, но тот непроницаемо продолжал бубнить по телефону.

Татьяна собрала губы дудочкой, потом громко и требовательно бросила Денису:

– Надо еще все обсудить с твоей женой.

Не отрываясь от мобильника, Денис отмахнулся.

Татьяна подошла к окну. Ничего достойного созерцания за ним не нашлось, и Татьяна отвернулась. Нужна красивая кованая ограда, и вдоль нее обязательно посадить уже подросшие декоративные деревья и кусты.

Денис убрал в карман мобильник и, выйдя в другое помещение, вернулся с двумя табуретами. Между ними поставил перевернутый высокий ящик и жестом пригласил Татьяну к импровизированному столу. Денис движением фокусника достал откуда-то снизу ящика бутылку и два пузатых бокала.

– За наш дом! – предложил Денис, поднимая наполненный бокал.

– За твой дом, – поправила его Татьяна.

– Хотел я целый дворец приоберсти, да не вышло. Понял: не потяну такую махину. Нет у меня крепостных душ на это. Так что от участия в аукционе отказался.

– Какой еще аукцион? – недоуменно расширила глаза Татьяна.

– Да тут одну старинную усадьбу ХХVIII века решили сдать в долгосрочную аренду через аукцион. Говорят, шедевр какого-то известного архитектора.

– Николая Львова, наверное.

– Не знаю. Не уточнял. Ладно, проехали это... Теперь мы с тобой свой шедевр создадим.

– Ну уж шедевр! – осаждающий отклик.

– А что? – подбоченился Денис, напрягая накачанные мышцы своего небольшого тела. – Не лыком, чай, шиты!

– Лыком! Фу! – делано возмутилась Татьяна.

***

– Вот тут проходила главная аллея парка. Те, раз, два и там дальше три дуба, – Елизавета Андреевна тыкала прутиком в сторону мощных дубов, высившихся над сорными зарослями, – только и уцелели от той дубовой аллеи. Вела она прямиком к храму-усыпальнице владельцев усадьбы. Там были их захоронения.

– Вы хотите сказать, что главная аллея вела к могилам? – возмущенно засомневался голос в группе приехавших. – Не может этого быть! В дворянских усадьбах главная аллея всегда вела к реке или пруду, а тут вы заявляете, что к усыпальнице. Вы явно что-то путаете, моя милая…

Эта возразившая дама в спортивном костюме и кокетливой панаме сразу, как только они приехали, вызвала неприязнь. Уж больно надутым и недовольным было у нее лицо, когда она, только выйдя из машины, стала осматриваться. Саму Елизавету Андреевну она окинула холодным заносчивым взглядом.

– Не мешало бы, – жестко брошено было этой даме, – сначала познакомиться с мировоззрением устроителя этой усадьбы, а потом уже высказываться. Вы, видимо, не знаете, что владелец усадьбы, Николай Александрович Львов, был не только выдающимся архитектором, но и философом, и поэтом. – И с колкой улыбкой было продолжено: – Вот именно таким умным и мыслящим людям совершенно ясна неразрывная связь между жизнью и смертью. А дуб – символ вечности, что стоит за жизнью и смертью человека. Вот и шла эта дубовая аллея от жилища к захоронению через прекрасный парк.

– И где же тут парк? – недовольно вопросила высокая тоненькая девица, ростом и выражением лица похожая на даму в панаме. – Ничего не видно!

– Он тут был, – назидательно утвердила Елизавета Андреевна.

– Это вообще какое-то надувательство! – пыхнула дама в спортивном костюме. – Посылают людей в такую даль, где якобы есть что-то интересное, а на самом деле ничего тут нет.

– В интернете видел, – морщась, заявил юнец в очках и с планшетом под мышкой, – какие-то остатки усадебного дома здесь есть. Какой-то флигель…

Нет, смотреть флигель этой семейке незачем. Его неприглядный, полуразрушенный вид только усугубит их недовольство. А рассказывать им, какой тут был сгинувший львовский дом, что за технические новшества, что за красота в нем была – глупо. Если увидеть не могут, то и слушать не станут. Лучше повести их прямо к храму-ротонде. Это сооружение, слава богу, отреставрировано. Может, наконец, впечатлятся.

Приезжие действительно присмирели, когда среди темных растительных дебрей возникла белая, пронизанная светом колоннада. Она описывала круг на массивном валунном постаменте, гордо возносясь над одичалым пространством. Это устремленное ввысь и крепко стоящее сооружение имело поразительно верные пропорции и монументальную легкость. Среди бесформенности, хаотичности окружающего храм этот может представляться пришедшим издалека зримым посланием какой-то замечательной цивилизации тех времен, что находятся то ли где-то позади, то ли еще впереди.

Сам Николай Львов наверняка и не думал, что это его сооружение может производить такое впечатление. Он ведь расположил его среди прекрасно организованного парка, отодвинувшего природный хаос далеко-далеко, в сторону деревенских изб. Теперь же этот хаос вплотную подобрался к храму, полностью поглотив все парковые аллеи, рукотворные лужайки, беседки, цветники и каскады. Ныне на месте парка – сорные заросли, бурьян, болотца. Вот и стоит уцелевший храм среди дикого запустения, с трудом ему сопротивляясь.

– Давайте сфоткаемся вот тут на лестнице у входа в ротонду, – поступило предложение. – Будет супер!

Приезжие сфотографировались и повеселели. И захотелось им еще куда-нибудь тут пойти. Повела их Елизавета Андреевна к еще одному более или менее сохранившемуся сооружению. По дороге тыкала в остатки некогда богатых парковых насаждений – на видневшиеся среди дикороса одинокие кусты бересклета, жимолости и шиповника. Головами семейство вертело, но на чем фокусировался их взгляд – неизвестно.

Вот теперь озадаченно глядят на то, что неожиданно возникло перед ними. А перед ними на фоне деревенских построек среди лопухов и репейника – пирамида. Треугольными полированными гранями резко отстраняется она от примитивного ее окружения.

Два чуждых мира впритык друг к другу. Кричащий диссонанс, желать которого архитектор Львов никак не мог. Так ведь никогда и не было в его время около этой пирамиды никаких неказистых построек и сорных трав. Эти лопухи и домишки были тогда совсем в другом месте. А пирамида Львова, наверняка, стояла посреди чудесной лужайки. В гармонии с ее прекрасной формой лужайку эту окружали пирамидальные ели с ветвями до земли. Хвойные конусы северных деревьев замечательно вторили древнейшему виду сакральных сооружений южных широт. Вот такая умелая шла игра Львова со временем и пространством. Большой любитель он был этой игры и устраивал ее во многих местах усадьбы. Мог себе позволить, была она ему по средствам и таланту.

– Львов слыл рачительным хозяином, – было заявлено приезжим, – и пирамида эта служила ему погребом для вин и съестных припасов.

– Ничего себе! – озадачился самый юный в семействе.

– И зачем надо было для погреба городить такое сооружение! – покачал головой мужчина, державший под руку даму в панаме, и выразил желание осмотреть погреб.

Елизавета Ивановна отперла амбарный замок на деревянной двери и ввела приезжих внутрь. Там сразу охватил легкий мягкий холод. На середине внутреннего пространства пирамиды было круглое отверстие вниз. Семейство не поленилось туда заглянуть, ведь там и находился настоящий погреб. Спускаться туда никто не захотел. Поозирались на поразительно ровной кладки наклонные стены с нишами. Никто не поинтересовался, зачем они.

Но Елизавету Андреевну несло по накатанной колее рассказа об усадьбе, и она все-таки проговорила пояснение:

– В этих нишах при Николае Львове были устроены мягкие сиденья для гостей.

– Он, что, гостей в погреб водил? – опять возмущенно не поверила дама в панаме.

– Да, представьте себе! Львов считал, что внутри пирамиды особая атмосфера, и она благотворно действует на людей и способствует общению.

– Ерунда какая-то, – пробурчал мужской голос.

***

Надо же, вот и встретились... И в каком месте! Там, где все у них и начиналось. Маленькие волнующие игры во влюбленность. Закрутились эти игры в двенадцать Татьяниных и четырнадцать Антоновых лет. Их тянуло быть всегда во всех играх, во всех затеях в одной команде, в одной связке. Таня всегда держалась с ним заодно. Тоненькая, с ясными голубыми глазами и светлыми локонами, она походила на ангела. Но внешность ее обманчива. Характер у нее был дерзкий, непокорный. Однако в связке с Антоном она всегда становилась податливой, согласной на все его выдумки.

То, что она повсюду, во всех затеях следовала за ним, Антон с радостью принимал. Таня даже пошла в цирковую студию, чтобы не только летом быть там, где он. Однако через полгода ушла. Не получилось у нее стать среди первых, а быть среди незначительных там, где Антон блистал, было ей совсем не по нутру. После этого и пошли их отношения наперекосяк.

И вот спустя много лет эта здорово подросшая Татьяна Шанина, с появившейся в ее лице энергичной остротой, уверенно идет к Антону.

***

Было невозможно разогнать машину на разбитой дороге в Торжок. А так хотелось посильней нажать на акселератор. Антон себя от этого удерживал, однако руки его крепко вцепились в руль, словно он на самом деле несется на высокой скорости, и надо держать машину под жестким контролем.

Так или иначе, но от Никольского Антон уже был в 30 километрах. И все это расстояние на реальную перед его глазами дорогу то и дело наплывала картинка, которую он видел в зеркале заднего обзора, когда отъезжал от Никольского: Татьяна, чуть подавшись вперед, смотрит, не отрываясь, вслед его машине, и видится в этой женщине притягательная и так необходимая ему преданность, та, что когда-то, давным-давно привязывала его к девочке Тане. Это наплывам возникавшее стояние Татьяны на дороге вызывало тягучую, тупую боль.

***

Что-то напоминало в нем теперь ящера. Юрий Семенович и раньше не отличался мягкостью нрава, наставником он был жестким. Однако он мог, когда считал нужным, проявить отзывчивость и чуткость и всегда знал, что сказать Антону, чтобы тот не перестал верить в себя. В те времена наставник многое знал о юных терзаниях своего подопечного. Теперь же Антон ни за что не стал бы перед ним раскрываться.

Вдруг Юрий Семенович сам принялся разоблачать Антона.

– Я видел твои последние выступления. Не то ты что-то делаешь. Что в твоих репризах может поразить публику? Что заставить ее содрогаться от смеха и восхищения? Скрытые намеки? Заумные шуточки? А что за образ ты себе придумал? Никакого образа! Обычный шалопай в клетчатой рубашке и темных штанах. А грим? Можно сказать – никакого грима! Только глаза подводишь и рот акцентируешь – и все. Это что, цирк? Яркий захватывающий цирк? Нет! Обычный интеллигентский выпендреж. Хочешь якобы глубоким смыслом своих реприз над публикой возвыситься, а своим видом с ней сравняться. Не это зрителям от цирка нужно! Желание своими репризами заставить их думать – у тебя от избытка самомнения. И предательство главной задачи цирка – восхищать и удивлять. Людям и так в обычной жизни хватает клетчатых рубашек и темных штанов.

– Да у меня не просто рубашка и штаны, – стонуще возразил Антон. – Это шкура, из которой мой Антон старается вырваться.

– Перестань! Заумные придумки. Тоску наводят.

– Мои номера не тоску наводят, – возмутился Антон. – Они возбуждают в публике особый оптимизм, говорят им, что у всех, даже самых малых, есть основания чувствовать свое достоинство.

– Ой, оставь! – басовито хохотнул Юрий Семенович. – При нашей-то жизни!

– Так ведь это происходит в цирке, – было сказано с некоторой обидой. – А цирк, как вы сами заявляете, это особый мир, не похожий на реальность. Так ведь? Вот в нем и пробуждается у людей вера в свои силы.

– Не обольщайся! Это типичное заблуждение интеллигентствующих умов. Публику надо приманивать блеском, заманивать, как дикого зверя, чем-то вкусненьким, чем-то любопытным, а уж потом потрошить.

– Публика меня принимает! – стойко держался Антон.

– Но без грома аплодисментов! Без взрывов смеха! – воздев руки, яростно прошипел Юрий Семенович. – В том, что ты делаешь на манеже, слишком много похожего на реальную жизнь. А должна быть сплошная ирреальность. Безумная игра. Невозможный блеск. Все уже устали от серого цирка жизни. Нужно что-то на грани потустороннего. Фантастическое! Небывалое!

Антон начинал сникать под натиском яростных, полуправильных слов бывшего учителя, и это ему не нравилось. Он обернулся к девушке за стойкой и попросил счет. Юрию Семеновичу пояснил, что должен спешить, надо перед отъездом повидаться еще с несколькими людьми.

– Понимаю, понимаю, – отступил Юрий Семенович и с каменным лицом, выпрямившись, категорически заявил: – Плачу я. И не спорь. Ты теперь у нас гость.

***

Денис на всякий случай, чтобы избежать возможного недовольства, предупредил Татьяну, что скорей всего дорога к реке заросла бурьяном и плохо проходима.

Этим парком уже много лет никто не занимался. А сила дикой природы мощна. Если ее упорно не усмирять, она распояшется и все, устроенное человеком, поглотит. Однако в заброшенности некогда обустроенного человеком пространства есть своя прелесть, свое очарование. Возвращающаяся туда природная стихия создает томящие человеческое сердце чары. Может быть, приманенная этими чарами, Татьяна завороженным шагом ступила через арку усадебного дома в темный одичавший парк. Денис покорно двинулся за ней.

Пахло болотистой сыростью. Густилась уже не парковая, а лесная смесь деревьев. По мере приближения к реке заросли хвоща и папоротника становились гуще.

Дошли они к краю обрыва, а там внизу река Логоветь свинцово посверкивает под открывшимся до самого горизонта облачным небом.

Густая осока плотной массой сходила с берега в воду и тихо колыхалась, словно в раздумье, не двинуться ли дальше, еще больше сужая водное пространство.

Денис и Татьяна остановились на высоком сухом пяточке под двумя соснами явно без всякого желания спускаться по крутому скользкому склону в речную низину.

– Здесь могла бы стоять беседка. Подходящее место, – определила Татьяна. – Хороший отсюда вид. Наверняка раньше тут был павильон или ротонда.

– Все тут пришло в упадок, – неприязненно заметил Денис. – Не хотел бы, чтобы и у моего дома была такая же участь.

– Никто не застрахован. Все под фортуной ходим. – Скрестив руки, Татьяна прислонилась к шершавому стволу сосны. – Вполне может так случиться, что станет всем тот, кто сейчас никто. И пойдет новая дележка.

Татьяна вдруг круто приблизилась к Денису и, положив руку ему на затылок, притянула его голову к себе, прошептав:

– А ведь все равно стараемся как можно лучше и комфортнее обустроить свою жизнь. Изо всех сил пытаемся обезопасить свое благополучие. Верно же?

Денис с преданным обожанием глядел на Татьяну.

Она впечатала в его губы сильный сухой поцелуй и тотчас отстранилась. Пошла вперед к выходу из парка.

Чуть всплескивая руками, снова заговорила об Антоне.

– Вот Антон живет совсем по-другому. У него есть только шатер и собственное ремесло. И кочует он с этим своим добром по свету, нигде себе постоянного места не обустраивая. Может, и правильно.