Я не папаша, стряпуха!..

Я не буду уже ни красивым, ни знаменитым… Кадр из фильма-спектакля «Зависть» (1967)

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» – писала Ахматова.

Ну, стихи ладно. А вот проза...

С каким удовольствием перечитывал я недавно «Зависть» Юрия Олеши, этот монолог «толстенького», «толстоносого», смешно одетого человека с единственной уцелевшей пиджачной пуговицей «на пузе», каким он увидел свое изображение, отстранившись и взглянув на себя глазами десятилетнего мальчишки-хулигана.

Бродит он по своей родной Москве, чувствует себя неудачником. «А годы проходят – все лучшие годы»:

«Мне 27 лет. Я не буду уже ни красивым, ни знаменитым. Я не буду ни полководцем, ни ученым, ни бегуном, ни авантюристом. Я мечтал всю жизнь о необычайной любви. Скоро я вернусь на старую квартиру, в комнату со страшной кроватью. Там гнусное соседство: вдова Прокопович. Ей лет сорок пять, а во дворе ее называют «Анечка». Вдова Прокопович стара, жирна и рыхла. Ее можно выдавливать, как ливерную колбасу. Утром я застигал ее у раковины в коридоре. Она была неодета и улыбалась мне женской улыбкой. У дверей ее на табурете стоял таз, и в нем плавали вычесанные волосы. Вдова Прокопович – символ моей мужской униженности. Получается так: пожалуйста, я готова, ошибитесь ночью дверьми, я нарочно не запру, я прийму вас. Будем жить, наслаждаться. А мечты о необычайной любви бросьте. Все прошло. Вот и сами вы какой стали, сосед: толстенький, в укоротившихся брючках. Ну что вам еще нужно? Та? Тонкорукая? Воображаемая? С яйцевидным личиком? Оставьте. Вы папаша уже. Валяйте, а? Кровать у меня замечательная. Покойник на лотерее выиграл стеганое одеяло. Присмотрю за вами. Пожалею. А?»

Он, разумеется, уклоняется от такого романтического любовного приключения, но однажды все-таки просыпается на этой страшной кровати, сам не помня, как там очутился.

Нет сомнения, что это он сам, Юрий Олеша, собственной персоной, хотя он и именует героя своей повести Кавалеровым.

Для приличия, для приличия. Очень уж всё тут жжется. Так не пишут о других. Обстоятельства, естественно, вымышлены, но вряд ли так уж неразличимо далеки от грубой реальности. (Кто-то, может, думает по-другому. Я говорю о своем восприятии этой книги.)

«Он лежал на Анечкиной кровати. «Ты мне напоминаешь его», – жарко прошептала Анечка, склонившись над ним. Над кроватью висел застекленный портрет. Висел мужчина, чей-то молодой дедушка. Лет пятидесяти семи мужчина».

Ему, конечно, больно, этому гордому польскому дворянину, такому молодому, вдруг осознавшему себя несчастным преемником, каким-то незадачливым сменщиком этого тоже по-своему молодого дедушки. И страшно слышать его отчаянный вопль: «Я не папаша, стряпуха! Я не пара тебе, гадина!»

Но разве поможешь делу криком, и, поразмыслив, взглянув с высоты на эти свои обстоятельства, он, помолившись на икону святого Франсуа Вийона и одолжив у Гаргантюа колокола из собора Парижской Богоматери, то мучительно морщась, то щурясь от наслаждения и хохоча, принялся готовить себе свой собственный единственный и неповторимый болеутоляющий напиток.

Свою кровь, сочащуюся из жестоких ран, смешал он с льющимся из недр его души неудержимым раблезианским смехом. Напиток вышел хоть куда, и в какое-нибудь хмурое утро этим коктейлем мы тоже можем утешить свои печали...

Кровь, как известно, превращается иногда в вино, но не все знают про другое чудо: простая ругань, замешенная на собственной крови, при определенных обстоятельствах способна зазвучать как высокая поэзия. При умелом с ней обращении, разумеется. Прочитав книгу Юрия Олеши, можно в этом убедиться.

(Настоящий читатель всегда немножечко вампир.

«Мне нужен бифштекс с кровью, а не километры рифмованного вздора», – шокирующе-откровенно воскликнул когда-то Евгений Винокуров. Да и мы ведь вожделенно жаждем того же, хоть и не всегда умеем так вдохновенно это сформулировать.)

...А все-таки жаль, очень жаль его, этого незадачливого Кавалерова, а по правде говоря, самого Юрия Олешу. Положение его безвыходно. И не выплыть уже ему, и он это знает. А вокруг старая Москва, такая заманчивая, вся в садах, еще не вырубленных тогда, в середине двадцатых...