Марлен Дитрих в Костроме

А была Марлен Дитрих Марией Петровной Ивановой пятидесяти лет от роду и в пиджачке. Кадр из фильма "Голубой ангел". 1930

Экспонат Марлен Дитрих вчера лишился ноги. Не всей, конечно, пары пальцев, но провода к ним тоже шли, провода теперь были оборваны, что-то замкнуло и не работала вся система целиком, не то что нога. Малый не сразу заметил, что собака заказчиков во время сеанса пристроилась втихаря к героине и сгрызла тапку и пальцы. Вообще-то Малый с животными не пускал, но на этот раз ему долго втолковывали про маму-учительницу и собачку, которая у них была и умерла потом, в понедельник как раз, кажется, а главное, заплатили хорошо. Сейчас Малый осматривал Марлен и пытался понять, можно ли починить. Похоже было, что ущерб окажется в несколько раз больше полученного за собачонку и дурацкий понедельник. Они, конечно, тоже пострадали –– шавка их умерла, здесь же у Малого, так что полное погружение в детскую историю у клиентов вышло. А они что хотели –– экспонаты же просто так не хранятся, удивительно, псина не учуяла. Кажется, заказчики попались нормальные –– наезжать за собаку не стали, но с дамочкой истерика случилась –– Малый вспомнил и даже перестал экспонат обследовать, сморщился. Марлен придётся законсервировать и без движения посадить «для мебели». Малый рванул за провода –– система электродов крепилась единой сетью –– не получилось, мешала одежда. Малый, не расстёгивая, дёрнул блузку, пуговицы зацокали по полу, экспонат сложился пополам, зацепив настольную лампу. Свет вырубился. У Малого, уже опытного на такие штуки, был фонарик в кармане. В щитке-распределителе все тумблеры этой секции сказали «йок» –– две комнаты остались без электричества, а Малый как раз ждал сегодня гостей именно сюда. Деньги возвращать не хотелось. Марлен заменим, а электричество?

Комната перенаполнена всякими «фонами»: пате-, граммо-, и телефонами –– диски, трубки на металлических рычагах. Малому всё досталось от бывшей подруги –– она коллекционировала, заботилась –– всё работало, играло, звонило, –– а потом нашла жениха и уехала во Францию. Малый интерьер оформил под прошловековую старину –– софа на гнутых ножках, абажур с бахромой, круглый стол, буфет, комод. Наряды для героинь соответствующие –– здесь почему-то играли только женщины, мужчины не приживались. Сколько времени он тратил на причёски, укладки, грим! Малый на все руки мастер –– костюмы тоже шил сам. Здесь всех тянуло на искусство –– то воображают что-нибудь в духе Великого Гэтсби, то Серебряный век перебирают, то балерин и танцовщиц требуют или вдруг сумасбродов типа Сальвадора Дали. А то в ностальгию ударяются, детство вспоминают. Малый человек подкованный: посетители обычно довольные уходили.

Поезд прибыл в Кострому в пять пятьдесят шесть. Мы с Люсей собирались поехать сразу, сумки положить, помыться, перекусить, чаю попить –– у нас с собой кипятильник и бутерброды. Но Люся захотела в туалет, а на вокзале, как назло, вход туалет шваброй перегородили и ведро с водой поставили –– вот и пришлось нам кафе искать. Люся всё подзуживала меня, что последний раз я её в кафе водил, когда мы женихались. Женихались –– не женихались, а вокзал там не очень большой, кафе раз два и обчёлся. Нашли одно единственное в такую рань. Оказалось, час назад к благовещенскому поезду открылись.

Мы с Люсей давно уже никуда не ездили, на дачу только, а теперь, как внучка у младшего сына родилась, мы и дачу им отдали. Зато вот уже три раза в круизы плавали по Волге и из Питера в Москву, а летом прошлым даже до Архангельска, до Белого моря. Люсю разобрало –– давай, говорит, на майские поедем куда-нибудь. Ну, дети скинулись и в Кострому нас на четыре дня отправили. Вечером в одиннадцать на Ярославском в поезд сел, а утром в Костроме уже. Рано, правда, только очень, но мы и так просыпаемся –– считай, всю жизнь проработали: я в своей пусконаладке, Люся бухгалтером, сначала, как отучилась, в тресте, потом на литейно-механическом своём. Там и сейчас работает, только уже не старшим; так, бумажки перекладывает, но она, говорят, соображает ещё, да и молодых подстраховывать надо. Пусконаладки моей тоже давно нету, на весах в мукомольной компании теперь я –– всё образование моё инженерное сгодилось. Вот повадилась теперь Люся ездить. Нравится ей, страсть. Я-то тоже не против, но у детей брать совестно было поначалу, они нам один круиз оплатили, в Суздаль зимой на праздники отправили. А хорошо как в Суздале! Ну и в Мышкине нам с Люсей очень понравилось. Только теплоход в Мышкине мало стоит. А теперь вот в Кострому потащились. Да прям так непривычно, как сейчас отелями всё называют, а по мне, как в старые времена, гостиница –– гостиница она и есть.

Ну зашли мы в кафе это на вокзале. Вроде и неудобно как в туалет бежать сразу, я Люсе говорю, давай чаю закажем или кофе. Как там Ленка наша рассказывает, по Европам катается, кофе они пьют, ну и мы с Люсей разговелись прям в шесть утра, кофе заказали да пирожных. А она мне опять про молодость нашу вспомнила, как гулять ходили, кафе-мороженое, мороженое в железных вазочках таких на ножках и лимонад, в кино ещё.

Откуда следователь тот в кафе взялся, я и не вспомню теперь. В очёчках, куртка джинсовая типа, даром что с меховым воротником, а брючки, как Люся моя говорит, узенькие. Замёрз, без шапки, уши красные –– прогнозы мы видели, как собирались, конечно, но в снег-то на День Победы никто не верил. Люся говорит, что она отказалась, а по мне, так мы сразу быстро согласились у него понятыми побыть. Вроде в Кострому не на день приехали, успеем посмотреть. И прямо так с сумками, он на машине, импортная, кажется, какая, но простенькая и не новая.

На стенах кабинетов блёклый серо-зелёный, как листья олив, всегда будто запылённые. Снаружи конкретно, без намёков –– серый так зелёный, по-настоящему, без сомнений. Три этажа, сейчас в густых облаках. Немного новорождённых листьев, скрученных по краям, в комочках водянистого снега. Дом пустой почти, хотя и самый рабочий день, понедельник, –– завтра праздник. Сигаретный привкус безнадёги –– но в новом здании никто не курит: одинокие стулья для посетителей, широкие коридоры. В кабинетах начальников красные ковры, диваны и портреты, где положено. Паркет не старый ещё, сам по себе не скрипит. А завтра на парад. С ленточками, все.

В сейфах и ящиках бумаги. Кое-где наспех, вон угол замятый торчит, из приоткрытой тумбочки тянет плесенью. А какие-то сложены в стопки, почти крахмальное бельё. Белая лампа на двойной ноге сама собой вдруг складывается и падает полукругом на заставленный стол –– между бумагами, клавиатурой, старой хрустальной пепельницей с притёртой пылью, теперь без окурков, но со скрепками. Короткое звонкое «бом!», и хозяин снова поднимает её –– майское утро в этом году залито дождём, на который смотришь из окна и не поймёшь, капли это такие крупные, или градины, или слепленные хлопья снега.

Малому нравились такие, как Марлен Дитрих. Волосы он ей сам покрасил, сшил чёрные юбку-карандаш и пиджак приталенный. Одевать было всех тяжело, но Малый со временем научился. Даже картотеку себе завёл: из картона вырезал. Обозначал пол –– Femina, Fa, Masculinum, Mn, и возраст: Fa-51, Mn-48, кому-то имена давал, как Марлен. Снимал мерки для одежды, записывал, историю экспонатов указывал, кто, откуда, как достались, сколько раз ремонтировал, из прошлой жизни что-нибудь забавное писал, линзы цветные подбирал. Клиентская база хранилась в компьютере, скучно и без изысков –– фамилии, оплата, даты сеансов –– клиентов Малый не любил, хоть и жил за их счёт. Некоторые герои и героини составляли пары, Малый собирал для них специально хитроумные сдвоенные электрические цепи. У его любимой Марлен Дитрих пары не было.

Следователь зачем-то нас в кабинет к себе притащил. В семь утра. Сказал, наша Никитская, где Управление следственное их, прямо до вокзала же идёт –– вот прямиком с вокзала в Управление и привёз. И на входе нас спокойно пропустили, а вроде же пропуска заранее должны заказывать. На диване у него там помощник спал, с работы не уходил –– бывает, такое дело, говорит, важное нам доверили. А следователь, Игорь Александрович, и не удивился даже. Потом ему женщина позвонила, голос слышался женский. И он перед ней что-то оправдывался, а ночевал, мы с Люсей поняли, у неё как раз. Вон, присмотреться, глаза краснющие, но ничего, соображает вроде. А помощник нам немного суть дела пока рассказывал, раз нас на следственный эксперимент повезут, понятыми будем. Свидетели, говорит, эти проклятущие, отдохнуть не дадут. Разыскали же опера под праздники, гады, каких-то наших, костромских, свидетелей, которые у маньяка этого местного тоже бывали. Всё, в основном, московские приезжали. А чё, удобно, в Москве не светиться. На выходные съездил, и готово. В основном на тачках, конечно, говорит, люди не бедные –– за такое платить-то. Были и на поезде. И водяные тоже, с теплоходов. Вместо того чтобы по Музею деревянного зодчества гулять или в монастырь Ипатьевский идти, они к придурку этому бегали. Вот и местные, тоже, как выяснилось, пару раз по делам заглядывали. Потом Игорь Александрович по всей форме начал. Протокол говорит, приготовим, заполним, что можно, чтобы потом на месте время не тратить. ФИО, родился, женился, не судим, не привлекался. А помощник нам и шепчет –– на Анне Николаевне, мол, своей женился бы, давно пора, девушку мучает.

 Волга изъедена-изрыта, расплёскивается на поверхности мелкими каплями, течёт себе, не бушует. На высоком берегу круглая беседка с семью колоннами и чёрным в ромбах куполом с шишечкой. Если отойти, в парке попадаются яблони. Бутоны закрытые, плотными комками, лепестки сжаты. Утро будто зимнее, когда снежные тучи дома к земле придавили. Темно, а птицы поют, странные –– холодно. По стёклам течёт, по углам с крыш течёт, с веток течёт –– шумит, но вслушиваешься, шума не слышно, глухо. Обсыпная черёмуха, виновница, на Нижней Дебре у Воскресения почти вровень с куполами. Не дай Бог, принесёшь домой –– и затянет все комнаты и кухню-ванную жгучим запахом, сначала сладким, а потом смешается с домашними, с кухонными, и кажется, что в ботинки тебе кот соседский нассал, а ты носки потом не снял и по дому ходишь, следишь везде.

–– Ох, Лёва, смотри, у меня ранец такой был.

–– Ага, а у нас дома радиола такая стояла, а вон там огонёк красный загорался, когда отец ручки крутил настраивал.

–– Лёва-а-а, у меня берет такой фетровый в техникуме был.

–– А вот дипломаты позже появились, я с таким в свой автомех ходил.

–– Разве?

–– Да, со стройотряда ещё купил. Не помнишь? Вместе покупали! Только познакомились! Я ещё на кафедре у них тогда оставался и студентам курсовые и дипломы писал, а девчонки-лаборантки от руки переписывали, чтобы разным почерком, а печатные нельзя ведь было. И чертежи сами чертили.

–– Точно, наше первое свидание было! Все в кино бегали, гуляли, а мы в магазин.

–– Ну не придирайся, эклерами я тебя в «Шоколаднице» угостил. Я же учёный уже был.

–– Ага, уже развёлся.

–– Дак и ты, Люсь, развелась уже.

–– Смотри, Лёва, да вон туда смотри. Книг-то сколько. Макулатуру сдавали, наверно.

–– Интересно, что там за газета на торшере лежит. Да не бойся, Люся, не будет же ничего страшного.

–– Понятые, вы что-то хотели?

–– Дурацкий вопрос, товарищ следователь. Что вон там за газетка?

–– Помощник сейчас посмотрит. Вы ничего не трогайте.

–– «Правда», октябрьский Пленум тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого.

–– О, Люся, это же Хрущёва тогда снимали, а Брежнев новым генсеком стал.

Марлен Дитрих сидела в глубоком кресле нога на ногу, колени топорщились в одну сторону немыслимым острым углом, ступни резко скошены в другую. Пиджак накинут на плечи, руки в браслетах на подлокотниках. Провода Малый восстановил частично и надел ей на ноги теперь чёрные остроносые лодочки, отставил экспонат вглубь комнаты, чуть к окну, к торшеру. В тонких пальцах длинный мундштук: с пальцами Малому тогда повозиться пришлось –– и «подсушить», чтобы тоньше стали, и маникюр поприличнее сделать. А ещё долго не удавалось вылепить скулы, знаменитые скулы великой немецкой актрисы. Накладные ресницы Малый тоже умел клеить сам, и держались они на экспонатах целую вечность. Перед сеансом Малый вставлял закуренную сигарету в мундштук –– дым, как у живых, производил сильное впечатление.

И доски, и камень набухли в эти дни. Резьба наличников набрала под лак и краску воды, потолстела, кованые козырьки покрылись липким дождевым студнем, по которому проведёшь, смахивая вроде прозрачные капли, а потом хочется руки помыть-вытереть. Дома ушли как будто ниже в землю, присутственные места опустели, хотя на парад Победы вышли почти все. Чернеющие промокшие гвоздики у памятника Сусанину, у Юрия Долгорукова, и на Московской заставе, и на Молочной горе, и даже у Свердлова.

Вечером салют. В окнах далёкие размытые фонари, печь подтопили к ночи, на весь дом стойкий сухой берёзовый или дубовый жар. Вдруг начинает трещать, шипеть, коптить, бросаться искрами, и пахнет –– сосна с ёлкой попали. Бабушки заснули, а ты лежишь один на высокой перине, вот стул стоит, чтобы слезть, а на стул вставать холодно –– дерматином обтянут. Но салют ждёшь и к салюту всё равно слезаешь, голыми ногами к бабушкиному окну, из кухни, там лучше видно. Свет погашен давно, у соседей тоже. Далёкие ночные крыши перетекают одна в другую. Бабушки тут рядом, за тобой прямо, а ты всё равно один во всём мире, и за окном красные и зелёные, жёлтые и фиолетовые –– рвутся над тобой, падают на дом ваш, грохочут и пропадают в бабушкином храпе. И все салюты в твоей жизни потом такие –– что шестьдесят тебе, что сорок, хоть в Костроме, хоть на Поклонной или на Крымском мосту. Как из маленького окошка в деревянной раме с форточкой, а со всех сторон одна крашеная стена, и никого больше.

–– Понятые, пройдёмте, начинаем следственный эксперимент.

–– Люся, ты лучше отвернись.

–– Сколько же здесь комнат?

–– Тринадцать помещений, два под склад, одна мастерская, одно типа гостиной со смежной кухней и девять «театральных» –– разные эпохи, обставлены, антиквариата на миллионы.

–– С жиру люди бесятся, Люсь, денег много.

–– Вот сюда, пожалуйста. Одиннадцать сорок начало, запиши.

–– Да, Игорь Александрович. Камеру запускаем?

–– Да, снимаем. Обвиняемый, покажите, пожалуйста, что вы делали с биоманекенами.

–– Здесь у меня пульт управления, провода идут в основном к конечностям. Важно, чтобы труп был свежий, я изобрёл такой состав для бальзамации, что в мышцах, как в первые часы после смерти, сохраняется способность отвечать сократимостью на электрическое раздражение. Комбинациями кнопок на пульте получаем серию движений, можно достаточно сложных.

–– Обвиняемый, где находились заказчики?

–– За ограждением, смотрели. Заказывали время, героев, сцену, одежду, кто-то музыку, кто-то даже тексты писал, я озвучивал. Если я видел, что люди адекватные, пропускал самих поучаствовать. Поуправлять давал. Снимал.

Малый и сообразить ничего не успел. Клялся потом и божился, что ничего не нажимал, никаких проводов не натягивал и экспонатам никаких больше специальных кнопок не приделывал. И вообще за пультом стоял следователь и его помощники. Да, и понятые где-то были неподалёку. Когда все успели выйти из своих помещений, подступить к дверям, Малый не слышал. Ему показалось, что они сразу целиком заполнили зал, как будто из стен вышли, или через окна, или как будто открылось много дверей, хотя была всего одна. Первой стояла его любимица Марлен, сигарета догорала, а она пела. Малый ни разу не слышал, как она поёт вживую, остальные экспонаты смешались в неразличимую толпу. Следователя и ещё двоих с ним притиснули к дальней глухой стене, потом куда-то в угол, за дубовый шкаф –– на славу сделан, прочный, ничем не возьмёшь. Малый больше их не видел из-за спин. А понятые разошлись! Мужчина метался, правда, неясно куда, места не оставалось, а женщина кричала ему, чтобы пульт вырубил, и отмахивалась газетой. Марлен запела вдруг на понятном всем языке, затянула, запричитала, вой её подхватили все.

–– Не оставляйте нас. Не отдавайте нас. Не бросайте нас.

Дальше Малый не запомнил. Запомнил только тяжесть жёстких холодных тел –– придавили, не выбраться –– и замолчала Марлен, и погас свет, везде, и завизжала девчонка из прокуратуры.

А была Марлен Дитрих Марией Петровной Ивановой, пятидесяти лет от роду, жила тут же, в Костроме, одинокая. Детей Бог не дал, а муж умер –– ни с того ни с сего куском колбасы подавился. Сама Мария Петровна умерла потом от сердца, а хоронить, конечно, её было особо некому. Мария Петровна никуда из Костромы не выезжала почти, к родным по деревням окрестным разве что, про Марлен Дитрих и не слышала, наверно, никогда, но была похожа. Талия, ножки, глаза, причёску вот только Малый ей полностью сам сооружал да платье. Была Мария Петровна по виду деревенская, а стала как самая настоящая городская. Она, конечно, диеты немного придерживалась, не ела после шести, и кудри на бигуди накручивала, и брови выщипывала, а какие надо –– дугой натянутой –– рисовала. В кино не ходила, читала детективы и немного женские романы, участок продала, как муж умер, пироги печь не перестала, приглашала соседок на чай. Бабы ей говорили:

–– Смотри, Машка, красивая вон ещё, замуж выходи, чего добро пропадает.

А Мария Петровна и знакомиться-то уже разучилась, и борщи с котлетами лоханями да тазиками готовить перестала и снова начинать не хотела. Так и умерла одна-одинёшенька. Охочие до жилплощади дальние кумы-кумушки нашлись, а похороны через собес оформили, больше ни копейки не дали, кремировать хотели. Тут-то Малый и подвернулся.

Ну побыли мы потом ещё с Люсей в Костроме. И в Ипатьевском были, и в Музее Деревянного зодчества, экскурсию автобусную взяли, удобно, рядом же они. И каланчу с гауптвахтой видели, конечно, на этом берегу жили, сами на другой не ездили больше. Мост у них обычный, некрасивый. А у нас и пристань тут, и всё остальное. В Торговых рядах сыра костромского накупили разного. Он у них, оказывается, не просто костромской, а всякий продаётся. И «Костромской», и «Воскресенский», и «Сусанинский», и «Демидовский», и даже «Малыш» и «Иван Купала». Ну, «Малыша» мы нашей младшенькой, Вовкиной, купили. Ест она теперь уже всё, пусть сосёт, пожёвывает. Ленка наша рассказывала, что во Франции детей на экскурсии на сыроварни возят и пробовать дают, с детства приучают. А в Италии пармезан этот их, который и у нас теперь есть, прямо, как зубы резаться начинают, дают. У нас сушки с баранками, а у них пармезан этот. Люся, наверно, на нашем берегу все церкви обошла, какие можно. После эксперимента того следственного, говорит, первую ночь спать не могла. Игорь Александрович потом нас в гостиницу отвёз. И ещё на ужин нас потом пригласил, показал нам, где покушать недорого. Они сидели с Люсей и про его Анну Николаевну разговаривали. Ещё Люся, конечно, про детей и внуков рассказывала. У нас ведь всего детей четверо. Люсин да мой –– мужики, за сорок. А с Люсей у нас дочка старшая и сын. Внуки-внучки у всех теперь есть, даже у Вовки младшего нашего. Я с Игорем Александровичем тоже, конечно, поговорил –– про войну немножко поговорили да про полицию и прокуратуру. Люся сначала уехать сразу порывалась, всё ей рука какая-то оторванная мерещилась, говорила, сама и оторвала, а билетов на поезд уже не было, автобусом тяжело. Так и остались. Раз на пристань к теплоходу попали –– встречали. Ну а потом дни наши закончились, вечером на поезд сели, а рано утром уж Москва, в пять тридцать.

Холмы тёмные, сумеречные, да туманы в окне, туманы низкие, по земле, вокруг холмов, под холмами. Поезд новый, скоростной, вывесок на станциях не прочесть, не успеваешь, а всё равно поезд. И мимо церковь, и вечер, и уже темно, и только занавеска светящаяся пробежала, дом вокруг и не угадаешь, совсем чёрный.

–– Лёва, да ты что?!

–– На память взял.

–– От трупов же!

–– Да это костяшки, Люсь, сухие просто. Видишь –– написано: «Ногтевые фаланги пальцев правых верхних конечностей». Смотри, какой аккуратный, там у него в пакетиках всё, с этикетками, и в контейнерах пластиковых. Удобно-то как.

–– А книжка что за такая?

–– Не поверишь, Люсь, Паустовский зачем-то под газеткой лежал, вот здесь раскрытый, рассказ «Телеграмма» называется.

–– О чём рассказ-то, Лёва? Ты прочитал?

–– Нет, Люся, скучно стало –– про женщину какую-то и как мать у неё одна жила.

–– Вот тоже, и чего о таком писать, спрашивается.

–– Слушай, Люся, я вот подумал чего. Мы одни с тобой сейчас, может, собачку хоть заведём маленькую –– веселее будет?

–– Чтоб она у нас тапки грызла? Нет уж, и так весело. А вдруг помрём когда, она у нас носы пообкусывает? Или ещё чего.

–– Дак, Люся, дети-то хоронить придут, не пообкусывает.

–– Дети-то дети, а собачек не надо.