Почему ты пишешь так?

Не ты владеешь языком – это он овладевает тобой. Фото Владимира Захарина

Главное – собраться и сесть за эту книгу. И начать читать. А уж если начал, то не оторвешься; а когда закончил, еще не раз вернешься назад и перечитаешь наиболее задевшие, впечатлившие места в тексте, отмеченные тобою ранее карандашом или ручкой (если экземпляр книги собственный).

Таков он, роман Михаила Юдсона (1956–2019) «Мозговой», – увы, последнее законченное произведение талантливейшего и неподражаемого русского писателя, последние двадцать лет постоянно жившего в Израиле. Честно скажу, что книга эта трудная и тяжелая: трудная из-за языка, которым она написана; тяжелая – из-за понимания того, какую жизнь в этом мире пришлось прожить ее автору за неполные 64 года.

Воспользуемся приемом, к которому часто прибегал сам Юдсон, рецензируя чужие произведения, – процитируем аннотацию его собственной книги, написанную автором: «Это роман о человеке, сидящем в тель-авивском съемном чулане и пишущем роман ни о чем. При этом герой понимает, постепенно прозревая, что не мы сами прозу с виршами пишем руками мозолистыми, а внутри нас, в мозгу сидит Мозговой (как вот в доме – домовой) – а мы лишь подчиняемся его диктовке. И весь извилистый путь Еноха-Евгения – крестно-выкрестный, кремнисто-ухабистый, от затхлого чулана до лучезарного Райского Сада, – на самом деле, скорее всего, проложен у него в голове, как ему кажется, возможно».

Может быть, Енох-Евгений, сидя в пресловутом чулане, и написал бы «роман ни о чем», но Михаил Юдсон подарил нам книгу если и не обо всем, то об очень многом. По своей эпичности «Мозговой» несколько уступает «Лестнице на шкаф», но жанр у них один – антиутопия. Некоторые значимые темы первого романа повторяются и в «Мозговом»: репатриация – ее сравнение с Исходом евреев из Египта, надежды и разочарования (недоуменно-обиженный возглас: «…за што боролись с Богом?!»; или: «Евфарт – смотать от фараона и форсировать сивашно море с батькою Моше – чтоб очутиться тут!»); ностальгия, тоска по покинутой родине («Страна Рос!.. Войдя, не выходит из сердца!»; «Да, били, бывало, но ладили же! Зато как сладко спалось на стружках под верстаком…»; даже «звонкий Мозговой глухо отзывается Московой»)…

Сюжетные повороты романа вызвали в моей памяти и Бестера («Человек без лица»), и Булгакова («Бег»), и Харуки Мураками («Страна Чудес без тормозов и Конец Света»), и фантастику Стругацких. Наверное, у других читателей возникнут иные ассоциации – ведь книга Юдсона написана языком мировой литературы – русской и переведенной на русский язык. Читая роман, словно смотришь сюрреалистический спектакль: пять глав – пять действий; не теряя своей фантастичности, меняются декорации; одни действующие лица уходят – появляются другие, которые ведут войну с чудовищами, словно пришедшими из гоголевского «Вия».

Все это рождается в голове Еноха – Жени Шапиро – репатрианта («репа»), по совету Мозгового, вышедшего наконец из своего съемного чулана («фатеры юдоли»), отправившегося бродить по Тель-Авиву и с изумлением обнаружившего, что город опустел, стал «безлюденфрай» – жители покинули его, и вся страна «свернулась»! Тут-то и являются «действующие лица»: с одной стороны – исчадья ада, вылезшие из моря, а потом – техногенные «саламандры»; с другой – «говорливые виденья» Учырь, Рисун и Нотник, а затем и Отшельник…

Юдсон часто использует прием Deus ex machinа, и в ходе повествования следует череда чудесных «спасений»: «…Учырь спас Жеку, а тот спас Рисуна, а Рисун родил, тьфу, спас Нотника». Енох-Евгений невольно попадает в библейский алгоритм, и происходит такое не раз. Вряд ли это случайно – и герой романа, и автор его принадлежат к народу Книги, а этого «не вытравишь» из человека, хоть он говорит и пишет по-русски и неравнодушен к «стране Рос»! Тем более что, как обронил Женя Шапиро, человеческая «душа по природе иудейка».

Для меня самые интересные места в книге Юдсона – это размышления автора (пусть даже его зовут Енох) о писательском творчестве, о читателях и о языке. Начнем с последнего. Возникает вопрос: мы ли пишем на языке, или язык пишет нами? После раздумий автор приходит к образному выводу: «Не ты владеешь языком – это он овладевает тобой, облизывая несмышленыша…»

По-моему, так глубоко в русское слово до Юдсона не проникал никто. И это не просто холодное экспериментирование забавы ради, не занятие в анатомическом театре («надо томище даже не анатомировать, а атомизировать»), а тончайшая работа с живым языком, ведущаяся человеком огромной эрудиции, с чуткой душой, «хромой судьбой», бытовой неустроенностью и подорванным уже здоровьем. «До чего же могучий язык! – думал дон Румата, слушая арканарскую брань под окнами его дома. – Энтропия невероятная». То же относится и к русскому языку. Михаил Юдсон эту энтропию «великого и могучего» доводит в своем произведении, казалось бы, до полного хаоса. Но, продравшись через густые заросли контаминаций, скрытых цитат и аллюзий, каламбуров и острот, изумляешься глубине мысли и эстетизму текста, уместности резких метафор и пейоративов и даже сочувствуешь Еноху, который уныло думает о том, что «неплохо бы выжить Мозгового из ума…»

Михаил Юдсон. Мозговой: Роман. – М.: Зебра Е, Галактика, 2020. – 480 с.

Людвиг Витгенштейн отмечал, что язык – это своеобразный инструмент, при помощи которого мы играем в разные игры. Юдсон использует сам этот инструмент как игру. Он владеет русским языком в совершенстве, виртуозно, признавая в то же время: «…Иврицей не владею явно. Не приручить чужую речь!» Однако словообразование Юдсона связано главным образом со взаимодействием именно русского и иврита: слова на кириллице и написанные справа налево ивритские слова, сталкиваясь, как встречные пучки частиц вещества в адронном коллайдере, порождают авторские неологизмы писателя. «Ой, Мозговой, – обращается к «цадику без головы» Енох, – яффектен и красив твой айинокий, шейнозубый, ядолапый, юдкий звуком волапюк!» «…Язык аддитивен, – успокаивает нас автор, – можно приращивать, прибавлять…» Автор вправе, отказавшись от бритвы, даже удваивать… «Но как же быть тогда с изоморфизмом (то есть структурным соответствием) устройства языка и устройства мира?» – спросит дотошный читатель, знакомый со взглядами Рассела и того же Витгенштейна. А мир, ответим мы ему словами автора «Логико-философского трактата», – это все, чему случается быть; мир – это совокупность фактов, а не вещей.

Кстати, о читателях. Им в романе «Мозговой» уделено немало внимания. Еще Ницше в своей «Веселой науке» заметил: «Очевидно, когда пишут, хотят быть не только понятыми, но и равным образом не понятыми. […] Всякий более аристократический ум и вкус, желая высказаться, выбирает себе и своих слушателей; выбирая их, он в то же время ограждается от «других». Эти слова мыслителя можно отнести и к Юдсону, разумеется, с оговорками. Человек деликатный, он никогда не задавался, не возносился над читателями или собратьями по перу. На вопрос, вынесенный в заголовок этой статьи, отвечал обычно: «По-другому я не могу». Герою романа Еноху позволено говорить более прямо и кредоподобно: «По мне, неслыханная простота хуже воровства у вечности». Ну, а читатель как же? «Не алчется мне читателя…» – заявляет Енох и объясняет, почему: «Им нужно быстропожираемое чтиво-на-ходу, желудевая «растворимая проза». Но ведь не все же читатели такие! Еноха, однако, не собьешь: «А не нужон мне чесатель! Я хочу проговаривать книгу не для всех-каждых, а для «Нидлякого» – идола в сумерках…» И совсем войдя в раж, герой бьет наотмашь: «…И на хрен-с не нужны читатели… Вели гнать читателя в шею…»

Ну, можно ли принять эти «рассуждения» Еноха, особенно с учетом стиля, всерьез; можно ли тем более предположить, что это – позиция автора романа?! Писал Юдсон в первую очередь для себя – так, чтобы было интересно ему самому, и о том, что вызывало его интерес. Литература была способом его существования, не представлявшим для него ощутимого материального интереса; в этом и состояла высшая свобода творчества. А читатель… С ним писатель должен войти в ментальный и вкусовой резонанс, что случается далеко не всегда.

Михаил Юдсон – российский еврей, вернувшийся на свою историческую родину, Землю обетованную, но не потерявший – главным образом благодаря русскому, родному для него языку – связи и памяти о своей бывшей отчизне; не имеющий ничего, кроме своего таланта. Его герой Енох вспоминает, как он однажды ехал ночью в полупустом автобусе: «…Водитель, интеллигентнейшего профессорского вида, в солидных роговых очках и с обширной лысиной, одной рукой держал руль, а другой аккуратно укладывал монетки в специальные округлые ячейки – 10 агорот, 50 агорот, шекель… Водила делал это сосредоточенно и отчасти вдохновенно. «Сдохну – а не буду в жизни своей раскладывать монетки», – сказал себе тогда Енох». В другом месте он думает: «Судьба иногда говорит нам: «Прими» – и не ясно, то ли уйди… в сторону, отодвинься, а то ли восприми ее как есть…» Вот и водитель с монетками – «принял» по своему разумению: не каждый «реп», даже профессорского вида, найдет в маленькой стране применение, достойное его квалификации…

Судьба сделала Михаила Юдсона фаталистом, и для его героя «перемена места – перемена злосчастья». Горькой и злой иронией, даже самоиздевкой пронизаны слова Еноха: «Какой чудесный ледяной вечер на душе! Ужасно как мне повезло!» Можно понять, что было на сердце у автора «Мозгового», когда он писал такое. Ведь это контекстная модификация цитаты из записной книжки Ильи Ильфа, который незадолго до своей смерти написал: «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно как мне не повезло».

Будем надеяться, что замечательным текстам Юдсона повезет, а язык его станет предметом профессионального лингвистического анализа. Рассчитывать на массового читателя, а тем более – на «школу», на последователей его творчества было бы наивно, ибо Михаил Юдсон – исключительное явление в русской литературе, он уникален, и всякое подражание ему будет натужным и фальшивым. Но он, несомненно, обогатил ее своими произведениями, занял свою «нишу» и как писатель не будет забыт.

Беэр-Шева