На качелях духовности

Она могла стать деловой девушкой, но не стала. Фото Владимира Захарина

Это было время Юли. Она тем более была не только долбанутой, хотя она была прежде всего долбанутой, но еще и героической, и духовной, и религиозной. По крайней мере воспоминанием о духовных и религиозных девушках.

Юля делала все, что положено было делать духовной девушке в первой половине восьмидесятых, – она работала уборщицей в Третьяковской галерее, чтобы бесплатно смотреть картины, писала стихи, занималась в театральной студии, училась на искусствоведа, играла на пианино и звонила мне несколько десятков раз в день.

В перестройку такие девушки, как Юля, исчезли. Они снова появились в эпоху патриотизма. Но уже не долбанутые, а с уклоном в патриотизм.

Юля любила древнеегипетское искусство, театр Васильева, Бергмана и Блока. Советскую литературу она не любила. Еще Юля старалась быть простой девушкой. Она говорила на пионерском сленге и всячески отрицала принадлежность к элите. Ее тянуло к девушкам из народа. Это была смесь духовности и долбанутости, где уже непонятно, где долбанутость, а где духовность. Но тогда такие девушки были актуальны. Как персонажи они появлялись в советском театре и кино. Таких полудолбанутых-полудуховных девушек играла актриса Догилева.

Юлю снесло после фильма Бергмана «Осенняя соната». Она потом звонила мне два дня и говорила, как она счастлива, и обижалась до истерики, что я отнесся к этому фильму равнодушно и не могу быть так же счастлив, как она.

У нас не получалось с сексом. Мы оба были слишком духовные, чтобы заниматься сексом. Мы спали вместе, но секса все равно не было. Мы никак не могли расстаться с девственностью, хотя давно уже было пора.

Юля в итоге потеряла девственность с другим и даже вышла за него замуж, и я потерял девственность с другой.

Но мы не смогли расстаться, и все продолжалось по‑прежнему. Юля тяжело и надрывно, почти по Достоевскому меня любила. Она водила меня на выставки в Третьяковскую галерею, где у нее был блат как у уборщицы и она могла провести без очереди, и на фортепьянные концерты во французское посольство, где у нее тоже был блат. Качели духовности то раскачивались, то зависали.

Потом все‑таки к нам пришел секс. Юля, как и полагается духовной девушке, почти не следила за собой. Она не пользовалась косметикой. Не брила подмышки и лобок. Однажды она постриглась наголо, чтобы не заниматься уходом за волосами.

Потом я уже не выдержал качелей духовности, и мы расстались.

Потом Юля увлеклась советским роком, который тогда активно выходил из подполья. Потом – Китаем, и уехала в Китай изучать китайский язык.

Потом она вернулась, переводила китайцам, которых тогда уже хватало в России, заработала деньги и решила купить приличную квартиру. Она дала объявление, что она хочет купить квартиру, и ее квартиру в хрущевке ограбили, хотя она написала в объявлении, что денег в квартире нет, но квартиру все равно ограбили.

Она могла стать деловой девушкой, но не стала. Она осталась полудолбанутой‑полудуховной. Она писала стихи и переводила с китайского. Иногда она мне звонила и устраивала истерики, что я печатаюсь и хожу на тусовки, а она не печатается, не тусуется и даже не пользуется Интернетом.

Потом она позвонила и сказала, что издала за свой счет книгу переводов китайской поэзии, там есть стихи Ли Бо и его брата, и я должен купить ее книгу, потому что я сам люблю Китай.

Она так и говорила: но ты же любишь Китай!

Я сказал, что я не люблю Китай, и больше она не звонила.

* * *

Олю я уже встретил на Винзаводе в эпоху патриотизма. Все было другим, и духовность стала другой, и ее качели тоже стали другими.

Оля близко знала П‑ленского и даже собиралась принять участие в одной из его акций. Той, где Павленский поджег дверь ФСБ.

Оля собиралась на акции быть сотрудницей ФСБ среднего звена, которая испугалась поджога, выскочила из своего кабинета на Лубянке и теперь бегает от ФСБ к «Детскому миру» и кричит: «Ой, а у нас дверь горит! Ой, а у нас дверь горит!»

Но Оля перепутала время акции, на акцию опоздала и пришла на Лубянку уже тогда, когда дверь потушили, а П‑ленского забрали.

Потом они с П‑ленским делали какой‑то спектакль. Оля должна была там играть. Но там П-ленский избил ее подругу. П‑ленского хотели арестовать, но он уехал за границу.

Оля говорила, что подруга сама виновата – она писала на П‑ленского в ФСБ.

Спектакль назывался «Зооморфия». Там пропагандой люди превращались в животных. Оля там должна была быть не то собакой‑бюрократом, не то хомяком‑полицейским, не то слоненком из рекламы с веточкой лаванды, который веточкой лаванды затыкал рот оппозиции и актуальному искусству.

Был ли у Оли с П‑ленским секс? Судя по всему, был. Она не считала, что она мне изменяет. Она обозначала секс с П‑ленским как внештатный полет на качелях духовности.

Тем более что со мной Оле было плохо. Она кричала, дергалась, изворачивалась, плакала, ругалась, пела какие‑то дикие песни. Она хотела от меня анальный секс, который был мне не релевантен.

Но она все равно меня любила. Она постоянно говорила, что хочет за меня замуж.

Но потом она увлеклась Н‑льным. Даже больше, чем П‑ленским.

С Н‑льным качели духовности тоже отправили ее во внештатный полет. Она что‑то делала в его фонде. Н‑льный возил ее по городам России, где у него были штабы, и подарил ей книгу Солженицына о евреях.

Когда я сказал Оле, что Н‑льный для меня мало чем отличается от властей, Оля обиделась и устроила мне истерику. Она кричала, что я сам такое дерьмо, которое еще даже хуже властей. Что я ничего не хочу видеть дальше своей литературы и ничего не понимаю в оппозиции. Что или Россия пойдет с Н‑льным по его пути, или про Россию можно забыть.

Оля ушла.

Мне показалось, что она ушла к Н‑льному совсем.

Но она довольно скоро вернулась и сказала, что я был прав в моей оценке Н‑льного. Она хочет как можно скорее забыть, что между ними было.

Но все же она пошла на его акцию.

На акцию она очень опоздала. Там уже почти все кончилось. Там уже почти никого не было. Там были только казаки и совсем немного оппозиционно настроенной молодежи.

Оля сразу дурным голосом стала кричать что‑то оппозиционное.

К Оле подошли казаки. Казаки повалили ее. Но Оля не собиралась так рано сдаваться. Одному казаку она прокусила штаны с лампасами, а у другого вырвала плетку и порвала ее.

Олю забрали в полицию.

Я поехал за ней в полицию.

Полицейские были мне благодарны, что я приехал за Олей. Полицейские не знали, как от нее отделаться. Оля не давала им слова сказать. Оля на них кричала и требовала от них, чтобы они немедленно уходили из полиции и шли принимать участие в акциях П‑ленского и Н‑льного.

Полицейские дали мне немного коньяку и смотрели на меня с сочувствием. Они не могли понять, зачем я связался с этой долбанутой.

Почти месяц после этого мы жили спокойно. Оля не ругалась и не пела. Не требовала от меня анального секса. Больше не вспоминала П‑ленского и Н‑льного.

Но потом она почувствовала себя феминисткой и связалась с Пуcси.

От Пусси уже мало что осталось. Хотя это был самый мощный русский проект. Он работал во все стороны. Он соединял феминизм, актуальное искусство и поп‑музыку. У него был отличный пиар. Когда Пусси посадили, о них узнал весь мир. Но потом все ничем не кончилось и постепенно все ушло в никуда. Когда Пусси вышли на свободу, у них не было продолжения. Пусси запутались между.

С Т‑конниковой Оля не нашла общего языка, а с Марией А‑хиной они смогли понять друг друга. Они договорились во время финала московского чемпионата мира по футболу выскочить на поле и сделать там что‑нибудь оппозиционное. Что именно – значения не имело. Главное было выйти на поле и продержаться там хотя бы пару минут.

Дальше все было как обычно. Оля безнадежно заблудилась на подходе к «Лужникам». Когда она наконец вышла к стадиону, там все было кончено.

Оля стояла перед южным входом на стадион и не знала, что ей делать. Потом она поняла, что ей делать. Она стала бегать возле стадиона и кричать.

Она кричала стандартные оппозиционные слоганы.

Ее забрали в полицию.

И я снова поехал за ней в полицию.

И опять в полиции мне ее отдали с облегчением, потому что Оля уже довела полицейских. Оля кричала на них, чтобы они немедленно оставили работу в полиции и вышли на поле «Лужников» с оппозиционнымит слоганами.

Дальше Оля перешла к одиночным акциям. Она совсем голая вышла к Центру толерантности, протестуя против фильма «Собибор».

Так она понимала протест против фильма «Собибор». Ее нагота означала беспомощность человека в мире тоталитаризма.

В этом был виноват я. Эту акцию Оля устроила только для меня. Я часто говорил Оле, как меня раздражает это кино.

Оля даже не смотрела «Собибор». Ей было достаточно моего раздражения.

В этот раз Олю не забрали в полицию. Полицию не вызывали. В Центре толерантности ей принесли какую‑то служебную форму, дали одеться и спокойно уйти.

 Оля сломалась на фильме Триера «Дом, который построил Джек». Когда она посмотрела этот фильм, она сразу заплакала. Она сказала, что ничего лучше она не видела. И что ничего лучше она не увидит. Кино она больше не будет смотреть. Кино потеряло для нее всякий смысл.

Так она плакала три дня. Потом пришлось вызвать «Скорую психиатрическую помощь».

Оля теперь в Морозовской больнице. Там хороший режим. Там выпускают гулять в город. Там не дают сильнодействующие таблетки.

Оля не хочет, чтобы я к ней приходил, но мы часто говорим по телефону.

На качели духовности может садиться не каждый.

Но даже тот, кто может, все равно долбанется.