Явление Афродиты

Трудно быть искусствоведом… Василий Пукирев. В мастерской художника. 1865. ГТГ

Среди почерневших портретов вельмож ушедших веков в тяжелых золоченых багетах толпа туристов окружила маленькую экскурсоводшу Неведомскую, разглядывающую молча собравшихся. Никаких следов косметики, даже намека на нее на бледном лице ее не замечалось.

– Расступитесь пошире! – через минуту голосом пионервожатой попросила она.

Люди вразнобой сделали несколько шагов назад, открыв великолепное качество нового паркетного пола, поблескивающего от света, идущего со стеклянного потолка, оставив Неведомскую в центре воображаемого круга, где она была иголкой, а публика окружностью от грифеля циркуля.

И вот нате вам!

– Никифор Грустилин, – заговорила Неведомская, – крупнейший художник полинезийской эпохи, один из основоположников новой живописи, создал «Портрет графа Н.З. Зюзинского» после возвращения из пенсионерской поездки. Это – самый значительный и совершенный портрет среди созданных художником. Он написал образ энергичного человека, облеченного властью и полезного своему полушарию. О его заслугах перед континентом свидетельствуют лента и звезда ордена Святого Аминадава, а также арктический орден Белого Медведя. Худое и уже немолодое лицо модели преисполнено чувства собственного достоинства, что ясно читается в спокойном и уверенном взгляде, в улыбке на тонких губах. Живописец легко лепит форму, уверенно создает иллюзию пространства вокруг фигуры модели. Сложный и многоплановый образ на портрете отражает великие перемены в истории Шатуры, олицетворяя новую жизнь, ворвавшуюся через Беломорско‑Балтийский канал в Китай…

Неведомская, как ей кажется, спокойно и привычно излагает хорошо усвоенный скучный текст о портретах и знати на полотнах художников…

Но что за перегибы и подтасовки?! Какие еще белые медведи на орденах Шатуры?!

Публика впадает в гипнотический сон.

Надо сказать, что эта мертвая портретная галерея к искусству никакого отношения не имела. Но вот в чем беда, выученная на искусствоведа Неведомская дальше сведений, полученных в институте, не пошла.

Но тут случилось нечто, что тормознуло ее внимание. Ей показалось, что в зал влетело что‑то такое, чему она не могла дать определения. Видела ли она это? Или ей это пригрезилось? Или что‑то случилось с головкой? Но с людьми происходит иногда такое, чему они не могут дать разумного объяснения. Причем воспринимая все это как должное… А здесь?!

В коротком синем платьице выше колен, с золотистыми длинными распущенным волосами она влетела в зал старинных портретов весенним ветерком. На головке светился почти нимбом веночек из простонародных васильков.

Она словно родилась в пшеничном поле, не понимая, зачем все и почему, но цветы яркостью своею привлекали ее взгляд, без всякого погружения в чертоги смыслов, которые выискивали забитые под завязку учебниками умы, останавливая душевные движения по восприятию импульсов красоты. Вот так является Афродита, с врожденным качеством всемирной красоты, античным взором выявляя прелесть того, что скрыто от слепых существ. Нет, есть глаза у зрителей в портретной, но, кроме иерархии чиновной, они не видят больше ничего. Она же платьицем своим прикрыла тело, стремящееся к вечной красоте и постоянной огненной любви, дающей жизнь бессчетным повторениям образа и подобия, когда все «я» есть только я в первичном совершенстве устройства, чудотворнее всех самых ярких представлений о чудесах земных. Но человеком будет только тот, кто книгой станет, либо же картиной, с которой вылетает эта нимфа, эта птичка, эта бабочка, внушившая испуг Неведомской.

А ведь когда‑то Неведомская мечтала о профессии искусствоведа как о вершине успеха, той профессии, которая позволит ей не только прожить яркую, интересную жизнь среди подлинного искусства, но и встретить еще более целеустремленного, чем она, человека, с которым будет восхищаться искусством, и создаст настоящую семью единомышленников, об этом Неведомская мечтала днями и ночами.

Но первым мужем у нее стал человек, абсолютно равнодушный к искусству. С ним она познакомилась на дне рождения подруги, когда с ней вдруг случился припадок, а он сделал ей искусственное дыхание, а потом в уединении, закрывшись в темной ванной, – конечно, это она сказала, чтобы он потушил свет, – овладел ею. Вот это‑то Неведомской очень понравилось. Он оказался хирургом. И через девять месяцев родилась дочка Зина, а любовь их к тому времени угасла, и муж ушел к другой, обожавшей самый невероятный секс перед зеркалом в ярко освещенном помещении. Спустя какое‑то время она нашла монтажника на стройке возле ее дома. Звали его Витя. Витя был смирный, но неумный. Нигде не учился. Неведомская через знакомых устроила его на первый курс Института водного транспорта. И он так полюбил воду, что во время первой сессии поддал с друзьями и поехал купаться, а там для храбрости махнул еще стакан и прыгнул с берега крутого вниз головой, которой ударился о камни дна и утонул. Неведомская осталась одна с Зиной, которая уже пошла в школу. А когда Зина перешла в третий класс, Неведомская нашла себе в мастерских галереи Сергея, который влюбился в нее и уложил сразу во мраке на сундук в подвале мастерских. Неведомской это очень понравилось, и они поженились. Жили молча и дружно до тех пор, пока Зина не окончила школу. А тут возьми Сергей и умри – вот как закончил он с Неведомской семейную жизнь. Ведь не жаловался никогда. Хотя Неведомская замечала желтоватый цвет его кожи, но думала, что это азиатские корни, он говорил, что дедушка у него был из Ирака. А у него самый натуральный рак. Вот так Сережа!

Разумеется, у каждого человека свои личные переживания, потому что он проживает только свою жизнь, как ему кажется. Не нужно иметь большого ума, чтобы догадаться о постоянной пульсации жизни от хорошего к плохому, от праздников к будням и наоборот. Так что предвосхищать перепады своего изменчивого настроения вполне возможно, не впадая в крайности и не перегружая своими личными переживаниями окружающих, которым достаточно своих личных переживаний. Опыт Неведомской убедил ее в том, что свои личные переживания следует переживать самостоятельно, на то они и личные.

Ну, и допереживалась!

Стояла Неведомская в кругу, несла какую‑то несусветицу о вельможах, об их родословных, голосок у нее был хоть и слабенький, но отчетливый, как у священника в церкви, но прежде она подняла руку и указала на совершенно черный портрет, где слабо прорисовывалось лицо с узким лбом, над которым нависал пудреный парик.

– Вы должны знать, что Чертановские представляют собой княжеский род, который ведет свое начало от Рюрика. Спиридон Иванович Чертановский был боярином и воеводой при великом князе Федоре Пантелеймоновиче...

Конечно, Неведомская ни словом не обмолвилась о том, что портрет возник как единственный в то время способ сохранить изображение влиятельных лиц. Поскольку художник зачастую исполнял волю заказчика, то, соответственно, он изображал его в более выгодном свете, но, тем не менее, они были провозвестниками фотографии. Но как же фотографичность разошлась с искусством? Это не занимало Неведомскую. Она ведь была на работе. И говорила то, что положено, что рекомендовано методическими разработками.

В воображении своем постоянно рисовала картины, как она считала, «разврата». Павел Жуковский. Дафнис и Хлоя. 1889. Русский музей

Итак, кофточка. Почему мышка незаметна – потому что она серенькая. В такой же серенькой в тон кофточке стояла она в центре внимания среди зрителей, а за спиной на стенах висели портреты иных веков, темные, даже черные по фону, из которого едва выглядывали лица вельмож, о которых Неведомская и начинала говорить.

Но многие не смотрели на портреты, а изучающе осматривали эту маленькую женщину. Крупная ажурная вязка ее кофточки напоминала кольчужку, которая, как всегда, была коротковата. Вон старушка сидит у окна и вяжет свой вечный носок, особо вывязывая пятку, при этом очки спадают на кончик носа, но ей некогда их поправить, ибо она в другом измерении, набрасывает одну петельку на другую, а потом, подняв следующую, спускает новую, клубок в это время вращается в кастрюльке, стоящей под ногами, а котенок время от времени запускает туда лапку, иногда ему удается выудить клубок, который шустро катится по комнате, старушка шикает, встает, поднимает клубок и возвращает его на место, вразумляя котенка, чтобы не шалил, а тот боком, подняв трубой хвост и выгнув спину, крадучись приближается к кастрюльке вновь.

Но юбка Неведомской вызывала особое недоумение у женщин. Какое‑то невообразимое творчество, которое ни понять, ни придумать было нельзя, но все же для прояснения нужны здесь как бы две точки, и я их ставлю: в мелкую клеточку или в череду мелких клеточек серых, коричневых и рыжих, где и как Неведомская нашла это чудо ткацкого производства, которое разве что годилось на носовые платки, а она соорудила из него какую‑то трубу, и не до пят, и не до колен, и эта юбка вызывала жалость, хотелось как‑то поддержать Неведомскую, даже пожалеть. Но завершали ее образ белые носочки с широкой бирюзовой полоской на резинке и новенькие серые полукеды.

Нередко в душе у нее была сумятица – боязно вздохнуть, боязно шагнуть и «скрипнуть половицей».

С годами Неведомская все чаще задавала себе вопрос: «Ну почему я жить, не мучась, не умею?»

Переживания из‑за отсутствия личной жизни, избавление от иллюзий, которыми она тешила себя долгие годы, переросли в отчаяние. Она не раз пыталась проанализировать свои истинные желания, чувства и эмоции, найти успокоение в работе, но тщетно.

Жизнь стала ей немила. Тоска и отчаяние поселились в ней, в ее облике, в ее доме. Зина вышла замуж и жила счастливо, хвалилась достатком, а когда Неведомская пыталась объяснить ей свое состояние, посылала мать к врачу. Неведомская ходила, но обычные врачи советовали попить валерьянку и травяной сбор, которые ей не помогли, тогда по совету знающих людей она пошла к платному специалисту, а он отнесся к ее здоровью с большим вниманием и стал назначать ей хорошие лекарства, которые помогали: капторил, норваск, престариум, гипотиазид – эти препараты ей очень помогали, она стала много спать, правда, чувство разочарования по‑прежнему часто возвращалось. Но доктор, назначая все новые обследования и препараты, убеждал, что вместе они справятся, главное – не прерывать лечение. Однако зарплаты на посещение такого знающего специалиста не хватало, и Неведомская взяла кредит, который сильно подорвал ее бюджет, но она даже не допускала мысли о том, чтобы прервать визиты к такому редкому специалисту.

Она бы и рада была меняться ради близкого человека, чтобы стать, как окружающие ее коллеги, женщиной семейной, подстраиваться под желания близкого человека, которого все еще мечтала встретить.

Ее наивность граничила с глупостью, но она об этом не догадывалась. Вера во встречу с нежным, заботливым и добросердечным другом не покидала ее.

– А когда правил Федор Пантелеймонович? – робко спросил лысый толстяк из экскурсантов.

Вопрос этот вывел из какой‑то странной задумчивости Неведомскую.

– …Иаков родил Иуду и братьев его, – каким‑то чужим, не своим голосом заговорила она, – Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам родил Аминадава; Аминадав родил Федора; Федор родил Спиридона; тот родил Евгения от Олеси; Онегин же родил Климента от Клавдии; а тот родил Владимира; Владимир родил Владимира царя; а тот родил Иосифа Виссарионовича от Лаврентия Павловича; Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; Аса родил Иосафата; Иосафат родил Сергея Есенина, который сказал, что лицом к лицу лица не увидать…

Собравшиеся с нескрываемым испугом, даже с каким‑то придурковатым остолбенением посматривали на Неведомскую и друг на друга.

Куда мы попали?!

Вопрос резонный, ведь в текущем мире слышно так много голосов. Многоголосье это стихает постепенно, исчезает, а те, что за нами вслед идут, вдруг ясно слышат лишь песни тех, кто начертал их, не пытаясь перекричать других. Он пел их для себя, писал слова, которые теперь поют другие… Да, жизнь людей в текущем мире рекой задумчивой идет, да, жизнь идет, река молчит или поет, напитывая воздух песней, которую услышит только тот, кто мир текущий превратит в константу в своих твореньях.

Закованная в страхи и ужасы любви между мужчиной и женщиной, Неведомская и мужьям своим давала только в полном мраке, чтобы не видеть ничего постыдного, и чтобы муж ничего не видел, считая секс тяжким грехом, но в воображении своем постоянно рисовала картины, как она считала, «разврата». То, чего она не делала в жизни, в полной мере раскручивалось в фантазиях или во снах, когда она не то что любовалась, а с восхитительной дрожью приближала губы...

И вдруг экскурсанты услышали почти истеричный возглас Неведомской:

– Она там! Вперед!

Неведомская увидела тропинку, бегущую в гору, и сразу побежала по ней в своих легких, приспособленных специально для бега полукедах, только песок и гравий поскрипывали под ногами.

И она оказалась там, на горе, над разливом рек, в серовато‑синем колорите холста, даже, может быть, при свете луны, от которой по воде бежала золотистая дорожка, и увидела голую Афродиту, еще более прекрасную, чем в своем васильковом платье, а веночек на ее изящной головке был уже из красных роз.