В Европе нет ни немца, ни англичанина, ни русского, а все одинаковы. Фото Андрея Щербака-Жукова |
Небольшой парадокс: к прозе, на мой взгляд, гораздо ближе знаменитые «повествовательные» поэмы Шульпякова. В романах же он прежде всего лирик. Это было ощутимо, например, и в «Цунами», но именно в «Красной планете» лирика победила окончательно, став началом ведущим и, собственно, текстообразующим. Небольшой объем книги тому способствует, видали мы лирические поэмы и потолще. Ну и помимо лирики в «Красной планете» представлен «весь Шульпяков» – путешественник, критик, эссеист.
По лирическим законам книга строится на «наплываниях» содержательных мотивов – то один, то другой сменяют друг друга, как волны, резво или лениво взбегающие на песок. И «держит» их вместе, объединяет в единую тему истинно лирический герой, авторский протагонист, 40‑летний московский писатель Саша Сухой. Его рефлексия, тонко чувствующее и отзывчивое к новым впечатлениям «Я» собирает вокруг себя и личность главного героя, и «Красную планету» в целом. Прочие герои – эманации этого самого «Я», которое как бы примеривается к несколько иным (но в принципе точно таким же) судьбам – например, как у героя, названного Драматургом. Или у героя по имени Фриш. Или у Вадим Вадимыча. У всех одно и то же: кризис сорокалетия, московский или европейский интеллигентский круг, привычные неудачи, обыденность – и довольно вялая попытка вырваться из этого круговорота. Попытка обречена на неудачу, будь ты жулик или дипломат. От навязчивой саморефлексии не отделаться. Да и хочется ли по‑настоящему?
То ли разум от зноя мутится,
Замечтался ли в сумраке я?
Только всё неотступнее снится
Жизнь другая – моя, не моя...
(Александр Блок. Соловьиный сад)
Как и блоковский герой, писатель Сухой, уставший на пороге сорокалетия от «знакомого, пустого, каменистого» пути (ну, то есть столичного скучного благополучия, обыденных путешествий и т.п.), попадает в некий идеальный, незнакомый ему мир – становится служкой в деревенской церкви. И даже повторяет (в несколько пародийном, правда, варианте) подвиг толстовского отца Сергия. Но не помогает и это.
Мы оставляем Сашу отнюдь не в умиротворенном, преодолевшем страсти состоянии – эффектно переданный жуткий сон главного героя говорит о том, что побег и из этого «сада» неизбежен, но бежать как раз и некуда. (Кровожадная историческая новелла, формально завершающая «Красную планету», вносит финальную ноту горькой иронии – в XIX веке в провинциальной России кипели такие страсти, творились такие кошмарные дела, что мечтать о побеге туда, в глубь истории, нелепо, как и о любом побеге.)
В чем же причина этой благополучной безнадеги? Вроде как и спрашивать об этом у современного творца неловко, не то что искать ответ на вопрос. Но вот еще одно наблюдение.
Главные герои романа, все эти аватары Сухого, как один принадлежат «к русским европейцам» (а некоторые к европейцам просто). Основное действие происходит в 2015 году, когда им «Новая реальность говорила: ты проиграл, ты чужой. Такие, как ты, никому не нужны». Само название отсылает к фантастической линии – горькому возвращению с некоей Красной планеты, якобы колонизированной в советские времена. Метафора яркая и точная (таких вообще в книге немало). Оно, конечно, все мы такие, «дети Галактики», связанные с Советским Союзом по факту и смыслу рождения. Робинзоны в космосе, в современной ли жизни. Но тому, кто именует себя, как Саша Сухой, «человек европейского ума и привычек, писатель, еще недавно в шутку называвший себя безродным космополитом», и его единомышленникам, пожалуй, еще хуже, чем остальным.
И здесь интересно одно из немногих горячих мест этой крайне меланхоличной книги. Заочный диалог Тургенева и Достоевского, о котором вспоминает герой, само собой, перемещаясь по европейскому автобану. Достоевский, натурально, хамоват и не по делу язвителен: «Все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием». – «Цивилизация, – раздражался в ответ Тургенев, – в том, что в Европе нет ни немца, ни англичанина, ни русского, а все одинаковы. И другой дороги у России нет, иначе она закончит варварством». – «Да полно‑с, – тут уже вскипал Достоевский, – нам ли это подходит? Русский только тогда русский, когда он среди русских, и немец, и англичанин. А без народа и русский, и немец пропадут». То, что Тургенев говорил о другом, что люди одинаковы перед законом, в свободе равны, что «нет эллина и иудея» – не приходило Достоевскому в голову».
Тут же писатель Сухой, одобряющий в целом позицию Тургенева, излагает собственное политическое кредо: «Миллионы отдельных «Я», каждое из которых отвечает только за свои поступки. Свобода, граница которой – свобода другого человека. Но готов ли наш человек принять это условие, готов ли взять ответственность за себя в свои руки?»
Многочисленными примерами из древней и новой истории (тут и убийство царевича Дмитрия, и мытарства в советском колхозе) в книге нам доказывается: нет, не готов. Как ни относись к этим утверждениям, нельзя забывать, что принимающий их герой сознательно отрезает себе путь «обратно на Красную планету» или по крайней мере в компанию тех, кто верит в возможность «общего дела» в будущем. Сам загоняет себя в тупик.
Впрочем – чисто и сильно звучащая меланхолическая нота «Красной планеты» будет любопытна не только тем, кто, подобно Саше Сухому и его многочисленным двойникам, чувствует себя «московским Робинзоном». Будь ты «либералом» или «крымнашистом» (кавычки тут необходимы) – как накроет иной раз темная волна разочарования, саморефлексии, неверия в будущее, так уж накроет. И это состояние передано Шульпяковым блестяще.
Новосибирск
комментарии(0)