Воздушный шарик, оборвавший бечевку

Александр Давыдов. Мечта о Французике. Роман в трех блокнотах. – М.: Время, 2019. – 336 с. (Самое время!).

А началось с того, что ритм трех блокнотов, из которых состоит роман Александра Давыдова, стал неотвязно следовать за мной, а потом как бы поселился во мне, и я уже, странно сказать, «на языке» этого ритма стала, ведомая им и сопутствующими ему паузами, разговаривать. Да и думать начала почти его образами, выраженными присущей ему поэтической тканью, хоть это и проза, но наверняка до некоторой степени ритмическая. Удивительное ощущение, которое, может быть, испытала впервые. Не было ли именно это целью автора?..

Звук и ритм – поводыри всякого художественного произведения. Они и творят его фактуру. А она у Александра Давыдова протяжная, чуть замедленно-неспешная, с легким налетом неторопливой туманности, то есть не жесткая. Матовый ритм. Он набрасывает на слух и на ощущения тонкую полупрозрачную ткань, не позволяя торопиться, потому что и сам нетороплив. А не спешит – из-за того, что автору необходимо проникновение в глубь себя и через этот разговор с самим собой выяснение своих скрытых глубин, а не поверхностных явлений характера и натуры, выявление порой неожиданно нового. Потому что и для себя мы во многом загадка, которую до конца и не разгадать.

Герой приезжает в маленький средневековый городок на отдых в свой отпуск, в общем-то, попадая туда почти случайно и останавливаясь в удивительно красивом месте, где окружающая природа наконец, похоже, приводит его в состояние баланса и почти умиротворения. Он устал от пошлости и несправедливости жизни, от ее тягостного однообразия с постоянными изнурительными заботами и обязанностями, с работой, которая не слишком вдохновляет и часто приводит к удрученному настроению из-за нескончаемо-скучных заседаний, бездуховности вокруг, стяжательства, предательств и вообще потери надежды на будущее.

Выбранный им хостел, где он столуется и снимает комнату, принимает только творческих людей, их немного в гостиничке, они друг другу не мешают, собираясь вместе лишь по уютному гонгу повара на общие трапезы и вечерами разговаривая и делясь плодами вдохновения. А наш автор-герой заносит свои записи в блокнот, то сомневаясь в своем литературном даре, то оценивая его как дыхание, без которого уже не может жить.

Иногда, читая страницы дневников, казалось, что смотрю фильм, сделанный режиссером и снятый оператором в потоке особой поэтики, которой не существовало. Как найти таких, коль придется осуществить это в реальности? Тут и о переводе на другой язык подумала – нет, это будет невозможно сделать, потому что язык оригинала непереводим, и только может быть возможно кинематографическое его «воплощение», только оно смогло бы передать непередаваемое.

Известно, что поэзия призвана не только и не столько говорить смыслами, а выражать трудно выразимое, почти невыразимое, даже не настроение – состояние. Если иметь это в виду, несомненно, Александр Давыдов – чистый лирик. А лирические удачи в любой области искусства не забываются теми, кто к ним прикоснулся, потому что лирика – это всегда укол, рана, боль. Вот это же произошло и с «Мечтой о Французике». И хоть немало в романе о социальных и политических моментах жизни, но не слишком конкретно привязанных к отрезку времени, а как бы обобщенно-глобально поданных, ведь история повторяется.

Улочка городка. Фото Александра Давыдова

Но еще немного о содержании трех блокнотов романа. Впрочем, это не просто дневник, а повесть жизни, как говорит сам автор. Сюжет души, история ее состояний, странствий, заслуживающих пристального внимания, ее философские раздумья.

Неожиданно и, конечно же, неспроста в повествовании возникает образ Французика, который несколько двоится и даже троится, множится, перетекая и захватывая и современность, и грядущие, еще не наставшие времена, и святого Франциска Ассизского, и самого автора, начинающего (после своего повторного, осознанного и уже совсем неслучайного приезда в эту местность) не то чтобы играть роль чистосердечного святого, беседовавшего с животными и проповедовавшего птицам, а по глубокой внутренней потребности следовать его отшельничеству. Это духовное перерождение, медленно длившееся, но случившееся, потрясает. Образ проповедника наготы, смирения и чистосердечия целебен для современного мира – без слов и формулировок, своим примером говорит герой романа. Образ этот прорастает, как замечает автор, в любую эпоху.

К его возвращению на «родину духа», как он назвал эту местность, привела все та же не изменившаяся нисколько жизнь. А та неотвязная притягательность мечты о Французике, тайны, сна, упования, в которых дымкой сфумато (что означает – исчезнувший, как дым) таяли очертания легенды, манила и не отпускала.

Чудесны проникновенные описания окрестной природы, время от времени появляющиеся на страницах, с ее изменчивыми состояниями. Таинственны удивительным восприятием средневековые улочки городка:

«Городок-то совсем невелик, но коль не только всматриваться, но и вчувствоваться в его мельчайшую подробность, постараться уловить сюжеты его извилистых улочек с их коллизиями и кульминациями, можно себе истерзать всю душу. (Но также и возвысить, как это было с Французиком.) Не сразу, но уже к полудню, я ощутил музыкальность города. Теперь пытался расслышать его мелодии с их анданте, адажио и модерато, аккордами городских площадей. Можно сказать, что сам будто разыгрывал музыкальные пьески, вольно, по наитию, сворачивая туда, сюда, путь направляя вверх, вниз: одна улочка, другая, третья, солнечная, тенистая, каждая с особым чувством и своей тональностью. Не всегда городская музыка была мне понятной: иногда забредал в таинственные, тревожные тупички, невнятные дворики, выражавшие какие-то, по-моему, очень современные чувства, назвать которые не сумею».

Телесность – самая ядовитая кара за первородный грех, записывает он в дневнике, который ведет уже не в блокноте, а чертя свои мысли на небесах, камнях особыми зашифрованными знаками. Пребывание в новом облике и образе то ли местного чудака в обличье святого, то ли полусумасшедшего, то ли юродивого в балахоне оказывается не только блаженством, но и мучением. Телесность дает о себе знать, подавляет, особенно в период зимних холодов. Так вспыхивает мысль о возвращении к людям, озаренная воодушевленным желанием привнести теперь в их мир осуществление благих порывов и любовь, полноту которой раньше не испытывал. Трагедия настигает героя романа и эту местность.

Торжественно и победно звучит в конце переведенный им гимн святого Франциска Ассизского, обращенный к Богу и воспевающий сотворенное мироздание, гимн, которым автор и герой, «не до конца им проникшийся, но к нему причастный», все же подводят роман к завершению в ключе сугубо религиозном.

Цветочный аромат кельи Франциска Ассизского...

Воздушный шарик, улетевший в небеса без бечевки...

Храм нестяжательства и чистосердечия, завещанный пространствам вне всех времен...

«Он и тут и там,/ Его никто не видел,/ Но все уверены, что он есть».

Роман Александра Давыдова – глубокое духовное напоминание обо всем этом, где образ Французика вырастает до грандиозного миража великой святой мечты человечества. Идеал, утопия, без которых Земля не может существовать. А подтверждение своевременности выхода книги – может быть, в самом названии серии: «Самое время!».

Иссакуа, штат Вашингтон