Утрата

Он раскрыл рот, он хотел кричать, но, кажется, не мог. Рисунок Олега Эстиса

                                                                                                                          Моему о., нет, просто п.

Выйдя из дома, он почувствовал сокрушенное облегчение, какое, наверно, чувствует мыльный пузырь, когда лопается и, сливаясь с воздухом, больше не принадлежит себе. Его, принадлежавшего теперь кольцу  предстоявшей дороги, щемила тупая тоска от разлуки – недолгой, только на время отлучки, но и в луже утонуть страшно. Тоска же его родилась из тревоги из-за того, что она не знала, что он вышел.

Она сидела на кухне. Хотя он, может быть, голоден. Она – на табурете, за столом. Он – в  прихожей, смотрел на ее профиль сквозь облый квадратик дверного стекла на английский манер. (Навесить глухую, без расстекловки, дверь она разрешила только в спальню, и это тоже вышло по-викториански строго). Ее профиль мягко темнел в свете настольной лампы. Она там читает. Почему – там? Что читает? Зачем? Она все уже давно поняла. Женщина, которая все знает, ему ненаглядная, но его не предусмотревшая.

Голоден он или нет, он разучился понимать: на один и тот же вопрос голова его как всегда отвечала утвердительно, желудок – давно отрицательно. Но все равно он приревновал бы ее и к чтению кулинарной брошюры. Она льет струи своего света в песок чьих-то страниц, исчезает в черных дырах букв. Но раз так, то он совершит давно загаданное: выйдет и попробует  выправить захромавшую им когда-то ее судьбу.

Второпях спускаясь по лестнице, он заклинал карманы, чтоб повременили, чтоб позволили ему добраться до двери парадной, не ставя его в глупое положение человека, нуждающегося в чужой помощи по одному ему известной причине. Ноги не слушались, и, сколько он их ни подгонял, все вязли на ступеньках, как свинцовые подметки водолаза в иле морского дна. От разницы потенциалов стремления и яви кружилась голова. Как в страшном, но добром сне, где невозможно сдвинуться с места, но так необходимо оказаться у цели, он вдруг обнаружил себя уже у выхода. Карманы тоже волшебным радением не слишком набухли, и ловкая соседская девочка – глядевшая вдруг такой взрослой – придержала ему дверь, пока он выходил. «Женская солидарность», – виновато подумалось ему.

У него теперь удобные ботинки. У них широкая и твердая подошва. В последнее время его стала подводить походка: то одна нога подвернется, то другая. А не так давно с ним приключилась нелепость. Он упал, споткнувшись о поребрик, но не потому, чтоб не заметил его или не рассчитал бы загодя расстояние и высоту, а потому, что, несмотря на все приготовления, в самый последний момент поребрик оказался не на том месте, которое он перешагивал. Он тогда больно стукнулся, припал на колено, резко отдало уколом в бедро. Он оцарапал себе запястье руки, которой уперся в асфальт. Наплечная сумка ударила его по локтю. Очки слетели. Все было терпимо, конечно, но неприглядно. Непостижимый факт перемещения поребрика тогда его сильно смутил и раздосадовал. И она купила ему эти ботинки.

Широко расставляя ноги и на дух обходя прохожих, он вспомнил, что ребенком он любил наблюдать, как год от года  под булыжниками мостовой разбухали корни деревьев. Они мощно раздвигали угловатые камни дороги и вздыбливали почву над собой, рассекая ее и застывая на ней, как лавовые ручьи – на отлоге вулкана. На самокате приходилось их объезжать, а соседский мальчик, у которого был велосипед, давая покататься, не разрешал ездить по этим местам, чтобы ему не погнули обод.

Он взглянул на привычный ряд по-гоголевски дурно принявшихся деревьев, росших поодаль от тротуара и без сомнения изображавших тенистый сад. Их корни не то, что подобраться к дороге, но и продышаться как следует не могли в лысом газоне под тяжелым плиссе из пивных банок и целлофана. Удивленный взглядом, напросившимся через ложное воспоминание о губернском быте, он так же вчуже отметил старосветскую дьявольщинку в том, что дорога несмотря на это нет-нет да вспухнет прямо под его ногами. И тут же невольно екнул и предал шаг, пережив мгновенный страх перед своей новой напастью – зыбучими поребриками. С усилием, исподволь он принялся чеканить и ширить шаг – для верности настоящего.

Прошлое, однако, отступило не сразу. Он почувствовал, как сзади что-то болтается и приглушенно бьет его по ноге, как в детстве – ключ от комнаты, который мама вешала ему на резинке на шею.  После уроков он наматывал себе эту  резинку на пояс и заправлял ключ назад в штаны, чтобы во время игры в футбол тот не запирал ему солнечное сплетение и не размыкал зубной ряд. На поясе ключ держался крепче, но ко времени возвращения домой резинка успевала размотаться, и тогда ключ хлопался сзади о его коленки.

Сейчас било мягче. Что он сегодня вправил в брюки? В последнее время их, чтобы не спадали, приходилось поддерживать с обреченной смекалкой пополам: он худел. Дополнительную дырку в ремне было уже не сделать: шлевки находили одна на другую, отчего брюки вставали непреступным колом спереди или сзади. Она было купила ему подтяжки. Он их надевал несколько раз, но ему не нравилось: вместо «подтянутого» вида отражение в лакированной двери шкафа являло ему две мятые волны толстотканых джинсов на трикотаже бадлона, висевшего на нем приспущенным парусом. Поэтому сегодня он заправил в брюки пиджак – под курткой не видно – и поскольку маневр не преследовал цели придать его виду молодцеватости, то не мог принести и разочарований.

Наконец, его отпустили мысли о бренном и о неустроенном. Он сосредоточился на единственно и бесконечно для него важном. На содержимом своих пухнущих карманов. Они таинственно полнились, приятно огружаясь не столько весом, сколько объемом. Запуская руку в карман, он ощущал живительную упругость скользких от гладкости шариков, и на душе у него становилось светло. В этом свете было легко идти, легко дышать, легко смотреть и слышать. Там было все, как в детстве, когда капли дождя, что шмякая ударялись об лужу, зримо пахли, когда жаркое солнце покрывало траву синевой, когда сугробы снега были хижинами полярников, а лунный свет шуркал по шершавой ряби реки. Он замирал в предчувствии тайного наслаждения, какое испытает, когда ему случится любоваться их сиянием, пока он будет их перекладывать. Предстояло найти для этого надежное место, такое, где не будет случайных взглядов, способных, как он заранее переживал, иметь нарочное свойство сглаза.

Рванул ветер, кепка, прищипнув волосы с одной стороны, чуть не слетела на другую. Он схватился за кепку. В нее? Остановился, снял, оценил ее измещение. Не хватит. Здесь не уместится содержимое даже одного кармана.

Ударил косой ливень. Он надел кепку – тогда капли принялись впиваться ему в щеки. Перед глазами стала непроницаемо-белая пелена, под ногами пеной забурлили потоки. Голова его опять закружилась. Надо было поскорее найти себе место.

Хлопнула дверь магазина. Он пошел на звук. Очутившись внезапно в теплоте и тишине междверного пространства, он немного постоял, сказали бы – «отдышался», но он просто привыкал к перемене климата. И вникал в тот теплый летний вечер, когда она сказала ему, как это впервые чувствуется этакими пузырьками где-то сбоку от пупка, когда еще никто не видит. Он потрогал карман снаружи – нет, кажется, снаружи уже сильно заметно. Кто-то небрежно ткнул его в спину, и он, рассеянно засуетившись, проскочил в закрывавшуюся за толкнувшим и ее человеком дверь.

Он испугался, что один из его карманов могло задеть дверью, проверил, не примято ли. Приглядываясь к пространствам магазина, он костяшками кулаков до предела оттопырил изнутри оба кармана и, как птица – выводок, прикрывая и огораживая норовившие выпасть разросшиеся шарики, принялся по-кошачьи искать заповедную укромность в толчее окружающего мира.

Магазин был полон закутков: он располагался в переобустроенных под него клетушках нескольких квартир первого этажа. Поблуждав там недолго, он нашел уголок: в узкий простенок бывшего дверного проема была втиснута этажерка, возле которой стояла низкая скамеечка, служившая работникам приступкой. Осторожно вынув руки из карманов, он тихонько на нее опустился, но тут же убедился, что в таком положении ему к шарикам не просунуть и пальца, поэтому пришлось вновь встать. Он повернулся спиной к проходу, поставил одну ногу на подножку, поискал равновесие, посильней уперся согнутой ногой. Так ему будет сподручней доставать шарики из кармана со стороны прямо стоящей ноги и одновременно придерживать подол бадлона, в который он и наметил переложить содержимое карманов. Решение у него уже было готово, оставалось решиться самому.

Поскольку вынуть руки из карманов теперь можно было только с некоторым количеством шариков в них, ему пришлось выпрастывать бадлон из брюк, орудуя переполненными кулаками. При этом по бокам пиджак надо было придерживать локтями, чтоб он остался втиснутым в ремень. Натянувшаяся резинка бадлона наверняка будет потом врезаться ему в спину от перевеса, но он был полон очарованной решимости претерпеть любые неудобства. Надо было поспешать: шарики так и норовили выскользнуть из карманов, а это означало, что промедление грозило кошмаром повторения непоправимого.

Трепетно, как на младенца, боясь дышать, он взглянул на первую порцию шариков, которые он уже положил в подол бадлона. Из бархатистого темно-коричневого в серединке цвет шариков по мере приближения к поверхности переходил через сиреневый в желтый, потом желтый заступал на место коричневого, и тогда тот выходил наружу, а желтый – опять через сиреневый – уходил вглубь. Бесценное зрелище. Он опасливо оглянулся.

Сгорбившись от усердия, он стал поспешно и бережно перекладывать шарики в подол, лишь изредка позволяя себе полюбоваться их переливами. Один карман вычерпан, теперь очередь второго. Сноровито переменив позицию, он уперся другой ногой в приступку и стал доставать сокровища из второго кармана. Вес импровизированного живота дошел до критического, когда шарики и в этом кармане, наконец, перестали. Потом он несколько времени постоял уже на обеих ногах, приобретая в третий раз пошатнувшееся равновесие, и, осторожно развернувшись, направился в сторону касс.

Он вдруг подумал, что его вид мог привлечь чужое внимание (читай, сглаз), какое некогда привлекала она, когда была беременна. Он занервничал, засуетился лицом. Остановился, омраченный сожалением о чужом бесстыдстве, но тут же вспомнил, как они с ней смеялись, когда она, уже на сносях, по привычке пыталась пройти боком в какой-нибудь узкий проход и вместо того, чтоб протиснуться, напротив – застревала. Поэтому он отбросил смутившее его подозрение и, наметив себе идеальную линию к выходу, принялся сторожко нанизывать на нее шаги.

На кольнувшее его нервы мгновение он у самого уже выхода был вынужден замереть  перед неумолимым щупом острого взгляда охранника, который, глядя на его выпиравший живот, хотел убедиться, что ничего не выносится из магазина даром. Развести округленные в балетной позиции руки было нельзя, вместо этого пришлось упреждающе скукожиться. Опасность миновала, внезапно приняв прежний вид томно взиравшего на толпу и безучастного к нему мужчины.

Он стоял перед выходом в ожидании, пока кто-то пройдет и тем самым позволит ему вновь проскочить за двери. Он опасался смотреть вниз себе на подол, чтобы не вызвать чьего-нибудь случайного интереса к тому, как сквозь трикотажную и потому предательски просвечивавшую ткань одежды искрится и переливается его круглая драгоценность. Круглая, как его боль и как слово «боль», как ее боль и как слово «ее».

Он рассчитал так: если он будет стоять и испытующе заглядывать в глаза проходившим, то все инстинктивно будут ответно смотреть ему в глаза, если не придут к спасительному решению не глядеть на него вовсе.

Наконец, ему удалось выйти, и он пустился в обратный путь.

Дождь поутих, но не прекратился, передав избыток прежней силы холоду, который в свою очередь усиливал броуновское движение прохожих. В этой сумятице, в переполохе поверхностей, игравших с ним в классики на самом серьезном отрезке пути, в условиях, когда тротуар пересекали пенные потоки воды, стекавшей с крыш на мостовую, и когда надо было идти быстро, но не торопясь, он уповал только на то, что отвага не покинет его. Стараясь угадывать курс очередного дрейфующего поребрика, он скакал и перепрыгивал, похожий на нежно сияющего кенгуру. В короткие промежутки отдыха между бросками, он сильнее склонялся над выпяченным бадлоном, чтобы то, что было внутри него – тихое, хрупкое, беззащитное – не намокло, не простыло, не растаяло.

Триумфатором улыбнувшись кому-то выходившему из его парадной и открывшему перед ним дверь в ту самую минуту, когда он замкнул тревожный круг своего ухода, он стал медленно и торжественно, не боясь уже ни дождя, ни ветра, ни сглаза, подниматься по ступеням к себе. Ключ снова, как встарь, мерно хлопал сзади по его толстым джинсам (вот отчего так мягко), и он, чувствуя настигавшую слабость, отдавался блаженству предвкушения уюта и умиротворенности дома. Дойдя до своей лестничной площадки, он остановился перед входом. Глаза устали. Вздох. Нашарил ключ затекшей от напряжения рукой. Вторую руку он не чувствовал, она наверно тоже онемела от холода. Вставил ключ в замочную скважину, повернул.

Шарики, радужно пульсируя, задорно заскакали вокруг него, высвобожденные из полукруга хранившего их объятия, и заиграли забытым светом, что переливался некогда из ее глаз в его глаза. Он смотрел тогда на нее, раздобревшую, смеялся от избытка радости и предчувствия счастья, и она тихо смеялась ему в ответ. И вот она опять здесь, опять смеется всей своей глубиной, и душу его захолоняет от трепета, и он не чуя себя летит к маячкам ее желто-сиреневых глаз.  Он опять рад, он опять озарен и счастлив.

Оглушительный звон заставил его очнуться. Скакавшие по полу шарики разбивались вдребезги. Разбиваясь, рассыпались по ступеням, со звуком «бы» – «ли», «би» – «ли», «ли» – «бы». Рассыпаясь, вспыхивали в последний раз желтыми огоньками. Вспыхивая, ярко сверкали. Сверкая, ослепляли его. От внезапности предвечного конца, от оторопи ужаса и от неизбывной боли неожиданной утраты, он оцепенел.

Он раскрыл рот, он хотел кричать, но не мог. Звон, треск, огоньки – он был контужен. Рядом – полосы света и тьмы: темная дверь его квартиры, вытекавшая оттуда на пол полоса света. И – два невредимых карих шарика, искрящихся прежними огоньками. Не все разбилось! Не все, как теперь (или тогда?) – когда он потянулся за ключом, чтобы внести, чтобы лелеять, чтобы не забыть, нет, чтобы они с ней забыли, как были, бы-ли, бы-ло, бо-ли, ли-бы,. Милая, это ты? Мне не слышно тебя.

Она выбежала к нему. Нависла. Но на ней нет лица. Сливаясь с потолком, она беспомощно артикулирует, как будто она может говорить. Рыбка в кубе аквариума с покатыми уголками. Полосатая рыбка. Светлая полоска – темная полоска. Милая и – милая. Видишь, я тут, я улыбаюсь: лица твоего нет, а рот – хлоп-хлоп. Гляди: два шарика осталось, они не катятся, не падают, они со мной и играют светом и теплыми лучиками. Что было – то было, были, бы, ли… Те другие шарики ускакали, они не могли быть, ты – предусмотреть. Они были ясные и светлые, а как они переливались, я тебе расскажу потом, а сейчас давай тихонько прикаемся, я так истосковался.

Темный мягкий профиль в просвете и при свете. Какое счастье с ней вместе помолчать, вот только б прошла немота, и как надо ей что-то сказать – вот только бы рот закрылся.