Ребята с нашего двора

Чокнутый мальчик Андрюша первым идентифицировал Льва Николаевича как «гаду». Илья Репин. Портрет писателя Л.Н. Толстого. 1887. ГТГ

Хотя неореализма уже не было и так. Неореализм был раньше лет на пять. Или даже на десять. Шестидесятые почти закончились, и о неореализме уже можно было писать мемуары. Но именно теперь показался неореализм. Кашу детства можно было есть только ложкой неореализма. Неореализм повис в воздухе и стал воздухом сам. И в этом вся специфика русского понимания мира. В этом-то вся трагедия русской неадекватности. В этом вся суть русской неуклюжести. Вся соль русской медвежьей породы тут. Весь ужас русского первобытного (слово на букву «г». – «НГ-EL») начинается здесь. Поэтому в России никогда не будет моды. Нас всегда тянет к стилю, только если он закончился, и мы начинаем его в полном объеме чувствовать тогда, когда его уже нет. Возможно, стиль, которого уже нет, от такого глубокого его понимания, когда его уже нет, только выигрывает. Он живет и дальше. Возможно, и нет. Не выигрывает. Не живет. Но ребят с нашего двора неореалисты бы не снимали. Для них это было бы чересчур. Их бы сняли Ларс фон Триер или Родригес. Они уже были персонажами для них.

Двора уже тоже никакого не было. И ничего не было. Никаких таких тебе внятных координат времени и пространства. У меня было плохое детство. Мое детство началось тогда, когда екнулся Гагарин. Связь времен и пространств екнулась вместе с Гагариным. Все как-то екнулось сразу. Естественно, екнулась и надежда на осмысленное детство; последняя надежда на осмысленное детство была у меня связана как раз с Гагариным. Гагарину надо было екнуться раньше. Или позже. Или уже не екнуться совсем. Но по крайней мере не екнуться вместе с началом моего детства.

Поэтому в космонавтов не играли. И вообще ни в кого не играли. Играли только в мячик или еще во что-нибудь детское спортивное типа мячика.

Двор в России любили всегда. Какой-то истерической любовью. Его, как Ленина или Пушкина, мифологизировали до безобразия. Даже когда там нечего было любить и мифологизировать, его все равно любили и мифологизировали. Не люблю и не мифологизирую его только я. За что наказан и страдаю; меня неправильно понимают издатели и литературная общественность. Хотя неправильно понимать меня стали еще во дворе.

Ребят во дворе тоже уже никаких не было. Были вполне законченные персонажи для Триера или Родригеса.

Например, Петька-эксгибиционист. Он, выходя во двор, некоторое время гулял просто так, а потом расстегивал ширинку, показывал всему миру член и не торопясь обходил с ним весь двор по периметру. Член блестел и растворялся в самом длинном луче весеннего солнца. Взрослые и дети отворачивались. Лаяли собаки, и каркали вороны. Петин член их не то раздражал, не то возбуждал. Не то что-то еще. Приезжала иногда милиция и тоже смотрела, как член растворялся в самом длинном луче весеннего солнца. Милиция его не трогала. На политический протест или даже на мелкое хулиганство это не было похоже. А эксгибиционизм не лечится. Тогда он точно не лечился. Сейчас он не лечится тоже.

Но его даже не надо и лечить. Это детский эксгибиционизм, и скоро он уже пройдет сам собой. Это возрастное. Через года два-три Петька двор по периметру с членом обходить не будет. Член его через года два-три с самым длинным лучом весеннего солнца пересекаться уже не станет.

Потом за Петькой выходила старшая сестра, застегивала ему ширинку, прятала там член и уводила домой или на площадь Маяковского есть мороженое. Мороженое в районе двора продавали не ближе площади Маяковского, и от детского эксгибиционизма Петьку можно было оторвать только им.

Я бы хотел посмотреть на Петьку сейчас. В том плане, прошел ли у него детский эксгибиционизм или так и не прошел.

Или Ванька-карлик. Тоже интересный парень, и тоже мимо неореализма. Ему было лет двадцать. Но он был без возраста. Он был очень недоволен тем, что он карлик, и от этого много пил и часто дрался. Он хотел быть танкистом, но карликов в танкисты не брали. Типичная советская глупость. В танкисты надо брать именно карликов. Карлик и танк вместе смотрятся вполне органично и друг друга дополняют. Карлик отлично чувствует танк. И танку хорошо, когда в нем карлик; коэффициент релевантности карлика танку очень высок. Внутри тесного пространства танка карлику уютнее других; карлику там просторно, не так жарко и вообще как-то все сподручнее. Карлик никогда не стукнется головой о люк или о любую другую деталь танка. Карлик, находясь в танке, не страдает от приступов клаустрофобии и не теряет ориентировку, выходя из танка. От присутствия карликов в танках армия бы только выиграла. Карлики могли бы вдохнуть свежую струю в танковые войска. Даже горб не может помешать карлику чувствовать себя уютно в танке. В конце концов, пора уже привыкать к политкорректности и в армии тоже. Если горб – помеха для танка, то конструкцию танка можно было бы легко изменить, учитывая горб. Но они там в Министерстве обороны все тогда были чудаки и остались ими и сейчас. Ваньку-карлика в танкисты и сейчас бы тоже не взяли. Но он был прирожденный танкист. Он бредил танком. Он не видел себя вне танка. К тому же он еще хорошо играл на гитаре. В общем, такому сам Бог велел быть танкистом. А карлик он там или не карлик – да пошли они все в Министерстве обороны со своими предрассудками! Ванька без танка страдал и без танка не мог, даже когда у него в жизни были интересные предложения с других сторон. Однажды он крепко выпил, а потом подрался рядом со служебным входом в Театр оперы и балета имени Станиславского, и его заметили входящие в служебный вход люди из театра. Они его не дали забрать в милицию и привели в театр посмотреть, каким он может быть Риголетто. Они как раз собирались ставить «Риголетто». Ванька-карлик идеально как типаж совпадал с Риголетто. Даже начались репетиции. Но он все равно бредил танком и, тоскуя о танке, выпил и подрался прямо в самом театре. Его из театра выгнали. Но он не жалел о театре. Он не хотел быть артистом. Он хотел быть или танкистом, или никем.

Еще был слегка чокнутый Андрюша. Он выносил во двор портрет Толстого и кричал на него в течение нескольких часов подряд без перерыва: «Гада! Гада!» Мне кажется, это был один из самых перспективных русских мальчиков конца шестидесятых. Сам ведь догадался, что Толстой – «гада». Никто его этому не учил. Сам такое решил и не боялся это свое решение презентовать, пользуясь тем, что он слегка чокнутый. Такое не мог себе позволить Сахаров или даже Солженицын. До слегка чокнутого Андрюши мало кто в России решался номинировать Толстого как «гаду». А, в общем-то, ведь действительно гада. И очень серьезная гада.

Московский двор, русское детство… Василий Поленов. Московский дворик. 1878. ГТГ

Я несколько раз стоял со слегка чокнутым Андрюшей, когда он кричал на Толстого «Гада! Гада!», рядом. Было хорошо. Было, конечно, тревожно, но все равно хорошо. Слегка чокнутый Андрюша был мой первый литературный учитель.

Еще была Ирка-лошадь. Она была года на три меня старше. Она училась во втором классе, но была очень толстой и выглядела значительно старше тех, кто учился во втором классе. Она научила меня есть арбуз и рассказала о Пушкине. С Ванькой-карликом они подрались из-за Чехословакии. Ванька-карлик гордился русскими танками в Праге. Он, вероятно, чувствовал, что это последний взлет танка. Дальше танк уйдет со сцены и станет обузой Вооруженных сил. Но Ирка-лошадь была на стороне чехов и ударила Ваньку по горбу. Ванька возил Ирку по асфальту. Меня он тоже возил по асфальту. Карлики – люди, конечно, интересные. Но сволочи как люди. Очень злые и совсем помешались на своих танках.

С Иркой-лошадью мы договорились убить Брежнева, или Суслова, или хотя бы кого угодно из членов Политбюро, но потом пошли играть в «картошку» с Ванькой-карликом и Петькой-эксгибиционистом.

Помню и Серегу-хулигана. Он отнял у меня мячик и обзывал очкастой падлой. Отец у него был шофер. Серега-хулиган постоянно выделывался, что отец у него шофер. Отец-шофер потом вернул мне мячик, но тоже обозвал очкастой падлой.

Я еще застал классический, до скрежета зубов, черносотенско-освенцимский антисемитизм. Однажды прямо в магазине, выбивая чек, меня в упор спросила, не еврей ли я, кассирша, толстая такая, с явными признаками базедовой болезни. У нее было кровавое лицо и сталинские интонации. Я испугался. У меня дрожали коленки. Потекли сопли. Выступили слюни в уголках рта. Пока я не ответил, она не отдавала чек и сдачу. Уже стала волноваться очередь, но она все равно меня не отпускала. Я ответил, что не еврей. Только тогда она отдала чек и сдачу. Теперь я кассирш, страдающих базедовой болезнью, не боюсь. Пусть задают, суки, любые вопросы. Но и сейчас бы я ответил, что не еврей, тоже. Я, в общем, не еврей. Я еще хуже. Но это долго объяснять.

Еще я видел, как сношаются инвалиды. Они жили в доме напротив на первом этаже. Они довольно громко сношались. Так громко сношаются только инвалиды. Остальные все-таки тише. Перед тем как начинать сношаться, они долго пили и ругались, а сношались потом всегда только пьяные, предельно осторожно перед этим переползая, одновременно еще продолжая выпивать и ругаться, с колясок на кровать. Видеть такое было нелегко, но нужно. Они тоже пришли из неореализма. Но им тоже не нашлось места в неореализме. А теперь они выглядели как посланцы из одного стиля в другой.

Золотых треугольников вокруг двора было два. Один был треугольник ресторанный. Второй – театральный.

Золотой треугольник ресторанов был такой: ресторан «Пекин» – ресторан «София» – шашлычная «Охотник».

Второй золотой треугольник: театр «Современник» – Театр сатиры – Театр Образцова.

Первый треугольник стоит до сих пор.

Во втором треугольнике две стороны снесли к чертовой матери. Так им и надо. Мне их не жалко. Если какому-нибудь театральному хрену их жалко, то мне не жалко. Их потом, к радости театрального хрена, все равно открыли в другом месте. Остался на прежнем месте только Театр сатиры. Могли бы заодно снести его и все остальные театры в Москве тоже. Я действительно не люблю театр. У меня к нему большие претензии. Большие претензии к репертуарному театру. Большие претензии и к антрепризному. Большие претензии к театру вообще.

Совсем рядом был Институт судебной психиатрии имени Сербского, где в закуточке рядом гуляли приготовленные для опытов принадлежащие институту козлы. Потом институт перевели на Пречистенку. Иногда козлы тоже сношались, и от них шел сильный запах. Но козлы, когда за ними подсматривали, беспокоились. За инвалидами, когда они сношались, подсматривать было проще.

Вокруг были сплошные театры.

Еще много татар.

Это была целая эпоха театров и татар. Я помню по детству такие татарские имена, которых уже, наверное, не знают сейчас и самые образованные в своей истории татары. Эти имена есть сейчас только в Коране. Были целые татарские колонии. Но известных татар в России почему-то мало. Кроме Земфиры, сразу никого и не вспомнишь. Еще много татар среди футболистов и других спортсменов. Но все равно на виду татар очень мало.

Еврейские имена тоже звучали вокруг почти что еще библейские. Сейчас таких тоже уже нет.

Еще была девочка Юля. Мы с ней учились в одной школе. На девочке Юле я проверял русский литературный миф. Я ей рассказывал о дуэли Пушкина то, что мне уже успела рассказать Ирка-лошадь. Юля плакала. Юля плакала не потому, что ей было жалко Пушкина. Ей было страшно от прикосновения к русскому литературному мифу. Когда слегка чокнутый Андрюша кричал на портрет Толстого «Гада! Гада!», она пряталась на чердаке.

Был еще глухонемой Колька. Он катал меня на велосипеде и однажды уронил с велосипеда.

Я еще помню полуподвалы.

У меня в детстве была дурная слава. Меня считали экстремистом и радикалом.

Были разные партии. Слегка чокнутый Андрюша тянулся к Сереге-хулигану. Иногда они вместе кричали на портрет Толстого: «Гада! Гада!» Мы с Иркой-лошадью держались Ваньки-карлика.

С Иркой-лошадью я узнал изюминку детского секса. Когда Серега-хулиган обозвал меня очкастой падлой, то Ирка-лошадь, утешая, завела меня в парадное, нежно взяла там за член и гладила его до тех пор, пока мне не стало щекотно и я уже так не переживал, что Серега-хулиган обозвал меня очкастой падлой. Я думал, что потом, после детства, она станет сексопатологом. Жалко, что они подрались с Ванькой-карликом.

За член меня, конечно, еще хватали. Без этого в детстве было невозможно. Без этого ребята с нашего двора не могли. Серега-хулиган не мог. Но это было почти случайно и особенно не запомнилось.

Но до онанизма еще было далеко. До онанизма еще была целая эпоха.

Вокруг уже подрастала будущая номенклатура. С мальчиком, похожим на будущего президента, мы подглядывали, как сношаются инвалиды, а с мальчиком, похожим на будущего мэра, как сношаются козлы.

Слава богу, никто не играл на гитаре.

Из известных людей, кроме Ваньки-карлика, во дворе вроде бы не жил никто.

В одну игру, связанную с космосом, все-таки играли: в последний полет Гагарина. Ванька-карлик брал меня на руки, поднимал над головой и бросал на землю. Я ревел. Меня утешала Ирка-лошадь.

С Иркой-лошадью у нас были и другие грандиозные планы по очистке двора и насчет пожара. С Иркой-лошадью мы собрались поджечь не только весь собачий засохший кал, который мы собрали во дворе и снесли в одно только нам известное место за помойкой, но и вообще все. Всех во дворе ребят. Все театры вокруг и всех вокруг татар. Весь вокруг мир. Но Серега-хулиган почувствовал неладное и отобрал у нас спички.

Не все ребята с нашего двора смогли выйти за пределы детства. Кого-то из детей задавила машина; машины детей тогда давили постоянно. Кто-то из любопытства и для расширения кругозора полез по пожарной лестнице на крышу и сорвался вниз. Кто-то, наоборот, спустился по тем же причинам в городские подземные коммуникации и там заблудился, так уже и не выбравшись наверх. Кому-то попал в висок мячик. Кто-то отравился немытыми овощами и фруктами. Кто-то утонул. Кто-то перегрелся на солнце. Кто-то подавился рыбной костью. Кого-то утащили в неизвестном направлении сексуальные маньяки. Кто-то слишком сильно раскачался на качелях. Кто-то слишком рано попробовал сигареты и алкоголь. Кто-то как-то еще. Кто-то, например, не выдержал самого первого, еще легкого совсем, но все равно непростого испытания проверкой на русский литературный миф. Были от перевозбуждения русским детством и приближающимся столетием Ленина и случаи детского суицида. Все было; русское детство всегда опасно. Многие просто растворились в воздухе неореализма, который, закончившись, стал вдруг воздухом сам. А Ирка-лошадь теперь не сексопатолог. Она теперь эколог. Создает экологическую партию. Меня это не удивляет; она всегда любила чистоту и порядок. Что стало с остальными, не знаю.

Ребята у нас во дворе были хорошие. Не самые худшие спутники русского детства. Жалко, екнулся Гагарин и кончился неореализм.