Волосатые руки у горла

Иных храпунов не только разбудить – придушить порой хочется. Тимофей Соколов. Мальчик будит перышком спящего товарища. 1811. ГТГ

Храп

Каждое утро, просыпаясь и разминая у зеркала серое отечное лицо, Платон громко и интеллигентно (что особенно неприятно) отчитывал меня, как неразумную институтку:

– Пойми, – твердил он, заламывая руки, – что мне делать, когда рядом со мной храпит человек, которого я уважаю?

Я вжимал в плечи голову, сочувственно смотрел ему в глаза и страдал, потому что, будучи в принципе эмпатом, тяжело переживаю чужие муки и горести.

Мне представлялось, как я лежу и спокойно храплю во сне, ничего не подозревая, а Платон никак не может уснуть, измученный дневными порывами в написании нового романа (он – писатель).

Платон, видя мои неподдельные страдания, заводился еще больше и рассказывал, как он переворачивал меня во сне с бока на бок, свистел полет шмеля, дудел в буддийскую трубочку, читал молитвы, закрывал меня подушкой, а однажды чуть не задушил. Но когда я посинел и высунул наружу розовый в пупырышках язык, испугался за мою жизнь и, несмотря на мой храп, убрал свои волосатые руки с моего горла, отчего я захрапел еще громче и яростнее.

Я загрустил и покраснел, но немного подумал и предложил:

– Хорошо, давай сделаем так. Сегодня я задержусь допоздна и вернусь в гостиничный номер, когда ты уснешь. Тогда ты не будешь слышать мой храп и сможешь наконец выспаться.

Платон радостно кивнул мне и полез в холодильник подкрепиться салом и солеными огурцами, запивая все это хозяйство крымским бутылочным пивом, переливающимся на солнце и пенящимся в граненых стаканах. Потом он достал из шкафа ноутбук и уселся за главу номер тринадцать своего романа, в котором главному герою токарю Евпатию фрезой отрезало указательный палец.

Я оставил его одного. Вышел на улицу, пошел по набережной. Веселые дети и их внимательные мамаши сновали туда и сюда по плиточке, ультрамариновые море било зелеными волнами о парапет. Сотни довольных отдыхающих бороздили морскую гладь, валялись на песочке и пили сладкое крымское вино, красное, как румянец на щеке младенца.

Мне хотелось любви и встреч, но все красивые девушки были заняты или вокруг них вертелись слащавые хлыщи в белых панамках и джинсовых шортиках с карманами, набитыми пятитысячными купюрами.

День тянулся долго и мучительно, я поужинал в кафе, почитал газету, искупался, в темноте побродил по парку аттракционов и вернулся в номер, когда Платон уже спал.

Он лежал добрый и искренний, раскинув руки в разные стороны на кровати, рядом с ним мигал ноутбук с недописанным текстом. Платон во сне улыбался и богатырски, громоподобно и весело храпел, как стадо африканских слонов в период спаривания.

Я долго слушал этот наивный храп и через два часа захотел Платона задушить или зарезать и даже достал из походного рюкзака складной швейцарский нож, но в последний момент что-то меня остановило, наверное, любовь к великой русской литературе и ее знаменитым представителям.

Практикантка

Когда стоматолог собрался мне вырезать кисту, то попросил убрать очки. Я снял оправу с носа и сунул ее в футляр, который бросил в кожаную барсетку. Потом уселся в кресло, положил руки на подлокотники и приготовился к часовой процедуре: старался шутить и веселиться, что мне плохо удавалось. Но имидж сурового мужика в берцах и с короткой стрижкой предполагал обязательную беззаботность: тебе засовывают в рот тесак, а ты смеешься от щекочущей пластмассы слюноотсоса.

Во мне ковырялись долго, что-то пошло не так, и я то и дело сплевывал кровавые сгустки, а потом искоса наблюдал, как молодой и вежливый дантист вливает под давлением в мой рот потоки горьковатого лекарства, тщательно промывая, как он сказал, кривоватые и глубокие каналы моего несчастного зуба.

В какой-то момент у меня стала неметь рука, и если бы это не заметила медсестра, то непонятно чем бы все закончилось. Девятнадцатилетняя Света очень бережно и тепло (тепло не в смысле температуры – руки ее были в резиновых перчатках, – а в смысле душевного участия) провела пальчиками по моему седеющему виску (так меня ласкали только жена и моя первая любовь), приподняла мой локоть и осторожно размяла мои отвердевшие пальцы. Кровь начала приливать к моей ладони, и я почувствовал легкое покалывание в подушечках пальцев.

Я приподнял глаза и внимательно вгляделся в ее веснушчатое лицо: глубоко посаженные голубые глаза, вздернутый курносый носик, пухлые ласковые губки, никакой косметики. Наверное, ей запрещали краситься перед операциями, чтобы никакая пылинка или частичка не могла помешать таинству врачевания и нарушить столь необходимую стерильность.

В этот момент я понял и простил своего деда-военного, ушедшего от моей бабушки и женившегося на молодой медсестре, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Дед так и не вернулся в дом после войны, а просто прислал письмо. Я письма не читал, бабушка мне его не показывала, возможно, письмо бабушка выдумала, а дед просто передал известие через знакомых. Но моей бабушке так хотелось иметь покаянное письмо, что она всем говорила: письмо есть, но показывать она его не хочет.

Когда операция закончилась, я долго не мог встать с кресла. У меня кружилась голова. Медсестра принесла мне нашатырь и протянула руку, на которую я оперся. Я был благодарен Свете, что все она сделала быстро, молча и незаметно, словно оберегала мой никому не нужный брутальный имидж.

Я расплатился с врачом, дал просто налом, а не заплатил в регистратуре, так выходило дешевле, душевнее и без лишней волокиты.

Спустился на первый этаж, подошел к кофейному автомату и, когда уже выбрал напиток и запустил в глухое машинное нутро оранжевую сторублевку, вспомнил, что стоматолог запретил мне на ближайшее время горячие напитки. С горя забыл вернуть деньги и поплелся домой, выкурив по пути неожиданно много сигарет – три штуки, с трудом засовывая их в рот сквозь марлевый тампон.

Дома все было хорошо, вокруг меня порхала жена, не трогали дети, и даже обычно назойливый кот Озирис не приближался ко мне, словно понимал, никакого внимания я ему не окажу.

Ночью, сказавшись больным, я ушел из спальни ночевать в гостиную на диван, но долгое время не мог уснуть. Странные и беспокойные мысли не отпускали меня, я почему-то представлял Свету и думал, что что-то важное я не сделал.

Через две недели, когда швы затянулись, я решил найти Свету, купив конфеты и шампанское, но в поликлинике мне сказали, что Света просто практикантка и никто не знает ее телефона и адреса.