Близнецы

Главное, не простаивать и сразу зачинать следующего. Жан-Батист Натье. Иосиф и жена Потифара. 1711. Эрмитаж

Как же так, удивилась Нинка, из нее вылезает, и широко отворилось место, которое тогда, только дотронься, визг вызвало восторга, а тот-то, с тяжеленным отбойным молотком, их таких по Москве кругом изобразили советские скульптора разные на барельефах и горельефах, так и шуровал неутомимо, как заведенный, весь в поту, и дышит, как паровой котел, ху-ху, ху-ху, на этом, как его, на паровозе, и очень большим показался, а тут из нее сам собой вылезает, она еще не видит того, кто так это запросто вылезает, глаза сильно, до слез, зажмурила от нестерпимой боли, но не такой простой непереносимой боли, какая случалась в текущей жизни, а невиданной смачной какой-то боли смутного понимания, что в ней, в Нинке, скопился зачаток другого человека, и вот он оттуда из широко раздвинутых ног лезет наружу.

Мало того, следом другой головой с окровавленными волосиками выскальзывает, как обмылок из рук. Первый-то скользкую дорожку ему проторил, ну, второй и стремглав вылетел прямо на руки акушерки. Человек! Новый! Из Нинки!

Всех делов-то семь минут. Вот так вот люди-то на свет божий являются, чтобы потом ходить в «пинжаках», это она так произносила слово «пиджак», а что с нее взять, добралась до Москвы на стройку станции метро «Завод имени Сталина», кругом еще война идет, хотя в избе пушек не было слышно, но один мужик вернулся с войны без ног, сразу нагнал самогону бадью, и как освежится, так про пушки и кричит на всю ивановскую. Он пушку таскал как раз до сорок третьего года вместо лошади.

А тут пошло дело, война войной, а метро роют, и облицовку мраморную станции делают. На месте главного храма Симонова монастыря возвышался уже Дворец культуры Завода имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Заодно засыпали и сровняли с землей карамзинский Лизин пруд. Что уж говорить о Старом Симоне, тот вообще был удавлен заводом «Динамо», с уничтожением захоронений Пересвета и Осляби.

Нинка не облицовывала станцию, Нинка совковой лопатой кидала на носилки битый кирпич с пыльным цементом, а остатки Симонова монастыря доламывал отбойным молотком Витька курносый, на войну ему еще рановато было по недостижению возраста, семнадцать ему было, из недалека притопал на стройку, а Нинке и того меньше – четырнадцать лет, но крупная была, щекастая, сказалась, что ей шестнадцать. Она сразу и ушла из деревни, как этот безногий самогонно стал орать благим матом каждый божий день, отчего мать Нинки померла, у нее грудная жаба была, вся тощая стала, кашляла по часу, потом как кашлянет, да и упадет в бурьян лицом мертвая.

И куда ж теперь двоих-то девать? Покумекали тут, и она ушла без них в счастливую жизнь. Не пошла она метро доделывать, а взяли ее на завод в цех глушителей для грузовых автомобилей, краской серебряной их красить.

Витьку, конечно, вскорости забрали на войну, где след его и простыл.

Не прошло и трех дней с тех пор, как Нинка пустопорожне ушла из специального дома, приспособленного для выхода из глубин женских организмов новых человеков, явился знаменитый драматический актер Борис Огнецвет с протекцией министра здравоохранения, поклонника своего таланта, об усыновлении новорожденного мальчика. Он пришел с женой, бывшей балериной, а ныне педагогом балетного училища при Большом театре. Жена аккуратным платочком промокала слезы, при этом слезился, казалось, маленький бриллиантик на ее колечке. Неделю назад они с мужем получили похоронку на своего единственного сына с Северо-западного фронта и, посмотрев друг другу в глаза, поняли, что сына им нужно немедленно восстановить. Вот они и забрали понравившегося им одного из близнецов Нинки.

Нет лишнего билетика? Не пробиться, не продраться. И что так стремятся увидеть именно Огнецвета? О, тут самым естественным образом накладывается одно на другое, одна триумфальная слава приумножает другую. Как гремел отец Огнецвет, трижды лауреат Сталинской премии, в «Скупом рыцаре», а?! Дыхание у зрительного зала перехватывало, как будто зал был пуст, когда Борис Огнецвет чеканил со звоном металла: «Нет, выстрадай сперва себе богатство,/ А там посмотрим, станет ли несчастный/ То расточать, что кровью приобрел./ О, если б мог от взоров недостойных/ Я скрыть подвал! о, если б из могилы/ Прийти я мог, сторожевою тенью/ Сидеть на сундуке и от живых/ Сокровища мои хранить, как ныне!..»

А потом экзальтированные перешептывания о том, что, да, всесильные гены дают себя знать в сыне Бориса Огнецвета, неподражаемом Олеге, который взвивает свой голос до таких высот, что не просто дух захватывает, а сердце перестает биться: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего… Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!..»

На другой день после Огнецвета пожаловал, в черной шляпе и в галстуке-бабочке, с желанием усыновить мальчика вместо убитого под Оршей сына профессор университета Всеволод Николаевич Жарковский с белой бородкой и тоже с женой, известной детской поэтессой, которая с первого взгляда влюбилась во второго Нинкиного близнеца, который с этого момента стал Николаем Всеволодовичем Жарковским.

Он подрастет, наберется ума-разума и поймет, что человек есть лишь всего-навсего экземпляр тиража Бога, у которого все люди – просто рабы Божьи, без имен и фамилий.

Новый человек лезет наружу стремглав. Французский миниатюрист. Рождение через кесарево сечение. XV век. Национальная библиотека, Париж

На презентации своей новой книги «Знаковые полутона Марселя Пруста» в Библиотеке иностранной литературы Николай Жарковский косвенно, дабы не затронуть сокровенные тайны своего открытия о безличности человеческих тел, о мнимости родства и об истинном имени Бога, перевел разговор на знаковую систему, когда сама жизнь есть знак и является объектом знакового созидания, а не некоего абстрактного знания. Разобраться в совокупности мироустройства – это прежде всего рассмотреть материю, явления, предмет, существо, как если бы они испускали знаки для дешифровки, для интерпретации. Нет ученика, который не был бы в какой-то мере «египтологом» в чем-либо. Скульптором становятся, только сделавшись чувствительными к знакам камня, бронзы или древесины, художником – к знакам форм красок, там, где свободно пролегает граница между черным цветом и красным, из которых вырывается белый знак с черным куполом вечности. Пруст много раз повторял, что нет смысла браться за что-то серьезное, пока ты не нащупал собственный, с первого знака, с первой буквы, с первого слова узнаваемый стиль.

Для разнообразия презентации Николай Всеволодович Жарковский вставлял остренькое, типа: со скоростью света удаляемся от «созданного на века» деклассированными элементами с бандитами Лениным и Сталиным СССР. Дыхалки едва хватило на 70 лет. А так бы и в 1937 году скончался, если бы не массовый, «в связи с 20-летием советской власти», многомиллионный расстрел без суда и следствия собственного народа, в основном мыслящей его части. И в этом котле террора и запретов на все на свете варилась советская литература, метастазы которой до сих пор дают себя знать.

Зал оживлялся, многие потирали руки.

С первых мгновений жизнь Нинкиного близнеца в квартире профессора Жарковского на Малой Бронной была окутана буквами. Перед кормлением приходящей кормилицы, чтобы Коленька не засыпал, профессор садился у его кроватки и читал что-нибудь «серьезное», ну, к примеру, такое: «Широкий открытый камин украшали китайские собаки на китайских изразцах. Шелка были преимущественно изумрудно-зеленые. Два чудесных черных старинных шкафа были куплены Сомсом у Джобсона, и не дешево. Рояля не было, отчасти потому, что рояль – вещь неоспоримо западная, отчасти потому, что он занял бы слишком много места…»

Будущий доктор филологических наук смотрел на своего отца круглыми глазами и все понимал. Призвание – всегда предназначение по отношению к некоторым знакам.

Из индивидов состоит не человечество всех веков и народов, а библиотека в увеличенном пристальным вниманием нового писателя, превращающего современность в мистерию из таких же человеческих элементов, которые были, будут и есть всегда, но, находясь во власти психологии колоссальных масс в масштабе вечности, с большим трудом выявляет значение фигур, достойных тех союзников, которые под ударами судьбы не меняют свои творческие принципы или обличья, выгодные в данную минуту, а всегда остаются самими собою, как всегда поблизости с творцом находится гений.

Все, что нас чему-либо учит, излучает знаки, любой акт обучения есть интерпретация знаков или иероглифов.

Проза Пруста основана не на демонстрации воспоминаний, а на узнавании знаков и обучении им.

Сначала сохрани, после этого поймешь, что бережливость будет помниться не только до вечера, но и лет десять, а то и дольше, вот и весело взирать на самого себя несмышленого, что сделал умное дело, пусть ты еще маленький и зимой к железу язычок прикладываешь, чтобы примерз, при этом глаза горели восторгом, и ты сам исчез охотно из детства, спеша стать взрослым, чтобы летом было прохладно, и тебя поставили в угол, где море цветов.

Профессор объяснял подросшему сыну, что мир состоит не из предметов и явлений, а из слов. И Николай Жарковский стал видеть мир из слов примерно таким: нарядные бабочки, и беспечные мотыльки, и с окраской тигров пчелы, и стремительные в немыслимых виражах мухи, и сверлящие невидимые стены своими сверлышками писка комары, и зависающие вертолетиками над солнышками кувшинок в тине пруда стрекозы, и кружащиеся под фонарем мельчайшие мошки, и тяжелыми самолетиками приближающиеся к распахнутому в сад окну майские жуки – все они вдохновляли мое детское сердце, и я беспечно парил на крылышках своих первых летающих буковок.

А Нинка, когда война подошла к концу, выскочила замуж за жестянщика кузовного цеха Ваську Шурыгина, с Орловской области. И не мялась, не говорила, чего с ней было раньше, потому что была молчалива, и своего мужа не расспрашивала насчет баб, как некоторые в заводе балаболить любили. Все делали молча, получая природное ни с чем не сравнимое удовольствие, только солдатская железная койка в барачной комнате скрипела. Правда, иногда покрикивала Нинка, мол, еще, еще, особливо когда Васька грудь ее целовал и как-то особенно облизывал тугим языком сосок, отчего она прям-таки в «ургазм» впадала, так она это дело называла, а Васька не стеснялся и без улыбки говорил почти каждый день: «Давай-ка, Нинка, подставляй свою эту!»

Ну, знамо дело, соорудили сначала одного ребенка, Сережкой назвали, а через год другого ребенка уродили, женского полу, можно и «пола», но это «у» всегда в языке нашем кстати, например, москвич всегда говорит, что, например, вышел «из дому», а не «из дома», так вот они ее Маринкой в акте гражданского состояния записали. Но этого для получения жилплощади оказалось мало. Заводским мужикам стали квартиры давать. ЗиЛ, бывший Завод имени Сталина, стал строить свои дома. Но, паразиты, квартиры давали, у кого в семье пять и больше человек. А Нинка после ударных свершений по производству новых людей вдруг встала на простой. Не беременеет, хоть бери ее круглосуточно. Что случилось? Ума не приложить! А эти уж в школу пошли. Лучше б туда не ходили. Все время из-за них тянут Нинку к классному руководителю на проработку, то потому что Сережка букв не разбирает, все время путает «Б» с «В», а «К» с «Х», а Маринка два не может умножить на два, то есть вообще не в состоянии врубиться, что такое умножение, и как им пользоваться, и для чего это нужно какие-то «два» умножать на «два»!

Нинка б сама помогла, да она вообще ничего в этом деле не соображала, потому что в деревне школы не было, ходила пару лет для приличия в село за три километра и с тех пор везде в анкетах писала себе в графе «образование» два класса.

Но спустя время, когда завод готовился сдавать новый 12-этажный дом в Орехове-Борисове, Нинка очухалась и «влетела». А потому, что напились пьяными, а там хоть море по колено, и качались на кровати неделю без остановки, детей-то отправили к бабке Васьки под Орел.

Родила Нинка еще одну девчонку, за которой теперь наблюдали старшие дети, бросившие школу, болтавшиеся без дела.

Заселились Шурыгины в трехкомнатную квартиру на десятом этаже. Красота из окон, зелень, вдалеке река видна.

И жизнь незаметно текла, как эта река.

Сережка сидел в тюрьме, надолго посадили, на Севере, зарезал пьяным милиционера в Царицыне. Черт его туда занес!

Светлую голову наполняет музыка, черный рассудок не имеет музыкального слуха, типичны манеры, ясно расположение в пространстве жизни, и вовсе не в частном порядке, а повсеместно люди без музыкальности восприятия жизни заполняют все ячейки общества с необоснованными претензиями на руководство музыкой, аллегории здесь бесчисленны, и олицетворения деталей не требующие, поэтому пленный музыкальный дух стремится в другое время и там, спустя 500 лет, расцветает на фоне черной ночи.

Маринка выскочила за бывшего моряка и укатила на юг, в Севастополь. Там у нее теперь трое детей, свой огород. А младшая-то выучилась в училище на повариху, вышла замуж за непьющего таксиста, в Медведкове живет, двое детей.

Нинке уже за 90 лет, но она энергична, бегает с тележкой на Домодедовский рынок, щупает помидоры и огурцы, седовласая, востроносая, чуть подслеповатая, но очков не носит, в деревне-то у нее очков никто отродясь не надевал, и пока все овощи не перещупает костяными тонкими пальцами, ничего не купит.

Муж Васька помер десять лет назад, да известно как, вошел в подъезд и упал на ступеньки, в дым пьяный, полежал «маненько» да испустил дух.