Бунты и перформансы

Санкционка! Санкционка! Франц Снайдерс. Рыбная лавка. 1618–1621. Эрмитаж

Грешный бунт

«Грешный бунт, – старые руки дрожали, когда я тянулся к синим чернилам, – подчеркнул, потом снова вернулся к черным, – произошел в России в 2022 году, за пять лет до краха Информационной эпохи, когда продуктовое эмбарго (синим, подчеркнуть) достигло пика, а из магазинов пропала даже гречневая крупа (синим, подчеркнуть). В канун Нового года, 30 декабря, когда доведенный до отчаяния народ толпился в супермаркетах в надежде найти к празднику хоть какую-то еду, обнаружилось, что теперь с прилавков исчезло самое святое – гречка». 25-й том рукописной Википедии на букву Г дошел до середины. Я, последний джедай эры Интернета, стремился сохранить для потомства хоть крохи великой эпохи. Я медленно прикрыл глаза, утомленные неверным колебанием слабого огонька свечки. Тот день разархивировался в моей памяти... Кто-то первый обнаружил пустые полки, где когда-то рядами стояли крупы.

– Даже гречка исчезла! – кинул кто-то первый снежок, породивший лавину. Через несколько минут рокотал уже весь торговый зал.

– Гречка! Гречка! Гречка! – пронеслось по головам.

– Гречка! Гречка! Гречка! – опрокидывая тележки, сметая кассиров, возмущенная толпа поперла к выходу.

Я спрятался за стойку с простынями – этот отдел уже давно никого не интересовал – и пережидал. Я еще не знал, что снаружи бессмысленный и беспощадный бунт уже набирал неостановимые обороты, что к центральной площади уже стекаются из всех торговых центров и супермаркетов разозленные голодные граждане, скандирующие единственное слово – «гречка!». Я хотел только одного – залить бак любым бензином, какой смогу добыть, и двинуть на Нарву, пока еще открыто. Если еще открыто.

В разгромленном ТЦ в тишине слышались только стоны растоптанных кассиров. Ни одного охранника не было. Я пробирался к выходу на парковку через смятые тележки, осколки и крошево чипсов в вонючих лужах пива. Бежать.

Я споткнулся о тело. Девушка, без сознания. Судорожно впилась в окровавленные прутья раздавленной тележки. В тележке расплющен малыш лет двух. Я упал на колени, взял девушку за запястье, вгляделся в ребенка. У него уже не было шансов, но у нее пульс еще дрожал. Из-под осколков витрины я вытащил уцелевшую тележку, перенес в нее девушку, ей на руки положил ребенка – освободить его из смятой стальной клетки дрожащими и липкими от крови руками было не так просто – и повез их вниз. Траволатор, на удивление, еще работал. Я завернул мальчика в одеяло, переложил девушку на заднее сидение и выехал на улицу. Объехать толпу. Затеряться на окраинах. Пересечь границу. Я не фанат эпохи перемен, но именно мне предстояло стать ее последним летописцем. «Грешневый бунт из-за количества жертв вошел в историю как «Грешный». С него началась та трагическая цепочка событий, которая привела к концу Информационной эры (синим, подчеркнуть) во всем мире». Эта девушка вот уже полвека со мной. И никто сейчас уже не помнит, почему имена, названия и даты в статьях нужно выделять синим, да и бессмысленно это уже давно, но я упрямо продолжаю писать и подчеркивать.

Порося

ВДНХ, май, вечереет. Из-за Центрального павильона появляется бородатый мужчина в белой рясе, встает на бортик фонтана с 16 золотыми девушками-республиками, воздевает руки к небу, в руках у него брыкающийся и визжащий мешок. Возглашает зычным голосом: «Порося, порося, превратись в карася!» Развязывает мешок, оттуда в озеро плюхается розовенький поросеночек. С визгом ныряет, захлебывается. Пятачок несколько раз показывается из воды, прощально хрюкает и исчезает окончательно.

На бортике фонтана сидит и наблюдает за происходящим арт-критик Латунский. Он успевает заметить, как невесть откуда взявшийся на месте поросенка жирный карась, нос которого еще слегка напоминает пятачок, резво устремляется в золотую глубь фонтана. Мужик в рясе истово крестится: «Не попустил Господь оскоромиться!», разворачивается и убегает.

– Ни фуфла себе перформанс! – задумчиво протягивает офонаревший Латунский, провожая взглядом блеснувший среди монет на дне карасий хвост. – Это тебе не яйца к Красной площади прибивать, этот мужик покруче будет.

– Топют! Топют! Кто визжит?! Кого топют? – к фонтану уже ковыляет слепой дед Тыхто, стуча перед собой палкой. Его так прозвали за то, что он подходит к зевакам, тычет им в грудь палкой и вопрошает: «Ты хто?» Местные, вэдээнховские, говорят, что под палкой многие задумываются над ответом настолько, что меняют после встречи с дедом Тыхто свою жизнь.

– Тут, дед, чудеса творятся. А я даже контакты не взял. И визитку не сунул – так охренел. Профпригодность теряю, старею...

– Лучше б воду в вино превратил, что с того карася проку! С утра трубы горят Иерихонские. Бездельники все, тоже мне чудотворцы! Тунеядцы!

Дед размашисто крестит воду, что-то бормочет, вода в фонтане багровеет. Он приникает к ней старыми, морщинистыми губами. Латунский пристраивается рядом.

– Чот суховато сегодня, дед, не находишь?

– Ишь, капризный, ему тут фонтан бордо налили, еще и выбирает. Чтоб ты понимал, дурак. Пошел я.

Дед выдергивает из бороды волосок, подбрасывает его в лучезарное майское небо, провожает его незрячими глазами, потом хватается за его кончик, подпрыгивает, слегка раскачивается, все зримее отдаляясь дырявыми резиновыми сапогами прочь от земли, волосок тем временем превращается в уходящий в небо канат, по которому дед все лезет и лезет вверх, пока не тает окончательно в вечерней майской лазури. Латунский провожает его отрешенным взглядом:

– Не соси дрова на траве двора... Никогда, никогда, запомни, никогда не запивай паленые марочки самодельным вином. Пожалуй, эту мысль надо даже записать. Старею…

Он опускает руку в вишневую глубь фонтана, достает оттуда за хвост карася и старательно выводит окурком косяка на его блестящем боку какие-то руны. На ВДНХ опускаются густые майские сумерки. От фонтана ощутимо несет вином.