Ирина Муравьева
Ростральные колонны, гладь Невы, легкая юность...
Фото Евгения Никитина
«Изношенный халат» – двухтомник избранной прозы, принадлежащей перу Александра Яблонского, русского писателя, живущего в Бостоне. Первая книга – новый роман «Ленинбургъ господина Яблонского» – в основном сосредоточена на воспоминаниях о Ленинграде и людях, с которыми автора когда-то столкнула жизнь.
«Ленинбургу» свойственно все то, что определяет настоящую литературу: благодарность жизни, мужественная готовность к старости, предельная корректность и тщательность каждого воспоминания и, главное, внутренняя грандиозность замысла в целом. В этой книге не только нет ничего случайного или, лучше сказать, произвольного, в ней вы не встретите ни одного предложения, которого автор не проверил бы на свой музыкальный слух и свою совесть. Для нынешней нашей литературы такая книга – уникальное и самого серьезного внимания заслуживающее явление. Русский читатель, успевший привыкнуть к литературе-сплетнице, литературе – сведению счетов, литературе – приблизительной «достоверности», литературе, где на первый план всегда выступает одно-единственное и неповторимое «я» самого пишущего, столкнувшись с работой Яблонского, должен прежде всего изумиться тому синтезу личного и общего, который совершенно естественно, без малейшего напряжения достигается в тексте.
Любой отрывок книги завораживает своей свежестью и той радостно узнаваемой нами, знакомой по Бунину, Чехову, Тургеневу интонацией:
 |
| Александр Яблонский. Изношенный халат: Избранная проза в 2 т. – Т. I. Ленинбургъ г-на Яблонского. – М.: Водолей, 2017. – 700 с. |
«Ростральные колонны, здание Биржи, успокоенная за краткий миг прозрачной ночи гладь Невы, гранит набережной – всё окрашивается в неземной сиреневато-розовый цвет. Будто Он окидывает взглядом свои владения. Только ростры на колоннах, кроны деревьев, их окружающих, да проемы колоннады Биржи темнеют на фоне этого подрагивающего марева пробуждения города, похожего на сон, на мечту, на счастье. Ленинград еще спит. Воздух наполнен ароматом отцветающей черемухи или поздней сирени, липового нектара, струящегося с бледно-золотистых крон деревьев, мокрого асфальта, по которому ступенчатым строем прошлись поливальные машины, свежей невской воды с ее запахом талого ладожского льда, тины, рыбешки и дымка от неторопливых барж и суетливых деловых катерков».
Яблонский с самого начала строит свое повествование с тою тщательностью и продуманностью, с которой хороший хозяин, расположившись на полюбившемся ему участке земли, строит большой и просторный дом, в котором будут жить и дети, и внуки, и правнуки; в теплом мезонине можно будет поселить сестру с мужем, а в правом отдельном крыле – и гостей, и, как полагается, родственников... Поместимся. Только живите! Примерно такой мне представляется архитектура этой книги. Строить – значит всеми силами побеждать пустоту и, что еще важнее, смотреть на мир, людей и жизнь не как на случайность, нелепость, обузу, а только как на величайшее благо, подаренное нам Господом. Эта книга знает цену всему настоящему: родительской любви, веселым молодым похождениям, первым, захватывающим дыхание толчкам страсти, музыке, литературе, театру, от главы к главе она нанизывает события и судьбы на общий стержень, который представляется мне чем-то вроде позвоночника самого автора, который не гнется, не ломается – знал, на что шел! – а только растягивается, напрягается, приспосабливаясь ко взваленной ноше.
Несмотря на свою сильную личностную основу, «Ленинбургъ» Александра Яблонского – почти энциклопедия целой эпохи: от военного времени до наших дней. Сильнее всего она зачерпывает 70–60-е, то есть время молодости самого пишущего. Читатель согласится со мной в том, что ушедшая молодость – молодость по воспоминаниям – вызывает у человека горечь. А то и досаду: была да ушла. Но Яблонский, если верить его книге, ничего подобного не испытывает, в его обращении к молодости мне слышится та спокойная и светлая благодарность, которая озаряет собою текст «Онегина»:
Так, полдень мой настал,
и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но, так и быть, простимся
дружно,
О, юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары...
Те портреты, характеры, судьбы, которые насыщают эту книгу, настолько точны и выпуклы, настолько ясно отношение автора к многослойному «человеческому материалу», что иногда кажется, будто Яблонский чертит алмазом по стеклу. Ответственность перед живыми и умершими, боязнь не договорить самого важного, разбавить подлинность вымыслом или субъективным предположением привели к тому, что в его тексте, вырванные из почвы 50-х, 60-х, 70-х, а то и из других, совсем уже далеких времен, к нам приближено огромное количество самых разнообразных лиц: от Аракчеева до Иннокентия Смоктуновского. Акимов, Товстоногов, Нуриев, Барышников, Гилельс, Рихтер, Ван Клиберн, Гленн Гульд… Яблонский не только сообщает читателю массу точных сведений, он умудряется так распределить их, что тот или та, которые оказываются в поле его внимания, запоминаются нам до деталей.
Нынешняя литература падка на сенсацию, она достигла какого-то нездорового расцвета, устремляясь ко всему, что попахивает фальшивой экзотикой. Логика здравого смысла, заданная когда-то тем же Пушкиным, мертвеет на глазах. Она не перерождается в гениальную фантасмагорию Гоголя, не жонглирует таинством бытия, как это делал Булгаков, не ломает свой синтаксис, чтобы достигнуть того изумительного, корявого слога Платонова, от которого кровь останавливается в жилах, – нет, она топорно подражает проверенным образцам, а где не хватает мастерства, проваливается в самодеятельную невнятицу. Нет большей радости для читателя, чем открыть нового настоящего автора, прочесть его и убедиться, что всё еще цело: и мысль, и язык.
Бостон (США)
