Андрей Краснящих.  |
| Самый западный из всех советских писателей Василий Аксенов. Фото Алексея Калужских (НГ-фото) |
Он был кумиром моего поколения. До него нам не приходило в голову, что можно так весело, отвязно и, главное, находчиво экспериментировать. Так строить фразу, играть словами. Я говорю о «Затоваренной бочкотаре», «В поисках жанра» и других его ранних вещах – кто еще тогда позволял себе так писать. Это расширяло сознание, заражало. Во многих из нас и сегодня видно Аксенова – то там, то тут, а то и везде.
Вообще, что такое ранний, и я скажу – настоящий Аксенов, настоящие мы? Это лихая фантасмагория, где самое обычное вдруг берет и без объяснений переходит в бред. Это тот возбуждавший нас словесный эксперимент: самозаговаривание, буффонада – зацепиться за что-то, какое-то слово, и трепать-крутить его на все лады, пока не бахнет, до полного обнуления смысла. Это романтика. Это героический герой. И наконец, это народность – в том смысле, в каком, например, Кафка, Звево или Беккет абсолютно не народны: и непонятны народу, и пишут не о нем.
Аксенов был самым западным из всех советских писателей, самым модерновым. Писал, теперь ясно, опираясь на Джойса и всех остальных, которых мы тогда еще не читали. Нет, не копировал, нет, не крал, все было честно. И в целом Аксенов, что еще больше подкупало, вел себя честно. Не заигрывал с читателем, не старался понравиться. Не заигрывал с властью, наоборот, участвовал в попытке демонстрации на Красной площади 5 марта 1966 года, подписывал письма в защиту диссидентов, публиковался на Западе, участвовал в неподцензурном альманахе «Метрополь» и, когда потом Союз писателей выгнал Евгения Попова и Виктора Ерофеева, вышел сам. И то, что он уехал на Запад последним, то есть держался до конца, тоже вызывало уважение.
Сейчас мне немного неловко, даже стыдно, что к его возвращению мы о нем совершенно забыли. Это несправедливо, это, наверное, где-то предательство. Но понять нас можно: перечитав его все, что могли достать (из библиотек он был изъят), мы двинулись дальше – к Джойсу и остальным, которых как раз в то время начали переводить и печатать. И обратно уже не вернулись.
Нет, мы прочитали «Московскую сагу», одну или две части, – написанную не для нас, а для читателей «Детей Арбата» и, как выяснилось – мы не ошиблись, – для широкого зрителя. Новый Аксенов был безнадежно устаревшим. Более того – конъюнктурен. Это первое разочарование.
Второе – «Новый сладостный стиль». Написанный будто для нас, по-аксеновски, со всеми фирменными кунштюками, легко и задорно, он нам ничего не дал: пустозвонство и только, кунштюки выглядели безделушками – и чем дальше, тем менее забавными. Эксперимент закончился, Аксенов топтался на месте и затаптывал все, что сделал – открыл, нашел, изобрел, – все, чего добился ранее.
Получивших «Русского Букера» «Вольтерьянцев» и номинированную на «Большую книгу» «Москву Ква-Ква» мы уже, разуверившись, не читали. Аксенова наградили орденом Искусств и литературы, он стал академиком художеств.
Но если набраться смелости и перечитать сейчас того Аксенова, которого мы любили, увидишь, любовь возвращается. Этого как бы не должно происходить, и со многим из прочитанного в 16-17 не происходит. Но Аксенову удается. И «Затоварилась бочкотара, зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась», и «В палисаднике под вечер скопление пчел, жужжание, деловые перелеты с георгина на подсолнух, с табака на резеду, инспекция комнатных левкоев и желтофиолей в открытых окнах; труды, труды в горячем воздухе районного центра» все так же заражает и заряжает.
Мне жаль, если следующие поколения не прочитают Аксенова.
Харьков
