Борис Романов
И сплетни его не убили, и легенды его не убьют. Сергей Краснов. Портрет Евгения Евтушенко
В издательстве «Русский мiр» готовится к выходу сборник воспоминаний «Я останусь не только стихами... Современники о Евгении Евтушенко». Предлагаем вниманию читателей предисловие из будущей книги.
У Евгения Евтушенко есть стихотворение «Двойной портрет» о поэте, ему не близком, русском парнасце Аполлоне Майкове. Оно заканчивается так:
Тот поэт – кто, срываясь,
любя,
написал и свой век, и себя.
Без такого двойного
портрета
вообще не бывает поэта.
Получилось стихотворение и о Майкове, и о себе: тоже двойной портрет.
Большой поэт, уходя, остается стихами и становится мифом. Евгений Евтушенко, овеянный всесветной славой, стал мифом смолоду. Его стихи были поступками, становились событием. Его книгами зачитывались, выступления собирали переполненные залы, а то и стадионы. Им восхищались, его любили и ненавидели, поучали с государственных трибун и костерили во всех газетах, декламировали наизусть, о нем рассказывали легенды, клеветали, смаковали неудачи. С бессильным языческим злорадством сжигали его чучело. (Плагиаторы: еще в 68-м Евтушенко сообщал в стихах: «В Пекине жгли мое чучело, подвешенное шпаньем»…) Поэт не «пал, оклеветанный молвой», не изменил себе, прожил жизнь, многое и многих вместившую. Сказал, что хотел, что смог, зная «Всё то, что мы не досказали,/ никто не сможет досказать».
В Евтушенко всегда была страстная безоглядность поэта, оказывавшегося на гребне времени, была и поспешность. Он говорил о том идеальном, во что верил, во что хотел верить. Несоответствия на каждом шагу романтическим идеалам (или иллюзиям?) возмущали: как же так? Поэт бывал голословным, но молчать не мог.
Это не солдат с гитарой на палубе парохода «Фридрих Энгельс», плывущего по Ангаре, а он сам – каждому ясно – с надрывом обращался в стихах к честной публике: «Граждане, послушайте меня!» А граждане, как водится, слушая, слышали только то, что хотели слышать.
Стихотворение написано в 63-м, в сентябре. А той весной, после выхода во Франции «Автобиографии», началась всесоюзная проработка, травля. Мало фельетона «Куда ведет хлестаковщина» в «Комсомолке», клеймящие поэта письма «граждан» тут же издали брошюрой со сбивающим с толку маяковским названием «Во весь голос» под рубрикой «Партийность литературы и искусства». Тираж 123 000 экз. Травля – это тоже слава. Тем же способом разделывались с Пастернаком и Солженицыным.
В книге «Волчий билет» Евтушенко рассказывает, как Ильичев, секретарь ЦК по идеологии, комментировал стихотворение: «Это ж все до символа, Евгений Александрович, вырастает, до символа… Корабль – это наша страна. Толпа на корабле, водку, пардон, хлещущая, – это наш русский народ. А матросик несчастненький – это вы, Евгений Александрович. А какой вы несчастный, что же вы такое фантазируете! И кто вас несчастным-то сделал – уж не советская ли власть?»
Ильичев потребовал лишь одной правки – дать другое название кораблю «Фридрих Энгельс». Времена стояли не сталинские – хрущевские.
А в наши дни неужто без «смятения и боли» прозвучит обращение поэта к гражданам? «Гражданам бы выпить да откушать/ и сплясать, а прочее – мура!» – вот где извечная трагедия, а не в советской и прочей власти. Маяковский в 15-м году возмущался теми же «гражданами»: «Вам ли, любящим баб да блюда,/ жизнь отдавать в угоду?!»
Актерство в природе поэта, часть дара. Леонид Шинкарев, плававший с Евтушенко по сибирским рекам и слушавший вместе с ним якутского сказителя – олонхосута, помнящего многие тысячи строк, артистичным жестом являвшего публике героя-богатыря, увидел в них общее: «оба – театр одного актера». Да, его чтения не только «эстрада», это древняя и сибирская, оказывается, традиция: «Граждане, послушайте меня!»
Поэт в порыве исповедальности признается во всех грехах, иногда преувеличивает их. А его поэтические покаяния еще и пылкий спор, они переходят в проповеди. Пафос бывал чрезмерен, поэта «заносило». Но Евтушенко не упрекнешь в неискренности: если он обманывался, то часто не один, а со многими, если не с большинством. Да, и «Пусть обманулись мы, ну что ж! –/ всегда правдиво вдохновенье». Это строки 53-го.
После выхода первой книги и после смерти Сталина Евтушенко каялся сам и невольно каялся за обманувшихся и беспамятных не в последний раз. В прологе к «Братской ГЭС» звучат строки, которые многим легко повторять, как свои:
За тридцать мне.
Мне страшно по ночам.
Я простыню коленями горбачу,
лицо топлю в подушке,
стыдно плачу,
что жизнь растратил
я по мелочам,
а утром снова так же ее трачу.
Это христианская и пушкинская покаянная традиция. Ночное «Воспоминание» Пушкина:
И с отвращением
читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь,
и горько слёзы лью,
Но строк печальных
не смываю.
Корней Чуковский рассказал в дневнике, что читал английскую книгу со статьей о себе, когда принесли «Юность» с «Братской ГЭС», «и, – поражается он, – вся эта умная книга сразу показалась мне горстью пыли. Поэма замечательна тем, что в ней наша кровная, огненная тема».
Евтушенко не один раз обжигал тогдашних читателей «огненной темой».
Он не мог не откликаться на все и вся с полудетских времен, когда приносил стихи к советским праздникам в «Советский спорт», в редакцию, находившуюся «между Лубянкой и Политехническим». Между ними «вся жизнь моя», сказано в поздних стихах. Ему необходимо было до последнего выходить на сцену, видеть заполненный внимающий зал. Не желая разочаровываться в «гражданах», он хотел видеть сочувственные глаза тех, кто его слушает, и никогда не чурался прямого, ораторского слова.
Евтушенко – неугомонный концертирующий поэт и поэт-странник. Может быть, он и не «бездомный русский скиталец», о котором говорил Достоевский, но все же его прямой наследник. «Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится…» Евтушенко рвался к всемирности. В последние годы он говорил о себе как о социалисте-идеалисте. Но еще в 57-м году писал:
Но имеет ли значенье
мое личное мученье?
Сам такой же – не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.
Разве слова Достоевского о том, что «ко всемирному, всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено», о Пушкине как об идеальном выражении русского поэта, сумевшего «вместить чужие гении в душе своей, как родные» не отозвались в Евтушенко? Разве не это стремление все и всех вместить в «Прологе» (1955):
Границы мне мешают...
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься,
сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить –
пускай на ломаном.
Мальчишкой, на автобусе
повисшим,
хочу проехать утренним
Парижем!
Хочу искусства разного, как я!
Только что написанные стихи звучали вызывающе – ишь чего захотел! Они резонировали с интеллигентской тоской по мировой культуре. Сталинские обручи еще держатся, границы на замке. Но он вырвется. Заявляя, что ему близки Есенин и Уитмен, Мусоргский и Гоген, Евтушенко продолжает отечественную традицию от русских европейцев и Хомякова, назвавшего Запад «страной святых чудес», до Блока, отчеканившего в «Скифах»: «Нам внятно все – и острый галльский смысл/ И сумрачный германский гений…»
Поэт объездил 96, кажется, стран – весь мир. Но прежде всего, как немногие, объездил, исколесил и облетал Россию. Не только с поэтическими гастролями. Живший в Переделкино на улице Гоголя, он выполнил гоголевский завет: «Нужно самому узнавать, нужно проездиться по России».
Евтушенко плавал с Юрием Казаковым по Печоре, прошел с друзьями по семи сибирским рекам, плавал по Байкалу, по северным и дальневосточным морям, в 1999-м проплыл Десной, краем «Слова о полку Игореве» от Трубчевска до Новгорода-Северского… Вся эта география, родные просторы и дальние страны – в стихах, в поэмах, в прозе.
Его друг Владимир Соколов писал: «Что-нибудь о России, стройках и молотьбе? Все у меня о России, даже когда о себе…» Евтушенко еще раньше не без пафоса сказал о себе и России: «Если будет Россия, значит, буду и я», «Моя фамилия – Россия, а Евтушенко – псевдоним». Но ведь, правда, что даже когда он писал не о России, то и тогда писал о России.
В американской Талсе читал курс о русской поэзии, русском кино, мучился происходящим в России. Кажется, не столько жил в Америке, сколько работал вахтовым методом.
До стихов Николая Рубцова «Тихая моя родина» Евтушенко написал о своей родине – «тихой станции Зима».
У него в стихах много женских портретов и судеб, чаще всего несчастных, изломанных. В этом, а может быть, и не только в этом, он близок Некрасову. Как у Некрасова, его женщины, сильные и слабые, олицетворение России, даже в таком стихотворении:
А, собственно, кто ты такая,
сомнительной славы раба,
по трусости рты затыкая
последним, кто верит в тебя?
А, собственно, кто ты такая,
и, собственно, кто я такой,
что вою, тебя попрекая,
к тебе прикандален тоской?
А однажды он сказал: «Россия – женский образ Бога».
Из огромного поэтического наследия Евтушенко можно составить несколько книг как будто разных поэтов – «тихого» лирика, как мало кто из современников писавшего о любви, эпика, автора баллад, исторических и философских поэм, певца эпохальных строек и футбола, поэта-песенника, чьи лучшие песни стали народными, поэта-публициста, не чурающегося газетных фельетонов, автора стихов о стихах и поэтах. Во всех ипостасях он оставался самим собой, говорил о своем, пусть иногда срывающимся голосом.
Конец пятидесятых, начало шестидесятых – его звездное время. Засквозило негаданной полусвободой. На волю из узилищ вышли не только пламенный советский поэт Ярослав Смеляков, дождавшийся всесоюзного признания, и мистический поэт Даниил Андреев, при жизни не опубликовавший ни строки. Пора надежд и иллюзий стала временем поэтов. Евтушенко как никто оказался ей вровень. Но приоткрылось не окно, а фрамуга. Шестидесятничество – новое обольщение утопией и только начало расставания с ней. Начало поэтически яркое, значительное.
Жизнь поэта удивляет неутомимостью вдохновения. Трудом. Еще почти полвека назад Борис Слуцкий заметил, что «Евтушенко работает едва ли не больше, едва ли не усерднее любого другого поэта».
Попробуйте прочесть его девятитомное собрание сочинений, куда вошло далеко не все написанное, и только стихи. Это увлекательное и поучительное чтение. Даже его неудачи интересны, и в них отпечатались не только риторическая увлеченность или обольщение века, но дар и мастерство.
А проза? А критика и публицистика? А блестящие переводы? А свод русской поэзии в монументальной антологии, сопровождаемой эссе, стихотворными портретами и характеристиками?
А кино? А фотография? А выступления, теле- и радиопередачи?
Как ни удивительно на чей-то взгляд, неповторимый образ Евгения Евтушенко очень характерен для русской литературы. Даже крайностями и увлечениями. Его эстрадность – продолжение и литературных чтений позапрошлого века, и скандальных гастролей футуристов или выступлений Клюева с Есениным. Причем и те выходили на подмостки в эксцентричных нарядах.
Составление свода русской поэзии? Сам Лев Толстой составлял книги для народного чтения.
И увлеченность фотографией не новость, замечательными фотографами были Леонид Андреев, занимавшийся цветной фотографией, Илья Эренбург, издавший фотоальбом «Мой Париж», Пришвин, неутомимо снимавший русские пейзажи…
В грехе эмиграции особенно зло попрекают Евтушенко те, кто клеймит «проклятые» девяностые, отправившие поэта на заработки в американский университет. Но Гоголь и Тургенев годами жили в зарубежье. Василий Жуковский доживал век в Германии. Огарев умер в Лондоне. В эмиграции остались Бальмонт, Бунин, Вячеслав Иванов… Многих еще можно назвать!
Его жизнь и трудами, и днями проходила у всех на виду. О нем судили и рядили десятилетиями. Много сплетничали. Маяковский в предсмертной записке просил: «не сплетничайте». Но о знаменитостях всегда сплетничают.
«Меня очень часто незаслуженно подозревали и оскорбляли, как когда-то в школе, но мне и доверяли, и меня любили, и я тоже любил. Мне не на что жаловаться. Я был облагодетельствован расположением и надеждами и многих прекрасных читателей, и многих прекрасных поэтов, писавших гораздо лучше меня… Я самым искренним образом написал и, к сожалению, напечатал очень много плохих стихов, и моя профессиональная жизнь не может быть примером сосредоточенности и разборчивости», – так беспощадно говорил он о себе еще в «Строфах века» (1999). Евтушенко спешил, не отличая «поражений от побед», сомневался в себе, не отрицал своих легкомысленных измен поэзии, но, говоря словами другого поэта, все же остался верен «лирической присяге».
Жизнь Евгения Евтушенко, как и книги, перенаселена не литературными героями, а людьми. «Я жаден до людей,/ и жаден все лютей», – не фраза. О скольких поэтах-современниках, не всегда ему близких, написал он, и написал по-настоящему! Мало кто отплатил тем же.
Легко составить пухлый том «Анти-Евтушенко». Он давно написан, стоит только собрать фельетонно-критический и мемуарный мусор, продолжающий сыпаться с разных сторон. Что ж, «Анти-Пушкина» написал Писарев. «Анти-Фета» идейные борцы писали не меньше полувека. Некрасова изображали шулером, зажилившим огаревское наследство. Явилась «Анти-Ахматова». Неизбежное следствие славы.
Писавшие о Евтушенко вольно или невольно писали «двойной портрет», стараясь ли понять, восторгаясь, или, наоборот, принизить, обличить. Ахмадулина ответила всем обидчикам поэта скопом: «И все же он, гуляка и изменник, не вам чета. Нет. Он не вам чета». И сам он отвечал: «Небылицы окажутся былью/ и легендами быль обовьют,/ но и сплетни меня не убили,/ и легенды меня не убьют».
Есть вспоминатели и критики, простодушно решившиеся помелькать на неповторимо ярком, как евтушенковские сценические наряды, фоне его славы. Их полк будет прибывать.
Евтушенко о себе сказал: «Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый». В одном из интервью он рискнул назвать себя «лоскутным» человеком, потому таким, что в зиминском детстве спал под лоскутным одеялом. Но его «разность» – это и широта, которую многим желательно было бы сузить до себя. А мелькающий в мемуарах и дневниках, в газетных и в сетевых толках образ поэта всегда узнаваем.
В голодный послевоенный год предстающий живым и неунывающим четырнадцатилетним мальчишкой в заплатах у редакции «Нового мира». (Константин Ваншенкин).
С «замученным, неподвижным лицом» после безжалостной критики Твардовского. (Корней Чуковский).
С хватающим воздухом жестом, с бледным, искаженным мукой и упоением лицом на площади Маяковского. (Андрей Вознесенский)
С полубезумными глазами странного, желчного, много перенесшего человека в кинопробе в роли Сирано, казавшийся режиссеру «существом значительным, бездонным, необычным». (Эльдар Рязанов).
Или рассказ Юрия Казакова: «Если вы с ним вдвоем, ну, где-нибудь в лесу, или если вокруг люди, которые его не знают и для которых он не интересен, какие-нибудь лесорубы, сплавщики, рыбаки, он – самый лучший товарищ! Предупредительный, внимательный, и воды принесет, и сготовит, разбудит тебя: «Самовар готов...» Всегда не ты о нем будешь заботиться, а он о тебе. Но если вокруг «читатели», шепоток шуршит, оглядываются со вниманием, – он невозможен совершенно!»
И такая характеристика: «…Он был ребячески доверчив, по возможности искренен и вследствие этой открытости очень раним и легко ущемляем». (Елена Клепикова).
Вот записанное Виктором Дмитриевичем Дувакиным свидетельство Владимира Сосинского, писателя, участника белого движения и Сопротивления, в 1960-м вернувшегося на родину. Речь о Евтушенко и Пастернаке:
«Говорят, что Евтушенко и хвастлив неумеренно, и так далее. Здесь же было совершенно иное: он был очень скромен, молчалив, застенчив и оживился только тогда, когда Пастернак стал читать стихи. Причем все стихи, была ли это «Сестра моя – жизнь» или «Вакханалия», совсем еще никому неизвестная, и когда он запинался после очень большого количества коньяку, всегда подсказывал ему Евтушенко».
Дальше Сосинский рассказывает, что, когда Евтушенко читал свое, Пастернак стал жестами выражать восхищение. «А когда кончилось, он захвалил Евтушенко, буквально обрушился, как он умеет, целой тирадой комплиментов, таких вот настоящих, добросовестных».
«Вот почему я очень удивился, – продолжает он, – когда прочел по-французски «Автобиографию» Евтушенко, изданную в Париже <…>. Там эта встреча была описана совсем не в таких тонах, как я ожидал от Евтушенко, поскольку мне говорили, что он любит хвастаться и так далее. Наоборот. Настолько скромно это было сказано, настолько скромно, что он даже не упомянул, что Пастернак похвалил его стихи».
Это свидетельство говорит о многом.
О подлинной личности поэта, а не о сценическом, карикатурном образе, нарисованном завистливой молвой.
Об отношении Евтушенко к Борису Пастернаку. (Притом что в одном интервью он заметил, что с Пастернаком у него меньше творческих точек соприкосновения, чем с Есениным и Маяковским.)
Сопутник и друг поэта, повествуя о плавании на карбасе «Микешкин» по сибирским рекам, заметил, что Евтушенко взял с собой тогда, кроме собственной, две книги – Пушкина и Пастернака. Понятно, почему он попросил похоронить себя рядом с его могилой.
Сестра Евгения Александровича рассказывала, что когда их маму увезли в больницу, а они шли навестить ее, вдруг увидели спящего у обочины бомжа. «Рядом стояли грязные истасканные башмаки. И Женя вдруг остановился, снял с себя белые носки, засунул в них несколько крупных купюр, и затолкал носки в эти башмаки. «Это поможет маме, – сказал он. – Представь, бомж проснется, станет обуваться и обнаружит, что ему Бог послал. Ты представляешь, как он будет ликовать…» Мама выздоровела».
Когда-то Велимир Хлебников обвинил русских писателей в том, что они проповедуют смерть, назвав Сологуба гробокопателем, Мережковского вороном, пророчащим неудачу России, противопоставив им народную песнь. Евтушенко один из самых жизнерадостных поэтов русской поэзии. У него и в стихах о смерти есть свет.
Вы приглядитесь к жизни,
словно к нитке,
которую столетия прядут.
Воскресшие по федоровской
книге,
к нам наши прародители
придут.
Эта нитка из эпилога поэмы «Голубь Сантьяго», конечно, та же, что и в его стихах – «Идут белые снеги, как по нитке скользя. Жить и жить бы на свете, да наверно нельзя».
Отпевали Евгения Александровича в понедельник, первый день Страстной недели. В новом просторном пронизанным светом храме с высока, с хоров лилось и лилось женскими голосами церковное песнопение, провожавшее душу «в месте светле, в месте злачне, в месте покойне»...
И этот, и следующий небывало многолюдный день похорон вдруг оказались связаны с пастернаковским стихотворением «На Страстной», в котором, так мне почему-то всегда казалось, говорится о переделкинском же храме Преображения:
И пенье длится до зари,
И, нарыдавшись вдосталь,
Доходят тише изнутри
На пустыри под фонари
Псалтирь или Апостол.
Но в полночь смолкнут тварь
и плоть,
Заслышав слух весенний,
Что только-только распогодь,
Смерть можно будет
побороть
Усильем Воскресенья.
В эпилоге поэмы «Голубь Сантьяго» Евгений Евтушенко еще говорит: «А если я умру – то лишь на время./ Я буду всюду. Буду всеми. Всем».
Это сказано по праву, его лучшие стихи, сам его образ уже неотделим от русской поэзии, от нашей истории, от будущего.
