Сергей Шулаков  |
| Литературная Евразия. Антология стихов и прозы. Выпуск первый.
– Кострома: Издательский дом Максима Бурдина, 2017. – 832 с. |
Провинциальные, в хорошем значении этого слова, издания все чаще щелкают по носу издателей столичных – потому что, видимо, вынуждены избрать путь не укрупнения, плетения широких сетей, а максимальной детализации. Альманах «Евразия», увидевший свет старанием костромского критика и издателя Максима Бурдина, демонстрирует разборчивость, несмотря на то, что сеть закинута тоже немалая. В первом выпуске антологии собраны стихи и проза пишущих по-русски авторов из, конечно, России, а также и из Украины и ДНР, Белоруссии, Киргизии, Латвии, ОАЭ, США, Израиля и др. Составитель называет сборник «литературной картой», которая «даст полноценное представление о мире современной русской литературы». Нам же она дала представление о возможности современного, внятного письма без модных штучек.
Поэтесса и переводчик, петербурженка Анна Авзан дает представление о дыхании петербургской поэтической традиции: «Особым, трогательным жаром/ Пылает нежное на ржавом…/ Рукой рассыпана неловкой/ Для рукоделия коробка…» Зрелые стихи поэта и писателя, много публиковавшегося, являют уверенное владение формой, как в стихотворении «Архитектор»: «Единственной судьбе предпочитая сотню,/ Из безответности украденных имен/ Построив улицы, я создал подворотню./ Теперь, когда во тьме мой голос превращен/ В пустыню призраков, мне страшно возвратиться/ К себе иначе как нося чужие лица…» И еще две четырехстрочные строфы шестистопного ямба с характерной для сонета системой рифм. Опрокинутый, или обратный, сонет – не говоря уж о классическом – дается, как известно, далеко не каждому.
Прозаический отдел сюжетно посвящен старшему поколению. Вряд ли перед составителем стояла задача заставить нас подумать о формировании цивилизации, искажающей человека естественного, зле, привносимом организованным социумом, – о чем-то угрожающем. Очевидно, что так сложилось из-за качества текстов. Сарра-Мария Граник (возможно, псевдоним, отсылающий к имени Марии-Сары, героини романа нобелевского лауреата Жозе Сарамаго «История осады Лиссабона») живет в Тель-Авиве, но пишет по-русски, мастерски передавая на нашем языке то, как многие переселенцы объясняются на идиш. Рассказ «Варенье из роз» поначалу повествует о семейной ссоре: рассказчица приходит в дом знакомой, та из-за двери честит мужа, ушедшего в кафе с обоими комплектами ключей, рассказчица бежит в кафе за ключами, и постепенно мы понимаем, что говорится о стариках. Речь сначала кажется необычной, высказывания – не очень-то политкорректными: «Но знакомых мы встречаем редко, в основном нам навстречу попадаются эфиопы в белых одеждах, похожие на молчаливых птиц. Эфиопов Циала не любит. – А! Этиопия! – восклицает она и раздраженно бросает руку вниз. – Слезла с пальмы. Э-э-э… Обезьяна!» Повествование развивается, и мы понимаем, что перед нами грузинские евреи. Муж Даниэля, именно так – с «я», и жена Циала по-стариковски бранчливы, особенно в отношении младшего сына, что редко звонит… «У Циалы и Даниэли пять сыновей, хотя Циала всю жизнь хотела девочку.
– Холера! – говорит Циала про Даниэлю. – Одни мальчишки умеет! Девочка не умеет! Э-э-э! Такой бы девочка была красивый! Длинный волос, глаза светлый! Темный глаз некрасиво. Э-э-э…» Однажды старая Циала упала, ушиблась, лежит недвижимо и, кажется, уже не встанет. Невестки заставили квартиру едой, сыновья вызывают врачей, но только младший разыскал и прислал мешок, полный цветков роз. Даниэля рвет их, кладет в таз, варит варенье, и сварливая жена его встает с одра, чувствуя запах Грузии… При обыденности ситуации – сильная психологическая камерная драма с глубоким, почти трагичным юмором, при искаженной выразительности – максимальная внятность языка.
«Забытая богом деревня», цикл рассказов Кати Ивановой (Екатерины Заяц), родившейся в Казахстане и живущей в Чехии, поначалу производит впечатление полной безысходности. Глубокой зимой в заснеженную деревню пробирается трактор с отвалом, за ним – иначе не проехать – автолавка и почтовый уазик – «буханка». Старикам, что только и остались здесь, привозят одновременно пенсию и продукты. Самая старшая обитательница деревни не вышла, как обычно, встречать скудные блага, уделяемые сюда цивилизацией, и почтальонша, древний отец и очень пожилой сын идут в избу, и старушка сидит там, чуть склонив голову, она опрятно одета, но уже холодна. Полицейский чин и фельдшер приехали через два дня. До весны старушка лежала в своем сарае – курей разобрали соседи – завернутая в одеяло, лишь когда земля немного оттаяла, старики выкопали могилу; дети ее так и не добрались до отдаленной деревни, были заняты важными, неотложными делами. Автор неловко и натужно пытается отыскать нечто положительное, рисует какого-то парня, который развозит старикам дрова и продукты на собранные в Интернете деньги, но это предстает сущей мелочью, слабой попыткой удержаться на грани черной пропасти. Довольно-таки страшная, лишенная всякой сентиментальности основа текста тем не менее дает опору. Мы понимаем, что для нас существовать в таком ужасе было бы невозможным. А наши старики пережили такое, что все это для них – обыденность. Цикл Кати Ивановой, конечно, находится в традиции лучших образцов так называемой деревенской прозы и все же воспринимается из себя самого как произведения. Так литература воспитывает уважение к уходящему поколению без нудных политологических отступлений о трагизме нашей истории, поддерживает угасающее чувство общности – без массовых шествий; впрочем, одно другому не мешает.
В столицах литература становится вещью – темой в соцсетях, меню в кафешке, кодексом под суперобложкой на полке книжного супермаркета. Функции качественного отбора переходят из полных антикварной мебели и теней великих авторов московских редакций на пленэр Волги Александра Островского. Там, не здесь, критики и издатели отыскивают небольшие, «частные» произведения, которые, словно легкое усилие, приложенное к маятнику, способны оживить механизм массивных напольных часов, отмеряющих наше время.
