Михаил Юдсон  |
| Больно гладкая она какая-то в своем фиговом листке. Альбрехт Дюрер. Ева. 1507. Музей Прадо |
Давно уже сказано почти про текущие нынешние тексты: ни холодно, ни горячо, и читатель исплевывает их из уст своих. А повесть Дины Рубиной «Бабий ветер» обжигает, будто на морозе, кружит застоявшуюся голову, затягивает нас в свой воздушный водоворот.
Героиня, от лица которой ведется повествование, – бывшая парашютистка и водительница воздушных шаров, киевская еврейка-журналистка-красавица Галина. Пережив гибель мужа и потерю нерожденной дочери, она с помертвевшей душой скитается по Канаде, а потом оседает в Нью-Йорке, где и трудится косметологом. Пашет-мается, но ничего не забывается, не отпускает – ни прошлая жизнь, ни тошная сегодняшняя. И тогда Галина пишет письма, простые электронные – на всеобщую деревню, писателю Дине Рубиной…
Повесть и построена – письма-главы, вроде как переписка из двух углов, «треугольники» интернетные – лети с приветом! Причем тут главное, заветное слово-символ – лети. Потому что окружающий нашу десантницу мир, невзирая на трения, предпочитает ползать.
Бабий ветер, объясняет автор, – «это сухой приятный ветерок на Камчатке; на нем бабы сушат белье… И шары запускать можно под этот благостный нежный ветер, ласковый, трудолюбивый, истинно – бабий…» Очевидно, и веет он, и полощет – и в гриву и в хвост! Дивно у Булгакова про ведьму-Маргариту: «Половая щетка, щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню». О, как он угадал!.. Именно этим, скажем там, предметом и приходится Галине заниматься в своем косметологическом салоне – удалять щетину, сотворять бразильское бикини («ни волоска, ни колоска, ни спереди, ни сзади»), на худой конец, французское («оставляем две тонкие вертикальные полоски») и прочее тому подобное табуированное…
В общем, имеется еще одна теневая героиня данного повествования – «чеканно-звонкое слово, знакомое каждому пятикласснику», да и сложенное из пяти букв. Не будем эвфемиздить, а воспомним классиков: Пушкин называл ея «теплая домашняя шапка», а Набоков сие – «живые ножны». Встречается исключительно у женщин и оказывается, братцы, обрабатывается ваксом (клейкой массой, похожей на желтую смолу) – а что, поэтично, художественно даже! Почему-то сразу лезут в голову полотна разные с Евой в райском саду – больно гладкая она какая-то в своем фиговом листке – отваксанная, змеиное бикини?!.
Пресловутый салон, в котором вкалывает героиня, – этакое Чистилище, где заплывшее салом, вспотелое, оволосатевшее человечество приводится в божеский вид. Увы, для самой Галины этот тамбур уже никуда не ведет, тут не временный переходник, а наверняка тупик. Сброшенная с небес на землю, с высот в низоту – падшая ангелица! – тяжкий путь от парашюта к параше, пусть и «мейкапно» разукрашенной.
Возвышенное прошлое постоянно врывается в загаженное настоящее, порывы бабьего ветра тревожат и раскачивают душу – и она мыкается по мукам. Как хочется вернуть «медленный полет в ледяном воздушном океане, торжественно прекрасный полет озаренного шара» в обнимку с любимым мужем Саньком, Сан-Петровичем – и что-то слышится родное, почти родственное святому Петру, ключарю небесных врат…
Понятна и ущербность эмигрантских кущ, припевом звучит из уст героини: «Тот еще рай!» Путешествие на ночи края, на круги своя… Не всуе помянут Вергилий: «А я готова подрядиться доморощенным Вергилием, дабы таскать по всем кругам здешнего рая» – по всем кругам, добавим, рвам и Злым Щелям. «Столько лобков, сколько видела я за последние лет пять, не видал ни один матерый порнофотограф, ни записной сексуальный маньяк, ни гинеколог, ни уролог, ни мойщик трупов в городском морге». Сильно сказано, горячо, на лобок не накинешь платок – монолог Галины!..
Я склонен полагать, что для многих из нас по аналогии с Галиной небо слиплось с землей, небоземь-горизонт (гори, зонт!) давно не радужен, а хмуро-дождлив – ну так повесть Рубиной, как благая весть, дарит надежду. Если уж «женщины, перешагнувшие рубеж сексуальной активности – они не сдаются!», то и остальным варягам вполне нопасаран светит. Не буду отбивать мацу у спецов по вере, но мы же приходим сюда на ограниченное время – и надо ежедневно, ежечасно этому радоваться, жить «в отсеке дня сегодняшнего».
То-то с таким аппетитом, урча, читал я про «холодное – закусон номер один; несравненный оргиастический акт любви и счастья». Золотистый прозрачный бульон, бело-желтое яйцо и оранжевая морковь «застывшая живопись», импрессионизм крепчал, ни дня без студня! А селедка под шубой («грандиозная фреска»), а примкнувший форшмак, а Паштет Печеночный с большой буквы, и как апофеоз – фаршированная и заливная рыба: «Цвет прозрачного рубина, который приобретает заливное, этот изысканный свет далеких снов забытого Востока – он-то и создает настоящий праздник».
Возникает при чтении наболевший вопрос к разумнице-искуснице Галине: «Почему, собственно, не вернулась домой, зачем приговорила себя к вечной отсидке на чужбине?» А не понимает она уже, по ее словам, где дом, где чужбина, где свои, а где чужие: «Пошел полоскать меня «бабий ветер» по сусекам и углам…» Женское, сущностное – полоскать, поласкать, сидеть и ждать у океана погоды… принца на коне блед…
Дочитал я про унесенную «бабьим ветром» Галину – и вздохнул с ней в унисон. Да, немало их, валь-галей, валькирий кириллицыных поулетело!.. Вот сижу в своем тель-авивском чулане, за окошком по улочке Рава Рва пыльные пальмы финиками шелестят – Господи, где я, куда занесло – эх, все мы унесенные! Тут – ветром палимые, там – водка паленая… Сколько ж русских людей разных национальностей разбросало по свету, кинуло на другие берега – окнами на океан или пустыню…
Тель-Авив, Израиль
