Апология фантастики

Мария Галина. Автохтоны – М.: АСТ, 2015. – 352 с.

Автохтоны – это коренные жители. Аборигены. Местные. Это коллекционеры театральных афиш и хозяева кофеен. Это масоны и фрирайдеры нетрадиционной сексуальной ориентации. Актрисы и режиссеры. Таксисты и экскурсоводы. Продавцы, художники, нищие, уборщицы, двоедушцы, сильфы, саламандры… Небольшая, в общем-то, книга населена необычайно плотно. Парад уникальных образов, калейдоскоп портретов, зачастую проходных, набросанных двумя-тремя штрихами, но при этом запоминающихся и важных для проникновения в суть романа. Однако все эти персонажи, как бы колоритны они ни были, по сути, лишь декорации, фон для основных действующих лиц. А их в романе всего двое: человек без имени и город без названия.

Город, в котором происходит действие, уже знаком читателям Галиной по повести «В поисках Анастасии», где иронический детектив в духе Хмелевской разворачивался на фоне постоянно плывущей, смещающейся реальности, в которой банальная, придуманная для раскрутки кафе романтическая история уже через пару дней становилась неотъемлемой частью общегородской мифологии. В «Автохтонах» граница между реальностью и вымыслом размывается еще сильнее. Казалось бы, все в городе держится на обмане: дом-музей легендарной певицы оказывается новоделом, «тайные общества» – аттракционами для любителей острых ощущений, а все без исключения местные жители, кажется, завязаны на туристический бизнес. Но чуть меняется угол зрения – и на улицы выходят оборотни, дешевый сувенир оборачивается окном в параллельный мир, а под маской разговорчивого старика, завсегдатая кофеен и рестораций, показывается лицо кого-то куда более древнего и совсем не безобидного. А уже через пару страниц все это снова кажется ложью, бредом, стечением обстоятельств. Реальность и ирреальность постоянно подменяют друг друга, запутывая и читателя, и того, чьими глазами он смотрит на мир.

Человек этот – пришелец со стороны, единственный в романе «неместный», за исключением эпизодических туристов-немцев. Он прибывает в город, чтобы изучить историю группы художников-авангардистов «Алмазный витязь» и поставленной ими оперы «Смерть Петрония». Прибывает – и проваливается в омут пыльных тайн, заговоров, городских легенд. Оказывается в центре внимания огромного количества персонажей, часть которых пытается ему помешать, часть – помочь, и все при этом преследуют какие-то свои цели. Впрочем, и самого героя интересует не столько опера, сколько что-то связанное с ней, но глубоко личное.

При этом нельзя сказать, что у всех элементов романа есть второе дно. Скорее дна нет вовсе, лишь бесконечная череда отражающих друг друга зеркал. Все здесь иллюзия, и даже настойчиво акцентируемое отсутствие имен у обоих центральных персонажей – только видимость. Бывавшие во Львове читатели без труда узнают прототип города из «Автохтонов», а что до главного героя… его фамилия (разумеется, значимая) на страницах романа все же прозвучит. Мимоходом, ближе к финалу, как раз перед кульминационной сценой, после которой для героя окончательно прояснится подоплека происходящих событий. Для героя – но не для читателя.

Прием не новый, но действенный: предложить две равноценные трактовки рассказанной истории и заставить выбирать. Так поступал, например, Кристофер Прист в «Лотерее» или Дэн Симмонс в «Друде». И это вовсе не формалистская литературная игра, предлагаемый выбор серьезен и многое скажет о том, кто его сделал.

Ведь выбирать приходится между фантастикой и реальностью.

И фантастика здесь – не радужный мир для эскапистов и поклонников дешевых развлечений. Чудо в «Автохтонах» зачастую неуютное, пугающее, смертельно опасное, оно работает по жестокой логике мифа… но при этом любой поступок становится значимым, каждое действие несет в себе скрытый смысл.

Реальность же куда более понятна и привычна, существовать в ней проще, но она лишена настолько сильных эмоций и значимых событий. Места чуду в ней нет – но есть место обману, сумасшествию, усталости, узелкам на связках и запаху носков.

Выбор сложный, неоднозначный, но автор, кажется, все-таки склоняется в сторону чуда. И роман в финале своем начинает восприниматься не просто как фантастический, но оправдывающий само существование фантастики – настоящей фантастики – как разновидности литературы. «И больше благодати в описании нимф, нежели в описании медалей. И больше благодати в описании происхождения гигантов, нежели в описании придворного этикета».

Ярославль