С чеховской улыбкой

Дом-музей Сергея Довлатова в деревне Березино Пушкиногорского района Псковской области.  Фото РИА Новости

Я узнал о Довлатове зимой 1989 года, прочтя повесть «Иностранка» в журнале «Октябрь», и сразу полюбил его (ничего нового я сейчас не скажу) – за легкость слога, блестящее чувство юмора, иронию и самоиронию, кажущуюся чеховскую простоту, а за ней – точность и глубину переживания. Говорят, у актеров есть такой стиль игры, забыл точное название: кажущаяся простота, а под ней – трагизм. Похоже играл и писал Шукшин, только без ленинградской интеллигентной мягкости…

Времена стояли грустные, тревожные (прямо как сейчас), да еще и голодные, а от чтения его рассказов на душе становилось легче. И мне это запомнилось, начинающему писателю, – что так можно и даже нужно – чтобы от чтения твоих книг становилось легче.

В СССР успело выйти 2–3 его книги, а потом, в 1990-м, в самом конце лета он неожиданно умер, еще молодым, 49 лет, и я помню ощущение пустоты, как от потери близкого человека – как же без него теперь? Я подрабатывал тогда в геологической экспедиции в грузинских горах. По-моему, новость пришла по радио, коллеги обсуждали это минут десять, они тоже читали и любили его, геологи – народ читающий, потом разговор перешел на другое. Видимо, у меня что-то отразилось в лице, так как наш старший внимательно посмотрел на меня и сказал что-то поддерживающее, типа: он написал значительно больше, чем у нас вышло, давай будем ждать его новых книг, да?

И правда, вскоре начали выходить книги, одна за другой. Сначала однотомники, потом собрания сочинений, переиздания, почти все – короткая проза, повести и рассказы. Книг стало много, и стало видно, что это не просто хороший писатель, как многие, в те годы вернувшийся «из за бугра», а большой, очень большой писатель, почти классик. А он все шутил в этих книгах, что от хорошей жизни писателями не становятся, и тут снова возникала параллель с Чеховым, который тоже любил играть на понижение и говорить, что его скоро забудут, вот почитают лет шесть-семь – и забудут.

Потом потоком пошли воспоминания – Вайля и Гениса, Людмилы Штерн, его первой жены Аси Пекуровской, Елены Клепиковой, Соловьева и других. Во всех воспоминаниях, кроме тоненькой в то время книги Клепиковой, в большей или меньшей степени сквозило непонимание: откуда такая слава? За что?

И здесь мне кажется интересным хотя бы в общих чертах проследить механизм оглушительного довлатовского успеха в России 1990-х – начала 2000-х годов, где, по-моему, общий тираж его книг достиг миллиона – потрясающая цифра для того и тем более этого времени. Банально заметим, что в истории нет случайностей (и в литературной истории в том числе) и Довлатов пришел к российскому читателю удивительно вовремя. В его случае цензурные запреты и долгое ожидание книги, рассыпанный набор в Таллине и принуждение к эмиграции – все вышло в плюс, в яблочко… Его первая советская книга появилась, когда многие граждане бывшего Союза Советских растерялись, ибо долгожданная свобода оказалась совсем не такой, какой ее ждали; у многих стало возникать ощущение, что что-то не получается, что-то идет не так, и книги Довлатова как раз давали вариант отношения к себе и к миру, миру, в котором «что то не получается», – например, стать успешным, цинично-веселым, злым и богатым, таким, как красавцы с только появившихся тогда глянцевых журналов.

И еще: этого отношения к жизни и к себе – с улыбкой, с иронией, не злой, а мягкой, снова повторимся: чеховской, а не щедринской или гоголевской, – в советской и даже русской зарубежной литературе не было до него очень давно.

Успех его сейчас поубавился, появилось много людей, относящихся к Довлатову «спокойно» – опять же потому, что изменилось время – от него трудно отшутиться (шутки отскакивают от этого времени как от стенки горох, а лучше – как дробь от корабельной брони), да и несерьезное отношение к себе нынче не в моде: нынче в моде пыжиться и играть желваками, какие уж тут шутки…

Когда один из бывших друзей Довлатова, поэт Евгений Рейн, сказал мне в интервью, что Довлатов был неуверенным в себе человеком, я удивился и, честно говоря, не очень поверил; а когда я увидел его фотографии в полный рост, а потом документальные съемки – вспомнил слова Рейна: при всем изяществе на некоторых фото сорокалетний писатель держался как повзрослевший мальчик. Даже в лице было что то детское.

Но психоанализ сейчас не входит в нашу задачу, наша задача скромнее, это литературоведение, причем весьма поверхностное: на наш взгляд, замечательный русский писатель Сергей Довлатов стал жертвой русского, а скорее советского, литературного мифа: писатель должен а) много пить, б) жить без денег, в) быть не очень счастливым в семейной жизни и г) желательно быть не очень счастливым вообще, д) у русского писателя должны быть любящие его женщины, причем не одна, а много, желательно одновременно (личная жизнь русского писателя должна быть запутана), и хорошо бы еще, чтобы они все в большей или меньшей степени страдали…

В Америке выяснилось, что там все это – или почти все – не работает или работает не так: художнику не обязательно быть бедным, художник (особенно если он талантлив) не может быть непризнанным (зачем? хорошие книги будут читать и покупать). Правда, к супружеским изменам в Америке официально относятся не очень, страну основали пуритане, но, во первых, это официально, а во-вторых, несмотря на романы на стороне, Довлатов любил свою жену Лену и, таким образом, и здесь неожиданно оказался в тренде – и постепенно к писателю пришло все: деньги, признание (в том числе и в литературной среде, причем не только эмигрантской. Его рассказы высоко ценили сам Воннегут и Джозеф Хеллер, его печатал престижнейший «Нью-Йоркер»), у него появились деньги и одно время даже собственный бизнес – газета «Новый американец». Все это помогло, но только отчасти. Довлатов приехал в США слишком поздно, чтобы измениться, чтобы стать «местным», да это, похоже, и не входило в его планы, он продолжал чувствовать себя русским и, главное, советским писателем, пить, и, видимо, не становился счастливее. А сверхзадачи, как у Бродского или Солженицына, которая могла бы создать новые смыслы взамен утраченных при отъезде, у него не было.

Причем, когда говоришь о том, что он был несчастен, становится даже больно, возможно, потому, что читая его книги, кажется, что как раз он-то – на бумаге шутник, умница, весельчак, мудрый прикольщик – просто не мог, не должен быть несчастен. По словам одного из его друзей, он и умер от небрежного, «советского» отношения к себе, привычки к бесплатному здравоохранению – у него не было обычной медицинской страховки, Обама еще не провел свои реформы, и «скорая» слишком долго ехала к больнице для бедных по нью-йоркской августовской жаре.

Кстати, нельзя сказать, что все вышеперечисленные беды – русский эксклюзив Довлатова, его «русское ноу-хау». Интересно, что похожая судьба была у многих битников, видимо, есть определенное поколенческое и социально-психологическое сходство обстоятельств и характеров, например у американского литературного родственника Довлатова – Чарльза Буковски; виски стало для него таким же символом протеста и ухода от реальности, как Russian водка для Довлатова… А ведь у Буковски тоже были книги и даже голливудские экранизации… Но это отдельная тема.

Впрочем, принято считать, что в судьбе художника или писателя книга – «существительное» (хотя, на наш взгляд, это все же «глагол»), а все остальное – «прилагательное», поэтому будем думать, что все это неважно. Неважно, потому что вот они, его книги, на книжных полках магазинов и библиотек, портреты в учебниках, вот они – на самом видном месте: однотомники, двухтомники, покетбуки; подумать только, его имя вошло в официальные вузовские программы современной литературы!.. И две девчонки с загорелыми коленками, сидя на подоконнике филфака в большом провинциальном университете, с интересом глядя на меня, весной уже далекого 2001-го спросившего, что они сейчас изучают, сказали, что завтра у них зачет – по Сергею Довлатову…

Расскажи об этом писателю году даже в 1987–1988 – он бы не поверил.