Анатолий Макаров
Женщин притягивает именно ощущение бездны и всех возможных на ее краю очарований. Пьер Огюст Ренуар. Молодые женщины за городом. 1916. Музей изящных искусств и археологии, Безансон, Франция
* * *
Любовные неудачи застревают в памяти крепче удач. Во всяком случае, в моей. Побед, оказывается, не таких уж нередких, я почти не помню, а вот каждое поражение неизбежно погружало меня в омут самокопания и самоуничижения. Должно быть, поэтому давно меня занимает природа явного мужского успеха у женщин. Не в том смысле, чтобы, как говорится, перенять опыт или научиться кое-каким безотказным приемам, этого мне, клянусь, никогда не хотелось, более того, любые советы по этой части, даже несомненно дружеские, казались мне жуткой пошлостью. Нет, меня, будто ученого, ценящего безотносительную чистоту эксперимента, всегда волновала тайная, даже неосознанная механика этого явления.
О красавцах, или так называемых интересных мужчинах – высоких, представительных, «видных», – говорить не приходится. Тут никакой тайны, тем более волнующей. Успех их велик, но не интересен. Потому скорее всего, что наблюдается среди женщин, мало меня занимающих, позволю себе такое не вполне корректное замечание. У меня были в молодости два товарища, даже друга, можно сказать, оба картинные красавцы, за обоими, по старому народному выражению, девки бегали табунами. Было от чего закомплексовать, не скрою. Однако, честное слово, завидовать было решительно нечему. Ничего интригующего, яркого, сложного не обнаруживал я в пресловутых этих табунах. Так, надоедливая преданность простодушных девушек провинциального вида и склада. К тому же по мере обретения житейского опыта я понял, что настоящих донжуанов и казанов, погубителей женских сердец среди этих записных красавцев почти не встречается. Выражаясь в критических терминах, они пожинают лавры недорогого массового успеха, но до настоящего мастерства в искусстве любви не дотягивают.
Весельчаки, говоруны, остроумцы, всеобщие любимцы, те, кого прежде называли «душа общества», они, конечно, рангом повыше, поскольку искренне предаются увлекательной игре под названием «флирт», сознательно или безотчетно используют в качестве козырей обаяние, напор, нахрап, пресловутый шарм, который так или иначе связан с душевными качествами, влияние их на женщин подобно шампанскому – мгновенное, необоримое, бравурное и проходящее быстро и как-то сразу. Легкий, приятный хмель, простительное помрачение рассудка, не слишком муторное похмелье. Ничего энигматически рокового во всем этом опять же нет.
А я думаю именно об этом, почему, например, такое безотказное влияние на блистательных, неординарных женщин имел полуубитый советской властью Николай Эрдман? Я не видел его никогда в жизни, хотя имел, наверное, возможность познакомиться, но слышал о нем очень много. И читал тоже. Гляжу на фотографии – щуплый невысокий человек с грустными, ничего от жизни не ждущими и потому безнадежно ироничными глазами. Мне казалось, что такую ироническую трезвость ценят как раз мужчины, но вот поди ж ты, выходит, что и дамы весьма чувствительны к ее проницательному бесстрашию. К «последней прямоте», от которой два шага до цинизма. В 60-е годы я любил одну прелестную молодую женщину, по семейным обстоятельствам она попадала иногда в знаменитый болшевский Дом творчества киношников и оказывалась иной раз в той компании, которая собиралась вокруг Эрдмана. Она рассказывала об этом человеке с таким счастливым сиянием глаз, что я готов был поверить в завязавшийся между ними роман и мучительно ревновал. Само ее восхищение казалось мне изменой, почти равной физической. И от того, что на мою любимую действовала не красота старого драматурга, не богатство и не шик, которые производят на женщин впечатление во все времена, а некие внутренние свойства, не имеющие никакого отношения к плейбойству, становилось как-то особенно обидно. Потому что с плейбойским волокитством можно соревноваться, его нетрудно высмеять, а вот перед такой тайной силой даже случайного, даже виртуального соперника невольно теряешься.
В молодости знакомые девушки нередко рассказывали мне о своей влюбленности в того или иного киноактера. То, что зачастую назывались имена Михаила Козакова или Олега Видова, не вызывало никакого удивления. Так же как и признания неотступных поклонниц моего однокашника Андрея Миронова. Из всех актерских легенд самой надрывно загадочной была легенда О.Д. Ни шармёром, ни размашистым богачом, ни типичным героем-любовником он не был. И красота его, строго говоря, была условна. Сильной личностью, вождем, предводителем, как, например, нанесший ему страшную рану Олег Ефремов, он тоже не мог считаться. Что-то, однако, в его образе сражало женщин наповал. Быть может, что репутация «анфан террибля», пьяницы, изгоя, неуправляемого человека, короче, падшего ангела. В самой его внешности, во взгляде непоправимо печальных и одновременно нагловатых его глаз было что-то порочное. Догадываюсь, что именно это и притягивало женщин больше всего. Положительность, серьезность тоже, наверное, могут вызвать симпатии. Но манит неотвратимо именно порок, чтобы не сказать подонство, именно ощущение бездны и всех возможных на ее краю очарований. Между прочим, эрдмановская безыллюзорность, умение видеть жизнь напросвет и до дна в некотором смысле подобны упомянутой порочности.
Вот что с трудом поддается мужскому осмыслению. Ведь столько говорится о притягательности мужества и надежности, о воздействии ума и таланта, может быть, эта самая вненравственность – тоже не что иное, как род тотчас ощутимой незаурядности, свойство охлажденного, гибельного ума? И не в том ли моя беда, что, вглядываясь в свое отражение, я никак не нахожу в нем никаких признаков этого врожденного имморализма?
* * *
Проснулся с бог знает почему пришедшей на ум фразой «Я не согрет ничьей привязанностью». Впервые я услышал ее 50 с лишним лет назад, когда по телевизору КВН, сквозь линзу, наполненную дистиллированной водой, увидел чеховскую «Чайку» в исполнении новосибирского театра «Красный факел». Как это ни странно теперь, я все сразу понял в этой пьесе и полюбил ее на всю жизнь. В Треплеве я задолго до первой любви, до всех прочих моих прекрасных и несчастных любовей, узнал самого себя. О том, что буду писать, я тогда не думал, но некую абстрактную предрасположенность, вернее, тягу к творчеству, конечно же, ощущал. Но не участь непонятого художника поразила меня, а судьба нелюбимого. Она меня не испугала и даже показалась странным образом притягательной и возвышенной. Выделяющей героя из общей массы довольных своею жизнью людей. По крайней мере смирившихся с нею. И вот сегодня, едва проснувшись, практически сквозь сон, я понял, что ничего выдающегося в такой судьбе нет. Одна лишь безмерная горечь и жалоба, выраженная сдержанными благородными словами, которые преследуют меня всю сознательную жизнь: «Я не согрет ничьей привязанностью».
