Александр Мелихов  |
| Кто скажет, что горб –
это и не горб вовсе? Илья Репин. Голова горбуна. 1881. ГТГ |
В книге Светланы Мосовой «Один мужчина, одна женщина» мужчин и женщин намного больше, чем один или одна, ибо пишет она настоящую женскую прозу. То есть прозу настоящей женщины, воспринимающей прозу жизни как захватывающую драму. А это совсем не означает, что она погружена в подробности материального мира. Для этого есть мастера-мужчины: Бунин, Набоков, Олеша, Катаев. Мосова выхватывает из материального мира в основном подробности символические, то есть судьбоносные. Вот счастливцы и мученики беззаконной любви в очередной раз в слезах расстаются перед самолетом, и вдруг она замечает у него в руках авоську с айвой, и невыразительная абстракция «у него там где-то жена-дети» немедленно одевается оскорбительной плотью: он их любит, о них заботится, между свиданиями он мотался по базару, выбирал, да еще, может быть (о мерзость!), торговался…
Именно потому, что автор сосредоточен на «символическом-судьбоносном-раскрывающем-суть-явлений», он (не она же?) тратит на изображение деталей материального мира ровно столько, чтобы детали сработали, оставляет только действующую часть. Не все ли равно, какого цвета и объема была айва в авоське и с чем ее можно сравнить для наглядности или для шика – она в любом случае сработала бы точно так же. Цвета предметов нужны Мосовой лишь тогда, когда они что-то символизируют: «В шляпе цвета сгоревшего алмаза».
А поскольку в ее мире (как, увы, и в мире каждого из нас) судьбоносной может сделаться любая мелочь, то писательница и не боится уподоблять мелкое крупному, а будничное – героическому. Отвергнутый любовник «не бросил айву, потому что вины было больше, чем любви. Он донес этот продукт до дому, как смертельно раненный солдат – пакет с важными документами до командира части». Конечно, в этом сравнении содержится вполне ощутимая доля грустной иронии, но иронии здесь меньше, чем грусти, из-за того, что мир не умеет ценить и даже замечать подобные невидимые миру подвиги.
Так что и количество материи, и количество иронии в прозе Мосовой дозированы очень точно: еще бы чуть меньше предметов и признаков – и живые люди превратились бы в символические сущности, чуть больше желчи – и печальные нелепости нашей жизни превратились бы в гротеск, а у Мосовой и люди живы, и стервы трогательны. Дети, в сущности, что с них взять!
Вот обиженная гардеробщица полгода обдумывает ответный удар и наконец задает молодой обидчице невинный вопрос: «Вы пенсию получаете?» И слышит в ответ совершенно искреннее: «Вы интересная женщина!»
И правда интересная, у Светланы Мосовой неинтересных нет. И как их можно ненавидеть, по крайней мере упорствовать в ненависти, если вдруг появится возможность обнять и простить? А то один человек все ждал возможности простить другого как-нибудь поэффектнее и теперь дожидается его на небесах – «туда-то он точно придет».
И когда в противной бабке удается узреть аллегорию материнской любви, заставившей ее когда-то ради выздоровления маленькой дочки провезти ее на саночках через девять мостов, – это оказывается куда пронзительнее («я вижу ее удаляющуюся хрупкую фигурку»), чем материнская преданность хорошей, доброй женщины.
 |
| Светлана Мосова.
Один мужчина, одна женщина. – СПб.: Издательство Союза писателей Санкт-Петербурга, 2014. – 288 с. |
И даже как бы грандиознее: «И видела, как по мостам Амстердама, Венеции, Копенгагена бредут, бредут сквозь буран все матери мира, хотя… Какой буран в Венеции?!.»
Светлана Мосова обладает драгоценным даром настоящей женщины – умением сочетать искушенность с наивностью, видеть героев насквозь и все-таки не верить тому, что видит. В чем нашему брату напрочь отказано: мы что видим, тому и верим. И потому так часто ошибаемся.
Или наоборот – слишком редко? А потому и не можем прожить без женского пригляда и вразумления. Кто нам еще скажет, что наш горб – это не горб вовсе, а сложенные крылья – осталось их только расправить!
