Николай Климонтович  |
| Не будь в России времен года,
и грачи бы не прилетели. Алексей Саврасов. Грачи прилетели. 1871. Москва, ГТГ |
Очень забавно на пляже вели себя отечественные дамы, мужчины в этих группах попадались редко, были вялы и апатичны, как все мужья, принужденные отдыхать с женами и детьми. Я наблюдал за ними – наблюдал, пока мне это занятие не надоедало.
Женщины, как заведенные, мазали друг друга и своих детей – отчего-то и эти чаще были женского пола, бледные, цвета простокваши, испуганные отроковицы – мазали кремами, значения надписей на этикетках, как правило, не понимая. И ложились на припеке добросовестно сгорать, памятуя, что на их родине, в Сибири или на Урале, сейчас мороз, снега и тоска. Потом они терпеливо болели, по паре дней не выходили из отеля, совершали незатейливый шопинг, скупая тюками местный шелк – что делать с этими тряпками в их широтах, разве что многослойно обматываться. И затем с новым приступом упорства опять лезли прямо под прямое в тропиках, безжалостное солнце.
Я устраивался подальше от них, в тени пальм, еще и потому, что многие из них была свиноподобны и даже под свежим бризом ощутимо воняли. И ты невольно начинаешь принюхиваться и к себе – не пахнет ли и от тебя козлом?
Со стороны было забавно наблюдать, как эти провинциалки, как правило, средних лет, как-то особенно и подчеркнуто старались публично делать все складно, быстро, умеючи. Деловито расстилали свои подстилки, сначала пробовали воду ногой, потом, как деревенские девки, зажимали нос большим и указательным пальцами правой руки, зажмуривались и бухались. В море они непременно перекликивались, боясь заблудиться и отстать от берега, наверное, будто в лесу собирали грибы. Вылезши из воды, они споро обтирались, ловко меняли в кабинках купальные причиндалы, быстро и по очереди поддергивая задние конечности с облупленным алым лаком на ногтях, потом, будто исполняя танец живота, помещали свои зады и бедра в слишком узкие для всего этого достояния джинсовые шорты, рысцой бежали купать свое запачканное мокрым песком белье, отжимали трусы с видом наиважнейшей работы и упрямой занятости, залихватски откидывали с лиц жидкие пегие волосики и независимо подставляли солнцу щетинистые подмышки. Они как бы показывали: я здесь, за границей, своя. Как дома. Как бы демонстрируя: нам не впервой. Несколько хвастая даже, что уж и надоело. Со всем иностранным справляюсь играючи. Как бы уже и сама иностранка. Возможно, в этом поведении – русская компенсация первоначальной растерянности от незнакомой жизни и мучительного опасения: а вдруг я что-то не так делаю? И тут же что-то еще более русское, залихватское и хамоватое, что-то вроде «мы им еще покажем, знай наших».
Но все-таки я упорно приходил на эти свидания с родиной, особенно в первые месяцы. Приходил отчасти и потому, что подчас мною овладевала ужасная, полноценная островная скука, незаметно переходящая в тоску. Я начинал томиться в своем добровольном гетто, в ополовиненном окоемом тесном мирке. Я вспоминал запах уже почти просушенного сена на заливном лугу, еще не собранного в копны. Или меня начинал преследовать вкус свежего супа из только собранных белых грибов. И, конечно, я скучал по родной речи, пусть на мой слух и варварски звучавшей из уст этих затрапезных туристок. Ну не варварски – скажем мягче, по-детски, сплошь с ласкательными суффиксами. И слова они произносили причудливые: свою пляжную обувь они называли «шлепками», вместо «фотографироваться» говорили «фоткаться». А как-то я услышал из уст одной слово «макарошки» и не сразу понял, о чем речь, пока не догадался – о местной тонкой лапше.
Я лениво думал о том, что не будь в России смен времен года – как здесь, в тропиках, – то и русской литературы не было бы. Ни «Метели», ни «Хозяина и работника». И не ходи барышня в августе под видом крестьянки по ягоды, так, поди, и сидела бы в девках. И не было б романса одного из родителей Пруткова про цветики степные, колокольчики мои. И леса не были б по осени одеты в багрец и золото. И речка б не блестела подо льдом. И мальчик не застудил бы пальчик. Да что там, и «Вешних вод» не было бы, и грачи не прилетели бы, и ласточка с весною не шмыгнула бы в наши сени… Короче, меня догоняла ностальгия. Ностальгия, о которой не сам ли я как-то говорил Ивану, что чувство это химерическое, идет от слабости и душевной лени, от распущенности фантазии и похотливости воображения.
