Тайные геи и живая вода

Козырная карта прозаика и драматурга Фарида Нагима – роман «Танжер», вышедший пару лет назад. Почему «Танжер»? Этот марокканский город ни разу не упомянут в романе. Но бэкграунд – сцены «из жизни писателей», джанк и биэротизм в сочетании с упражнениями в «методе нарезки» – отсылает нас к единственно возможному Танжеру: земле обетованной, городу свободы писателей и художников Нового времени, открытому Боулзом, прославленному Берроузом и многими-многими другими, ставшему не столько Меккой, сколько инициационным mustbe мирового авангарда в 40–50-е, затем в 60–70-е. С тех пор его открывает заново каждое поколение – от всемирных рэйвовых пати 90-х в Танжере и Маракеше до последнего фильма Джармуша «Выживут только любовники», действие которого тоже происходит в Танжере.

В чем тяга Танжера? В том, что там не отвергают никого и там возможно то, что запрещено в других странах и городах, и всегда рядом – смертельное лезвие неизвестности. Тем не менее миф о Танжере – это миф не о городе порока, а о городе свободы.

Где же находится Танжер главного героя романа? И какие дороги ведут к нему? Что бы ни делал студент Литинститута Анвар, выходит у него так: он ищет свободу, а находит привязанность. Он рвет привязанности – соскакивает даже с героина – глоток свободы, и возникает новая, еще более тонкая привязанность. И не одна. Не сразу понимаешь, что это не ненасытность, а тоска по всему. Анвару нужно все.

Невероятным образом по мере разворачивания текста среди всей этой рискованной общежитской жизни и бесприютности советского, ломаемого 90-ми, Анвар – ни в коем случае не декларативно и, вполне возможно, помимо воли автора – начинает транслировать шокирующую любовь ко всему: мистического свойства, иррациональную, наполняя неярким, но неподдельным светом – светом реальности – все бездны падений. На память приходит только Руми, чьи тексты излучают любовь без границ. С той разницей, что в «Танжере» эти границы отодвинуты намного дальше – Анвар танцует на, казалось бы, совсем неприглядной почве. Он именно танцует, да. Время от времени, в различных ситуациях и, как правило, в подпитии. И это не совсем «танцующий Бог» гей-эротизма, это действительно ближе к суфизму или к индуизму, где Бог «находит» на танцующего. И немного танца от Селина, в том смысле, что главное – не останавливаться.

Как же удается Нагиму эта неслыханная до него эмоциональная сверхпроводимость? «Танжер» – текст невероятно чувственный: шаг в неизвестное для русской литературы. Ни на русском, ни в переводах не было до этого такой глубины резкости в чувственности. Это похоже на то, как Гомбрович ввел в оборот почти что микроскоп – и выразил невысказанное до него: микрожизнь души, микропсихологию, микропредательства себя и других, микроподлость и микропошлость, которые, нарастая снежным комом, могут сбросить человека в самый доподлинный хаос. Откуда рукой подать до космоса. За любым пустячком кроется античный ужас с проблесками звезд, каждая запутанная ниточка, если ее потянуть, открывает неподдельную бездну и космос.

Фарид Нагим инструмент такого рода изобрел для всего прежде невыразимого: микроощущений-восприятий-озарений – всего, что чувствуют-ощущают-видят-левитируют не только органами чувств, но всем телом, всем танцующим телом, каждой клеткой, каждой клеточной мембраной. И синкретизм этой чувственности – некая критическая масса чувственных ощущений, транслируемых то крайней плотью героя – лазутчиком во внутреннем женщин, то лазутчиком в виде бескожего тела судьбы, голого мяса, пролетающего мимо всех социальных луз в пустоту, – эта критическая масса взрывается смыслом, невыразимым и несводимым ни к каким словам. Тело литературы в этом тексте дотягивается до по-настоящему невыразимого, и литература наконец опять становится литературой – потому что ничем другим это выразить невозможно. И пересказать роман «Танжер» категорически невозможно. Художественная добыча тут – еще один слой человеческой целостности и глубины. И правды.

«Танжер» поражает и после Берроуза, и после Жене (с которым сходства больше, чем с Берроузом), и после Харитонова. Не то чтобы я ведусь на то, как подает издательство эту книгу. Но не хочется длить ряд писателей, затрагивающих эту тему, далее – по той непростой причине, что «Танжер» настолько сильно выламывается из этого ряда, ровно насколько уже никуда не денешь, на задвинешь этого невозможного писателя Серафимыча, главного на самом деле героя романа. Который остается живее всех живых – после «Танжера». Но и из темы Серафимыча никак не вытащить. И слава богу, что так.

Но – что же делать? – неудобный это роман, но правда остается правдой: это самый живой и цельный герой русской литературы за последние годы. Серафимыч – тайный советский гей, – да, оживает лишь после мертвой и живой воды восприятия и любви Анвара, но! – он и есть «Танжер&Берроуз» романа. Важно понимать, что такое «настоящий Берроуз». Велик Берроуз вовсе не безбашенностью, параноидальной эстетикой, взглядом джанки, новыми путями и техникой нарезки, а тем, что он писатель судебный. Он как никто прозревал механику рока, фатума – крючочки и петельки судьбы, за которые – коготок увяз! – она постепенно цепляет нас и затаскивает в чужую, но необратимую пилораму. И, собственно, вся техника нарезки и демонтажа фильма реальности для Берроуза – способ освободиться от фатума, ускользнуть от машинерии судьбы – не в тексте, а в жизни. И после жизни. Берроуз – маг. И со своей судьбой он это проделал. Серафимыч тоже судебный маг. Но он проделал это через судьбу Анвара.

Как бы там ни было, по магической канве, стоящей за текстом, «барака» Серафимыча, или, по-другому, его тень (как переходит тень родителей – конфигурация судьбы – после их смерти к ребенку), перешла к Анвару. И это «барака» любви. Любви ко всему.

В «Танжере» есть величие – но вовсе не в том смысле, в каком литераторы говорят друг другу: «Ты великий!» Анвар оплакал и омыл своего мертвого, и от этого стала живее и безмернее жизнь. Потому что в нее из темноты вошло целое море людей – без вины виноватых и без счастья счастливых Серафимычей советских времен, и целый пласт потаенного сознания, в котором Харитонов, к примеру, был лишь одной из искорок.

Русская литература с момента выхода «Танжера» уже не Акакий Акакиевич и его шинель, а Серафимыч и его чемоданчик. Со всем, что там внутри чемоданчика. А в чемоданчике есть и великий звук-звучание: то ли гудит-кричит далекая вечерняя электричка в Подмосковье, то ли стонет сердцевина судьбы, необратимой и единственной.

Если книга может поразить честностью и глубиной, это непреложный шаг вперед. Для всей литературы. И только это и есть литература – где такой шаг. Вперед или в бездну – в неизвестное. Там – Танжер.